Фея
Детского Сада. Тогда она представлялась Яне вполне "т„тей", теперь видно -
ей едва ли восемнадцать. Фея невысокого роста, круглолицая, румяная. На
ней полосатая кофточка, короткая черная юбка и валенки, надрезанные в
голенищах, стягивающих полные икры.
  - Сложите листок вот так и так. Саша, я же показываю. Андрей, у тебя опять
нет платка? Да, правильно. И у тебя правильно.
  Сегодня Фее не до нас, и вчера было не до нас - торчит у не„ какой-то
солдат. Я - по правую руку, он - по левую. И солдат этот для не„ самый
главный. Мы ревнуем, и он тоже.
  - Лучше б ты совсем не приходил, - грустно говорит Фея. Я ликую. Нечего
приходить.
  - Другим и вовсе не дали, - говорит он. - Прямо из госпиталя, - в часть.
  - Ну пусть бы на недельку, - шепчет она. - Теперь вот здесь загните и
оторвите. Получилось что? Квадрат. Теперь загните, чтоб уголки были
внутрь. Неужели нельзя ещ„ хоть ден„чек? Один-единственный?..
  - Вот так? - встреваю я злорадно. И тут же со всех сторон: - А я? А у меня?
  Солдатик смотрит на нас уже с откровенной ненавистью, я торжествую. Какой
он принц для нашей Феи? Бритоголовый, лопоухий, с тонкой цыплячьей шеей,
нат„ртой воротничком гимнаст„рки.
  -Теперь снова пополам, так и так. Все смотрят, я кому показываю? Ты у меня
останешься сегодня, и вс„. Ритки не будет, она к т„тке уйд„т. Она вс„
знает.
  - А к матери? - он смотрит куда-то в угол, - Нельзя, я ей обещался.
  - И опять загните внутрь, - Яна вдруг видит с ужасом, что Фея плачет.
Слеза катится к уху, где малиново вспыхивает сер„жка.
  - Дурная, а как совсем не вернусь? Вон мой дружок с тр„хмесячным оставил.
Не вдова, не жена.
  - Ой дура-ак, - тянет она и уже смеется, - Дурак и есть. Ну-ка, что у нас
получилось? Андрюша, что?
  - Корабль, да?
  - Двухпалубный корабль, с парусами. После обеда запустим.
  После м„ртвого часа Яна выкрасит паруса в оранжевый цвет, и будет е„ чудо
плавать с другими разноцветными чудесами в море-корыте.
  - Солнце вышло, живей гулять!
  Фея выталкивает детей за дверь, все наперегонки бегут в раздевалку.
Смуглый мальчик со странным папиросным именем "Казбек" д„ргает Яну за
косу. Яна прощает, потому что у него есть настоящий кожаный мяч.
  Мы уже оделись как попало - Феи нет. Но мы терпеливо жд„м в полут„мной
раздевалке, каким-то чуть„м зная, что звать е„ нельзя.
  Наконец, дверь распахивается. Прошло не больше минуты, прошла вечность.
Как медленно тянется в детстве время! Дверь настежь - на пороге моя Фея. В
коридор из комнаты врывается солнце, в волосах у Феи - солнце, на блузке,
на щеках губах горит солнце. Яна хватает е„ руку. Сейчас, мягко шл„пая
валенками. Фея отвед„т их во двор, и Яна никогда не узнает, чем закончится
для не„ этот день. Будут ещ„ обычные дни, без солдата, потом они вернутся
домой, в подмосковный городок.
  Скачет Фея по солнечным классикам-квадратам. Яна так не умеет - до чего
ловко. Фея есть Фея.
  Что было с тобой потом, моя Фея? Этого она никогда не узнает.

  * * *

  Снова затрещал проектор в просмотровом зале, где лежала ничком Яна,
зажатая рядами кресел, и видны ей были лишь две пары ног в сандаликах да
край светящегося экрана. Она до смерти боится дремучих дверей и т„ти Клавы.
