небо, донесшийся невесть откуда огуречный запах
корюшки понемногу успокоили. Она подвинула к картине единственный в
комнате стул, села, упершись локтями в колени, стиснув ладонями горящие
щ„ки и смотрела, смотрела...
  Вагон электрички, сидящий спиной мужчина, похожий этой самой спиной на
Ганю. За окном в синеющих сумерках отражается противоположная часть
пустого вагона и женский лик, как если бы женщина сидела напротив и
отражалась в стекле. Но на скамье никого нет, кроме раскрашенной лошадки
из папье-маше с льняной гривой.
  Вот и вс„. Центром картины был этот неизвестно откуда взявшийся женский
лик за окном, таинственно-прекрасное видение, мираж, пронизанный каким-то
трепетным светом. Не лицо, а именно лик. И вс„ же это было несомненно лицо
е„, Иоанны, с поразительно переданным портретным сходством и вместе с тем
как бы условное, без возраста, с летящими в синие сумерки волосами,
перехваченными не голубым кольцом из пластмассы, а старинным витым шнуром.
С удивл„нно приоткрытым детским ртом - Денис всегда подшучивал: "Закрой,
ворона влетит", с огромными глазами, будто впитавшими в себя и синеву
сумерек за окном, и недавнюю зелень едва различимого в сумерках хвойного
леса, - они смотрели как бы из самой вечности в трогательно-безнад„жном
порыве догнать, обрести плоть, воссоединиться с летящим в ином измерении
миром. Обреч„нные на вечную разлуку по ту сторону бытия.
  Иоанна не смогла бы сказать, нравится ли ей картина. В живописи она себя
справедливо считала полным профаном, никогда на эту тему не
разглагольствовала, на выставках просто ходила молча и смотрела,
совершенно непредсказуемо отдавая предпочтение работам, казалось бы, самых
разных направлений и степеней таланта. Грубоватые, нарочито небрежные
мазки, обозначающие Ганину спину, кусок скамьи, лошадку из папье-маше -
такая манера е„ обычно отпугивала. На призывы друзей "разобраться,
изучить, проникнуться и врубиться" Яна отвечала, что любая область знаний,
культуры, или даже просто какого-либо ремесла окажется необычайно
интересной, если е„ "изучить и проникнуться", будь то высшая математика,
всякие там эксперименты в искусстве и науке, пчеловодство или искусство
высшего пилотажа в авиации, - но где взять на вс„ это время, товарищи?
  Однако здесь мрачная, тяжеловесная структура картины как бы подч„ркивала
идеально-призрачную красоту видения за окном.
  Неяна с лицом Яны. Казалось, черты е„, как маска, как переводная картинка
приложены к лику той, другой, от которой остались лишь глаза. Именно эти
глаза, их непередаваемое выражение вызвали у Яны неудержимые слезы. Что
она оплакивала? Кого? Себя? Ту, другую? Или их обеих?..
  Заворочался в замке ключ. Яна вскочила, оттолкнув ногой к стене стул,
будто е„ застали за чем-то постыдным. Стул с грохотом упал. Мысль, что
заметят е„ сходство с той, за вагонным стеклом, и будут сравнивать, была
невыносимой.
  Вошедший Илья Ильич подозрительно оглядел комнату, лежащий на боку стул,
прячущую лицо зар„ванную Иоанну и объявил, что звонил Игнатий, что он
сейчас приедет и просил подождать, но ждать лучше внизу, потому что
Дар„нов, конечно, герой, но зачем же стулья ломать?
  Снова затяжной прыжок, пока в директорском кабинете среди вымпелов,
стенгазет и спортинвентаря не материализовался вдруг Ганя в распахнутой
короткой дубл„нке, без шапки, с тающими снежинками в цыганской гриве - из
затяжного прыжка, как и она. Он молча сжал е„ руку, и парашют над ними
раскрылся, и сразу стало легко и спокойно, и снова поразило Иоанну это
дивное ощущение их глубинной нераздельности, отвергающей все атрибуты
обычной любовной игры-войны во имя соединения, нарастающей мучительной
жажды - одновременно господства и рабства.