  - Лекарь подтвердил диагноз: рука сохнет, заражение крови, надежда только
на сильный организм. А Екатерина надеялась лишь на Бога, и чем горячее
становились руки и лоб спящего в забытьи сына, тем горячее и исступл„нней
она молилась:
  "Я отдала его тебе, Господи, так пощади, не забирай Coco слишком рано.."

  ПЕСНЬ ВТОРАЯ О ГЛАВНОМ, НАПЕТАЯ АНГЕЛОМ-ХРАНИТЕЛЕМ ТЯЖКО БОЛЯЩЕМУ ОТРОКУ
ИОСИФУ.

  Тайну Замысла Божия о мире и богочеловечестве нельзя понять без тайны
Святой Троицы, единосущной и нераздельной. Бог Отец, Бог Сын и Бог Дух
Святой. Трое в Одном - как это может быть? Не один наш Бог, но Един. И
разгадка здесь лишь в Любви Божественной, взаимопроникающей,
взаимомилующей, взаимоспасающей, какой не бывает на земле.
  Нет слиянного, спаянного в одно целое мира, а ведь именно так он был
задуман "по Образу и Подобию" Святой Троицы. Вс„ вокруг буквально кричит о
Замысле, вс„ назидательно для внимательного ока.
  Вот солнце, к примеру. Оно да„т свет, тепло и жизнь. Свет, тепло и жизнь
существуют в солнце нераздельно, это источники существования всего живого.
Нет жизни без тепла и света, нет света без солнечного тепла, нет тепла без
солнечного света. И вс„ это вместе - солнце.
  Всякое дерево, растение, птица, тело наше, любой живой организм
свидетельствуют о Замысле... Вот корень, ствол, ветви, каждый листочек -
все на своем месте, все самозабвенно работают на целое, а целое - на
каждого. Никто друг с другом не враждует, никто не мешает, а если надо
заменить отжившее новым, молодым, смиренно уступают место... Но даже самые
первые листочки, которые давным-давно отпали осенью, продолжают жить в
дереве, - в других листьях, стволе, дереве - в целом. Это тот самый вечный
двигатель...
  - Муравейник! - прошелестел презрительно АГ. - Соцмуравейник по
Достоевскому...
  - Человек - не муравей. Негатив, он "по образу и подобию". Для муравья
единство - способ выживания в лесу, для человека - в вечности. Цель - вот
в ч„м главное. Земля или Небо? Не тела собирает Господь, но души
бессмертные. Закон Троицы, Любовь Божественная - эликсир бессмертия в Доме
Отца. Специально для тебя, сын тьмы, прочту цитату Федорова из "Философии
общего дела":
  "Не в конвентах, не в парламентах, не в декларациях прав человека
выработан этот образец бессмертного общества. В представлениях лиц Святой
Троицы "нераздельными", то есть неотчуждающимися друг от друга, не
вступающими в борьбу, которая сама по себе вед„т к разрушению общества и
смерти, в таком представлении союз Божественных лиц являлся неразрушимым,
бессмертным. Представлением же лиц Святой Троицы "неслиянными" устранялась
их смерть, потому что неслиянность означает устранение поглощения одним
лицом всех прочих, которые при н„м теряют свою личность, делаются его
бессознательными орудиями и, наконец, вполне с ним сливаются, обращаясь
вместе с ним в полное безразличие, в ничто."
- Мы, негативы, тоже бессмертны, - усмехнулся AT. - И тоже не вступаем в
борьбу друг с другом...
  -Вечно объединяющая вас ненависть к Источнику Жизни - это не бессмертие, а
вечная смерть. Вечная смерть - вовсе не бессмертие.
  - Протестую, - прошипел АГ.
  - Протест принят, - отозвался откуда - то голос билет„рши Клавы, - Прошу
адвоката не отклоняться от темы.
  - Итак, изгнанное из рая человечество росло, множилось, поколения сменяли
друг друга. Но Замысел Творца о богочеловечестве неотделим от замысла о
каждом человеке, сотвор„нном "по образу и подобию", то есть богоподобным.
Сыном Бога.
  Богочеловечество после конца истории и Суда должно возродиться в Царствии,
в Доме Отца. Богочеловечество вызревает в человечестве земном, - как
бабочка в коконе, чтобы, сбросив вс„ непригодное, греховное, лишнее,
взлететь в Небо. Плоть - земле, душа, выбравшая Свет - Свету. Душа,
выбравшая тьму - тьме.
  О том поведано было болящему отроку Иосифу, что каждый из нас - клетка,
атом этой единой богочеловеческой души, созданной, задуманной по Закону
Неба, по образу Святой Троицы.
  Сто тысяч, сто миллионов и более "Я", не поглощаемых друг другом, не
враждующих друг с другом, одновременно и свободных, и спаянных в единое
Целое свободной Любовью.
  С новым миром, новой земл„й и друг с другом в Доме Отца. Как это
бесконечно далеко от вашего земного бытия! Как много предстоит изменить в
себе и своей жизни, чтобы избавиться от эгоизма, вражды, жадности,
самоутверждения за сч„т других! Ведь каждый бесценен и нужен в этом Целом
по Замыслу Творца, и как ужасно, если тво„ место, замысел о тебе будут в
Царствии отданы другому ввиду твоей несостоятельности!
  Это происходит ежеминутно в любом живом организме, который бросает на
исцеление все силы, потому что в одиночку ни одной клетке не выздороветь.
Но если клетка безнад„жно больна, чужда, бесполезна, а чаще всего вредна
организму, он вынужден е„ отторгнуть.
  Человечество тяжело больно, оно неспособно жить в Доме Отца по Закону
Неба. Цель земной жизни каждого - служить своему и общему выздоровлению.
Соборность. Коллективное спасение.
  Сейчас, Иосиф, весь организм бросился на помощь твоей больной руке. И твоя
мать, и я, твой Ангел-Хранитель, помогаем тебе своей любовью, и молим
Бога, Источника Жизни, исцелить тебя, чтоб ты мог исполнить Замысел.
  Безумие со стороны клетки, группы клеток, каждого отдельного органа
служить самому себе в ущерб Целому. Или, более того, заставлять без
надобности служить себе /руке, ноге, или желудку/ другие клетки или даже
само Целое, отнимая жизненно важное у других органов, в результате чего
заболевает весь организм, включая саму эту взбесившуюся клетку. Заболевает
и гибнет.
  Это - первородный грех, сродни раку, бешеное разрастание одной части
Целого за сч„т жизнеспособности других частей в ущерб Целому. Такие клетки
непригодны для Царствия, для исполнения Замысла - ибо если больно, дурно и
голодно хотя бы одной клетке - страдают все. Такое противоречит Замыслу,
ибо в Доме Отца нет страдания и тьмы.
  В конце врем„н Господь соберет в житницу Свою души всех детей Света,
когда-либо живших на земле, и воссоздаст из них богочеловечество. Нового
Адама, свободно избравшего и полюбившего Небо, преодолевшего тьму. Рухнут
клети внешние смертных и грешных тел... Сказано - "Царствие Божие внутри
вас". Новая жизнь зреет в каждом, кто соблюдает Закон Неба, служит Небу,
обращая дни наши суетные в тепло и свет. Только Тепло и Свет дают Жизнь -
учит Троица. Только они бессмертны.
  - Вопросик можно ? - прошелестел AГ, - Что же такое получается, господа?
Или подчиняйся, или на свалку? Где же тут любовь?
  - Когда любящий Отец зов„т чадо домой, потому что наступает вечная ночь, а
тот бежит в лес, в противоположную сторону, где полно хищных зверей...
  - Значит такового следовало запереть.