  Их парашют раскрылся и парил в небесах высоко над миром, и пока Илья Ильич
обсуждал с Ганей какие-то текущие дела, а Яна ждала конца их разговора,
изучая фотогазету со спортивными достижениями клуба, она вс„ время
чувствовала спиной его взгляд и знала, что он не слышит ни слова из того,
что втолковывает ему Илья Ильич. И что он знает, что и она ничего не
видит, кроме его взгляда. Парашют н„с их неведомо куда, и с этим ничего
нельзя было поделать - в упоительной подлинности этого полета не было
места ни страху, ни игре, ни рассуждениям, ни даже косметике, к которой
Яна за весь тот день так ни разу и не прикосн„тся. Хотя и убедилась,
проходя мимо зеркала, что похожа на мокрую курицу.
  - Иоанне не нравятся мои картины, - услышала она, - она любит Левитана и
"Девочку с персиками", музыку Вивальди и коммерческий кинематограф с
хэппи-эндом.
  Это означало, что Ганя освободился. Забавно, что насч„т не„ он был недал„к
от истины. Илья Ильич усомнился:
  - Не может быть. Свидетельствую, она от восторга сломала стул.
  - От негодования, Илюха, - сказал Ганя, вставая.
  - Господи, Иоанна, что же вам могло не понравиться?
  - Стул, - сказала Яна.
  Это было, пожалуй, единственное их в этот день упоминание о выставке,
включая и причину е„ приезда. Первое время они вообще не говорили ни о
ч„м, хотя шли пешком от клуба до центра. Рука об руку, как влюбл„нные
подростки. Разве что те бывают счастливы обычно предвкушением ещ„
большего, для них же это состояние счастья было абсолютным и предельным,
уже где-то на грани невозможного. Так же будут они бродить спустя годы по
лужинскому лесу, пожираемые комарами, пока тропинки не сотр„т полностью
тьма, а единственным ориентиром станет дал„кий хор лужинских собак.
  А пока - коробки новостроек, постепенно сменяющиеся умирающими особнячками
питерских окраин, хлюпающие снежной кашей тротуары, регулируемые и
нерегулируемые перекр„стки, такая же снежная каша из-под кол„с, плывущие
мимо силуэты прохожих, будто по снежному экрану, плывущее мимо
пространство и время, где единственная реальность - снежинки в Ганиных
волосах, тепло его руки сквозь кожу перчатки и иногда мгновенное, как
черкнувшая в ночи золотая звезда, касание его взгляда.
  Потом они обедали в каком-то то ли кафе, то ли ресторане, и как-то само
собой подразумевалось, что им нельзя ни к нему домой, ни в места, где их
знают, ни куда бы то ни было, что у каждого из них своя жизнь, но то, что
с ними происходит, не имеет к этой жизни никакого отношения. Вновь эта как
бы надмирность их сближения не давала возможности осознать, что же, в
конце концов, происходит. Моя руки в туалетной комнате этого то ли кафе,
то ли ресторана, почему нельзя взять, например, и подкрасить губы, как она
сделала бы в любой другой ситуации? Почему нельзя болтать с Ганей о том, о
с„м? Почему вообще стало нельзя, что всегда было можно?
  Впоследствии она не могла вспомнить, что они ели, и ели ли вообще
что-нибудь - наверное, ели, не сидеть же они пришли вот так, напротив друг
друга на горе официанту! А ей только и запомнилось, что официанта звали
Олегом. Прямо перед ней светилось лицо Гани, неправдоподобно прекрасное и
совершенное, совсем рядом, на расстоянии протянутой руки. Она знала, что
нельзя смотреть вс„ время, заставляла себя отводить глаза и смотрела
снова, зная, что и сама сейчас так же светится от этого превышающего
человеческие силы счастья - видеть на расстоянии протянутой руки
светящийся, будто из самой вечности, Ганин лик, ощущать каждой клеткой
неодолимое притяжение таинственной т„мно-янтарной глубины его глаз.
  Яна вспомнила, что он не пь„т, и тоже наотрез отказалась; зато они выпили
очень много кофе, тогда-то и началась, кажется, их обоюдная исповедь,
которая продолжалась и потом, во время их бесконечного кружения по городу,
по каким-то скверам, скамейкам, кладбищам и кафе-мороженым. Вс„, что
лежало годами на самом дне души и предназначалось только для личного
пользования, было вытряхнуто и свалено к ногам Гани. С ним исключалась
просто болтовня о том, о с„м, любая игра и фальшь. Вс„, что она прежде
рассказывала другим. Произош„л безошибочный мгновенный отсев, который
выяснил, что существуют две Иоанны. Та, что кружила по городу с Ганей,
была, возможно, даже хуже той, оставшейся по ту сторону бытия, и не
разобраться, какая же из них истинная - та, что лж„т, или та, что говорит
правду. Правда лежала на дне колодца, там была грязь и всякие посторонние
предметы и, возможно, золотые монеты на дне. Она торопливо наполняла внизу
в„дра, боясь, что не успеет, а Ганя терпеливо вытаскивал ведро за ведром.