  - Дети Божии свободны, Негатив. Есть, конечно, на„мники - служащие Господу
в ожидании награды на Небе. Есть рабы - покорные Его Воле разумом и от
страха. И есть сыны - полюбившие Его всем сердцем, "рожденные свыше".
  - Бедные рабы и на„мники! Значит, им не на что рассчитывать? Опять обман?
  - Господь милостив, сын тьмы. Даже если после Суда от кого-то останется
лишь монада, пустая скорлупка без всяких заслуг, но смиренно избравшая
Бога своим Хозяином, Господь может наполнить е„ Своим Светом и спасти.
Вспомни благоразумного разбойника на кресте...
  И Ангел-Хранитель пел тяжко болящему отроку Иосифу, что если он станет
пастырем, как обещала Небу Екатерина, он должен стремиться воспитывать
именно "сынов", - горячих, самоотверженных, жертвенных служителей Делу
Божию на земле - умножению жатвы Господней.
  Великому Делу восхождения к абсолютной, всепроникающей, всепобеждающей и
всепрощающей Любви.
  О том, что каждая частица будущего Богочеловечества, каждая душа
рождается, призывается из небытия в определ„нное время, в определ„нном
месте, с определ„нной сверхзадачей-Замыслом, на осуществление которого ей
даны дары Неба - время, здоровье, таланты. Вписанный в сердце Закон Неба.
И знание Замысла о тебе...
  О том, что нет выше звания пастыря, "ловца человеков". С-пасти, с-пасать -
они - прямые воины Спасителя.
  - Думаешь, он что-либо понял из твоих нудных проповедей, Позитив, проникся
ими? Он любил верховодить мальчишками, всегда быть первым, был обидчивым,
драчливым, злопамятным, лукавым...
  - Скажи ещ„ жестокосердным, коварным, кровожадным...
  - Мальчики, не ссорьтесь! - рявкнула т„тя Клава из вечности, - Гроза
начн„тся...
  И тут же наступила тьма кромешная. Яна проснулась внезапно и села в
кровати, готовая зареветь со страху.

  * * *

  Яна просыпается внезапно и садится в кровати, готовая зареветь со страху.
Она одна, в комнате тихо и душно, хоть окно и открыто. Никакой прохлады с
улицы, ни звука, занавески не шелохнутся. Что-то необычное, зловещее в
этой липкой душной тишине. И вдруг дворик за окном осветился, обозначился,
но не как днем, а каким- то призрачным, зыбким и нереальным светом.
Вспыхнул двор и погас. И тут же нечто глухо зарычало в отдалении.
Постепенно набирая силу, рев пронесся над домом, звякнули стекла в окне.
  А мама в ночной смене.
  Грозы Яна боялась и потом, и всегда, уже зная название этому "нечто" и его
причину...
  - Уу-у... Аа-а...- воет Яна, но от тоскливо-одинокого своего воя ей еще
страшнее.
  - Яничка, ты чой-то? Бежи, бежи ко мне, - слышится из-за занавески.
  Бабка Ксеня больна. Болезнь у нее не как у других, что приходит и уходит,
- это ее обычное всегдашнее состояние. Она почти всегда лежит. Не стонет,
не жалуется, и если б не кашель с хрипами, свистом и щелканьем, не кашель,
а целый оркестр, хоть и глушит его бабка тщетно в подушку, - все бы,
наверное, вообще позабыли, что в темном углу за пологом живет бабка Ксеня.
  Бабкин угол - в большой комнате, она же столовая, она же комната мамы с
Яной - им принадлежит огромная кровать, шифоньер, тумбочка и картина над
кроватью, изображающая зеленый пруд, зеленую луну и зеленых купающихся
девушек. - По-моему, эта штука квакает, - сказала как-то мама. Зеленая
картина входит в понятие "хорошая меблировка", и за нее им приходится
доплачивать. Зато бабка Ксеня с кашлем-оркестром считается "неудобством" и
хозяйка исчисляет это неудобство примерно в стоимость картины. То есть
получается так на так.
  Поскуливая, Яна босиком шлепает за полог. Бабка протягивает руки, и Яна
ныряет под лоскутное одеяло, прижимается к сухому горячему тельцу Ксени.
  - Пронеси, Господи, - мелко крестится бабка, - Не пужай дите. Ну будя,
будя, ты повторяй, как я, и все минует... "Даждь нам днесь".
  - Аж ан есь, - всхлипывая, вторит Яна. Гроза лютует. Изображение комнаты
пульсирует в беспорядочном ритме ослепительных фиолетовых вспышек. Есть -
нет, есть - нет. Рев, грохот. Кажется, дом вот-вот треснет, расколется,
как яичная скорлупа. Яна натягивает на голову одеяло, зажимает уши
ладонями.
  - Ну, разбушевался, - ворчит бабка на Бога. - Ну попугал, и будя. Дал бы
дожжичку - все б лучше. И огород полил бы, а то ить, сам знаешь, как
поливать руками-то...
  - Аж ан есь, аж ан есь, - твердит Яна, как заклинание. Колючая раскаленная
бабкина ладонь касается ее мокрых щек, глаз, и слезы мгновенно испаряются,
высыхают. Будто зарываешься лицом в сено. И пахнет сеном.
  - Дождь, Яничка, дожжь...
  По-прежнему грохает и пульсирует комната, "нечто" за окном рычит и рвет
когтями темноту, но Яна понимает, что оно уже не страшно. "Нечто" будто
поймали в клетку, отгородили стеной от мира, и стена эта - монотонный шум
за окном, и внезапная прохлада, и запах, и другое "нечто" - спокойное,
незыблемое...
  - Огнь,Яничка с водой врозь. Бежит огонь от воды, спасается. Ишь как
полосует, кабы огурчики не прибило. Сохрани огурчики. Господи...
  - Ба, а где он. Бог?
  - Бог-то? На небе.
  - А как же не падает?
  - Поздно, будя, Яничка, грех. Ступай к себе.
  - Ба, а какой Он ?
  - Про то нам знать неведомо.
  - А почему?
  Бабка закашлялась, замахала руками.
  - Ступай с Богом... ступай...
  Яна пошлепала к остывшей уже кровати, с наслаждением вытянулась после
тесного бабкиного ложа и зевнула.
  Ветер надувал парусом мокрую занавеску, на полу у окна блестела большая
лужа. Там, во дворе, жил дождь. Дождь шел. Он шел по улицам струйчатыми
ножками, увязая в мокрой глине, вспенивая лужи, шуршал по кустам. Потом
дождь побежал. Он бежал все быстрее, догоняя страшное "нечто", которое
удирало, глухо урча. Все это представила себе Яна, потом попыталась
представить себе бога бабки Ксени, да так и не смогла и заснула.

  * * *

  - Во здравие солдат наших Аввакума, Аверкия, Аврамия, Агава, - бормочет
бабка Ксеня.
  Она попросила отдернуть полог, чтоб было посветлей, крест-накрест повязала
под подбородком чистый платочек в горошек, надела очки с треснувшим правым
стеклом. В руке у нее церковный календарь.
  - Во здравие Анания, Акепсия, - тоненько поет она, заглядывая в календарь.
  - У вас, мамаша, все не те имена, так теперь никого не называют.
  Сегодня дома сама хозяйка, и мама дома. Воскресенье. Шумит самовар.
Хозяйка раскладывает по блюдцам темные ломтики пареной свеклы. А Яне мама
выдает к чаю настоящую конфету, в обертке с бабочкой. Если обертку
расправить и сложить конвертом, получится фантик, а это уже богатство,
едва ли не дороже самой конфеты. В фантики можно играть, ими можно
меняться, или менять на цветные стекла, на свистульки, на мячи на резинках
- да мало ли на что можно сменять стоящий фантик! Яна счастлива.