Если бы он разжал руку, ведро, нагруженное грязью со дна души, убило бы
е„, стоящую внизу. Это была бы смерть. Но Ганя не уходил, он слушал,
слушал, и, как ей казалось, не проронил ни слова. Но, когда они сидели в
вокзальном ресторане, ожидая, когда объявят посадку на е„ поезд, она уже
тоже знала о н„м вс„, и это, конечно же, тоже было чудом, потому что она
могла бы поклясться, что говорила лишь она. И по мере того как очищался
колодец и тайное становилось явным, и золотисто-янтарный свет Ганиных глаз
проникал вс„ глубже, пока не достиг самого дна е„ души, коснулся чего-то,
ей самой неведомого, какой-то глубинной тайны е„ "Я", мгновение опять
остановилось. Оно останавливалось всякий раз, когда Ганя поднимал голову
от невесть какой по сч„ту чашки с эмблемой МПС или пепельницы МПС, куда он
стряхивал пепел невесть какой по сч„ту сигареты. И т„плые
золотисто-янтарные отблески, скользнув по е„ душе, снова гасли, когда его
волосы, как пиратская повязка, обрушивались на лоб, закрыв пол-лица -
тяж„лые влажные пряди, впитавшие тысячи растаявших снежинок того дня.


  ИГНАТИЙ

  Жил-был Ганя, баловень судьбы, номенклатурный мальчик. Сын ответственного
партработника из большого уральского города - папы с персональным шоф„ром,
регулярными командировками и вызовами в Москву, спецраспределителями и
прочими номенклатурными благами. Папа, кстати, был убежд„нным аскетом,
фанатом "летящего впер„д паровоза". Пусть меняются машинисты, ошибаются,
прут на красный свет, давят отдельных граждан, а то и целые народы - не
становись на рельсы! Рельсы проложены правильно, остановка только в
коммуне и "иного нет у нас пути". А в случае чего и винтовка в руках
имеется.
  Этому летящему к светлому будущему локомотиву отец и молился, это был
смысл его жизни, за который сражался в гражданку дед, а потом и он
вкалывал, голодал, проливал кровь уже на второй мировой, и опять строил,
руководил, не спал ночами - иногда на работе, иногда дома, ожидая ареста.
Отец бы, наверное, предпоч„л сам быть раздавленным этим локомотивом, чем
потерять в него веру. Лиши его этой веры, отец бы, наверное, застрелился.
Потом настал конец восьмидесятых, времена разоблачения, когда бывшие
единоверцы стали поклоняться уже не цели, не светлому будущему, даже не
локомотиву, а самим рельсам, которые якобы были когда-то проложены
правильно, но полоумные злодеи и маразматики-машинисты умудрились каким-то
образом угнать с них паровоз, разъезжая по окрестным полям и деревням,
давя массу народа и вообще творя уйму бед. А теперь весь смысл в том, чтоб
вернуть его на рельсы. Цели, правда, уже не видно, но рельсы-то правильные!
  Их будет искренне жаль, оставшихся в конце восьмидесятых и позже
растерянно стоять на рельсах, по которым промчалась их жизнь, и мучительно
размышлять - куда же они вс„-таки приехали? Или по инерции одиноко
бредущих впер„д по шпалам, уже без пущенного под откос паровоза. Брести,
пока хватит сил...
  Но тогда, в конце пятидесятых, отец был на коне, а вечно во вс„м
сомневающийся Ганя пробовал дискуссировать. Но тот обрезал:
  - Вот сдам тебя, контру, куда следует!
  В шутку, конечно. А мать пугалась.
  - Молчи, Ганечка. Думай, как хочешь, только молчи.
  Отец тоже считал, что каждый имеет право думать. Но молча. Верь себе
пожалуйста хоть в марсиан, но с рельсов сойди и не мешай правильному
движению.
  - Почему ты считаешь, что оно правильное?
  - Потому что верю. А во что ты-то веришь? - огрызался отец. - В корыто с
икрой? В мешок золота? В капитализм? Что там хорошего, в их капитализме?
Изобилие!.. Ну представь - вс„ тво„. Заходи в любой магазин, покупай что
хочешь и сколько хочешь. Ну обожр„шься икрой, а дальше что?