  - А может, кто и назвал, - говорит бабка, - Может есть такой солдатик
Ананий, а я его обойду. Как же, нельзя... А как называют-то?
  - Ну Петр, Сергей, Владимир, Виктор...
  - Аркадия помяните, - говорит мама.
  Повисает над столом тишина, все смотрят на маму. Воспользовавшись
замешательством, Колька хватает с блюда горсть свекольных ломтиков и
запихивает в рот.
  - Ты что. Соня, думаешь все-таки живой? - почему-то шепотом спрашивает
хозяйка.
  - Колька свеклу таскает, - ябедничает Яна, но на нее не обращают внимания.
Тогда и Яна тянется к заветной тарелке.
  - Аркадия, тетя Ксеня, - повторяет мама. Бабка перестает кашлять.
Осторожно спрашивает:
  - А то, может, за упокой?
  - Во здравие, - мама храбро улыбается, она не выносит, когда ее жалеют.
Хозяйский Колька снова лезет за свеклой, но на этот раз получает увесистую
оплеуху и ревет. Яна великодушно отламывает ему кусок конфеты.
  - Во здравие воина Аркадия, - тянет бабка Ксеня.

  * * *

  - Ба, а ты почему такая горячая?
  Бабка Ксеня, скорчившись, ловит ртом воздух. Кашель ломает ее ж„лтое
сухонькое тело, оно похрустывает, как осенний лист на ветру.
  - Жар у меня, Яничка, - бабка по капле выжимает из пересохшего рта улыбку,
- худо. Огнь, огнь во мне. Може, Бог даст, помру...
  Как помрешь?
  Бабка переводит дух.
  - Так уж. Успокоится Ксения навеки, во гроб ее положат, как невесту, во
всем белом, цветами засыплют, и улетят душа моя на серебряных крыльях...
  Сияют бабкины глаза, она счастливо смеется.
  - У меня уж все, Яничка, припасено. И платье белое, и туфли, и белье
чистое пошила.
  - Покажи, ба...
  - Выдвинь-ка, отопри сама.
  ‚кает сердце. Вот он ключ от заветного сундучка, откуда извлекала бабка
Ксеня пожелтевшие фотографии, клубки разноцветных ниток, пуговицы и
лоскутки, старые письма и другие хрупкие бумаги с печатями и без печатей,
отжившие бесполезные деньги, дешевенькие стеклянные сережки и бусы - чего
только здесь не было! Вся Ксенина прошлая жизнь, перемешанная наугад, как
колода карт, никому не интересная, кроме самой бабки, которая перебирала,
уходя, эту свою жизнь. Отзвуки, осколки, лоскуты когда-то пошитых платьев,
когда-то бывших с бабкой людей и минувших событий.
  Яна была ее единственной благодарной слушательницей, ее подругой, и
длинные бабкины рассказы о происхождении той или иной бумаги, вещицы,
фотокарточки - не самой себе, не в пустоту, а ей, Яне, видимо явились для
бабки Ксени смыслом и благодатью ее последних дней.
  Лоскуты, обрывки, осколки, то, что не имеет решительно никакой ценности у
разумных взрослых, влечет к себе стариков и детей.
  Яна лезет в бабкину жизнь всей своей ненасытной пятерней, боясь, как бы
бабка Ксеня не передумала, не отобрала ключик - ведь прежде доставалось
Яне бабкино прошлое лишь скудными порциями, причем право выбора
принадлежало владелице сундучка.
  Наконец-то можно завладеть им целиком!
  - В марлечке оно, с самого верху... приданое-то, - сипло втягивая в грудь
воздух, наставляет бабка. - Ты уж тихохонько, гляди, не сомни... Подушку
подсунь мне, подушку...
  Полулежа, в зыбком кольце света от коптилки, которое мечется по стенам, по
лоскутному одеялу при каждом приступе кашля, бабка Ксеня раскладывает на
коленях свое белое "приданое", любуется им, ласкает, разглаживает жаркими
колючими пальцами, приг