  - А в светлом тво„м будущем разве не так? Каждому по потребностям. Мало ли
у кого какие потребности! А если я обжора?
  - Мо„ будущее, сын, светлое, а не сытое, - отец молитвенно поднимал палец,
- светлое!..
  - Ты хоть знаешь, что это такое? Это же, папуля, абстракция. Прекрасный
мираж.
  - Лучше уж верить в прекрасный мираж, чем в корыто.
  - Ты, бать, как Пушкин. "Тьмы низких истин мне дороже нас возвышающий
обман".
  С этого, пожалуй вс„ и началось. С необходимости достойно ответить отцу и
самому себе.
  Куда идти? Какую цель поставить вместо "мечты прекрасной, ещ„ не ясной",
обильно политой потом и кровью нескольких поколений?
  Итак, "наш паровоз впер„д лети". Если не в коммуну, то куда?
  Ганя с удивлением обнаружил, что современное человечество над этим не
очень-то задумывается. Никто не хочет, естественно, глобальных катастроф,
атомных или экологических, ну а вообще-то едем и едем... Некоторые ещ„
верят в прогресс, хотя с развитием цивилизации вероятность полететь под
атомный, экологический или прочий откос весьма возрастает. Другие с
удовольствием повернули бы паровоз назад и строят насч„т этого всякие
радужные планы, ну а большинство просто едет в неизвестном направлении,
зная лишь одно - рано или поздно из поезда тебя выкинут. Навсегда. А он
помчится себе дальше, поезд смертников. Над каждым тяготеет смертный
приговор, уже сотни поколений сменили друг друга, и ни сбежать, ни
спрятаться. Приговор окончательный, обжалованию не подлежит. А пассажиры
стараются вести себя так, будто им ехать вечно. Поудобнее устраиваются в
купе, меняют коврики, занавесочки, знакомятся, рожают детей - чтоб
потомство заняло тво„ купе, когда выкинут тебя самого. Своеобразная
иллюзия бессмертия! Детей, в свою очередь, заменят внуки, внуков -
правнуки... Бедное человечество! Поезд жизни, ставший поездом смерти.
М„ртвых, уже сошедших, в сотни раз больше, чем живых. Да и они, живущие,
приговорены. Вот шаги проводника - за кем-то пришли. Не за тобой ли? Пир
во время чумы. Едят, пьют, веселятся, играют в карты, в шахматы, собирают
спичечные этикетки, набивают чемоданы, хотя на выход здесь требуют "без
вещичек". А иные строят трогательные планы переустройства купе, своего
вагона или даже всего поезда. Или вагон ид„т войной на вагон, купе на
купе, полка на полку во имя счастья будущих пассажиров. Досрочно летят под
откос миллионы жизней, а поезд мчится себе дальше. И эти самые безумные
пассажиры весело забивают козла на чемоданах прекраснодушных мечтателей.
  Вот такая невес„лая картина открылась юному Гане после долгих размышлений
о смысле жизни. Получалось, что всякая конкретная жизненная цель
оборачивается величайшей несправедливостью и бессмыслицей. Самоутвердись и
исчезни. Потратить жизнь, чтобы облагодетельствовать будущих пассажиров и
освободить им место. Красиво! Но они-то тоже смертны! Эти будущие
пассажиры. Вс„ человечество состоит из смертных, значит, жизнь твоя
посвящена смерти. А если кто-то из людей и достигнет бессмертия - разве
справедливо бессмертие на костях миллионов?
  Ладно, возьм„м общество потребления. Самый идеальный вариант - отдаю по
способностям, получаю по потребностям. Могут быть, конечно, самые ужасные
потребности, да и способности тоже... Жить, чтобы жить. Ешь, пей,
веселись, рожай, ходи в театр или там на бега... Оставь после себя гору
пустых бутылок, стоптанных башмаков, грязных стаканов, прожженных
сигаретой простыней...
  Ну а если крайности отбросить... Заходи в поезд, садись на сво„ место,
веди себя прилично, занимайся, чем хочешь, только не мешай другим
пассажирам, уступай дамам и старикам нижние полки, не кури в вагоне. Перед
тем, как уйти навсегда, сдай проводнику постельное бель„ и выключи свет.
  Вс„ в любом случае оканчивалось нул„м. Смысла в жизни не было.
  Да, именно в Светлое будущее верил отец в душе. Не в экономическое
изобилие и не в политические права, а в некую прекрасную сказку, грядущий
рай на земле, в котором непременно найд„тся место и ему, Петру Дар„нову.
Потому это и была абстракция, потому-то отец и тысячи других его
единоверцев не смогли бы объяснить, что конкретно подразумевают под
Светлым Будущим, но здесь соединились извечная русская, да и не только
русская мечта о свете и бессмертии. ‚мкое слово "Свет", соединившее в себе
понятия Истины, Праведности, Добра и Красоты и слово "Будущее", обещающее
этот Свет всем, живым и мертвым. Никакая конкретная земная цель ничего
подобного не сулила. Это была наивная детская вера, новая религия,
заменившая отнятого Бога.
  Не набитое брюхо, не вседозволенность и вседоступность - отец был аскетом,
сторонником ж„сткого воспитания и тв„рдой власти. Он жаждал этой железной
непогрешимой руки, заменяющей опять-таки Бога, которой можно по-детски
слепо довериться, и лишь подбрасывать угли в топку ведомого ею паровоза.
Обычный земной человек для этой цели не годился. Нужен был сверхчеловек,
которому они и поверили.
  После смерти сверхчеловека его роль отчасти заменила идея непогрешимого и
всеблагого государства. Вс„ это воистину было опиумом для сбившейся с
пути, страдающей народной души. Опиумом для тех, которым удалось не
спиться и не потонуть в обывательской трясине. Для тех, у кого вызывали
тоску, по выражению Лермонтова, "скучные песни земли", сводящие роль
человека к роли травы, выросшей на навозе предшествующих урожаев и
призванной лишь удобрить собой последующие.
  Это Ганя по-настоящему пойм„т потом, а тогда он так и не наш„л, что
ответить отцу. Возможность наслаждаться жизнью даже в самом
комфортабельном поезде смертников, когда вокруг пустеют купе и в любую
погоду могут придти за тобой, представлялась ему весьма сомнительной.
Жизнь - шутка, не только "пустая и глупая", но и трагическая, - к такому
выводу приш„л юный Ганя. Но есть в ней избранники судьбы, - думал Ганя. -
Которым не надо погрязать в суете, химерах или пьянстве, чтобы избавиться
от ужаса жизни. Надел„нные даром творчества. Только в творческом
вдохновении человек может вырваться из давящего житейского тупика и
улететь к зв„здам. И он - этот избранник. Он не помнил, когда начал
рисовать, казалось, рисовал всегда - на дверях, окнах, обоях. Пальцами,
карандашами, угл„м, мелом, украденной у мамы губной помадой или куском
св„клы из винегрета. Что-то поражало его, он хватал, что попад„тся под
руку, и рисовал. Ему удавалось двумя-тремя линиями или цветовым мазком
схватить самое главное. Ганя ещ„ ходил в детсад, когда его посланная в
Москву на конкурс детского творчества акварель "Печка" получила премию.
Коричневый прямоугольник в оранжево-красной рамке, обозначающей гудящее за
дверцей пламя.
  Сначала Ганины кисти просто пели, как птицы на ветках. О красоте мира,
природы, человеческого тела, женских лиц и о содержащейся в этой красоте
тайне. Его первые портреты, пейзажи, натюрморты напоминали чуть
приоткрытые шкатулки с драгоценностями, где под неброской росписью крышки
скрывается истинная красота, таинственная и недоступная. Он тогда
увлекался спортом /летом - байдарка, зимой - горные лыжи /, лихо
отплясывал рок-н-ролл, увязывался на улице за красивыми девчонками и
взрослыми дамами, не раз бывал бит, сам бил, и рисовал, рисовал... Вс„,
вроде бы, шло, как надо. Отца неизвестно откуда взявшееся дарование сына и
радовало, и страшило - опасался богемы. Богему Дар„нов П„тр Михайлович
представлял в виде Любови Орловой из "Цирка", лихо отбивающей чеч„тку на
пушке в трико из какой-то рыбьей чешуи. Однако, когда Ганины работы
выставили среди прочих в музее подарков Сталину, напечатали в "Пионерской
Правде" и даже послали куда-то за рубеж, отец стал постепенно склоняться к
уговорам матери отпустить Ганю учиться в Ленинград, где проживала сестра
отца, старая дева и тоже "номенклатура", и была бы счастлива поселить у
себя одар„нного племянника.
  После смерти вождя отец окончательно сдался - ему было не до сына.
Физическая кончина своего бога потрясла его гораздо боль