РАВКА:

  1917, 16 окт. Выступление на расширенном заседании ЦК с критикой позиций
Каменева и Зиновьева по вопросу о вооруж„нном восстании. 24 окт. - доклад
о политическом положении на заседании большевистской фракции 2
Всероссийского съезда Советов.
  24-25 окт. По некоторым свидетельствам обеспечивает безопасность Ленина во
время Вооруж„нного восстания. Руководство вместе с В. Лениным съездом.
Избран членом ВЦИК и утвержд„н народным комиссаром по делам
национальностей. Пишет "Декларацию прав народов России", речь на съезде
финляндской социал-демократической рабочей партии в Гельсингфорсе,
выступает на заседании Военно-революционного комитета по вопросу о
закрытии контрреволюционных газет. Выступление на заседании Совнаркома о
политике социалистического государства в области финансов и экономики.
Составление совместно с Лениным программы переговоров о мире. Подписание
Декрета об аресте вождей гражданской войны, выступивших против революции.
Доклады о положении на Украине, в Белоруссии, Оренбурге, Уральском округе,
Туркестане и на Кавказе. Участие в заседании Всероссийской коллегии по
организации и формированию Красной Армии.

  СЛОВО АХА в ЗАЩИТУ ИОСИФА:

  "Без воли Божией ни волоса не упад„т с головы..."
Господь срубил прежний строй, как бесплодную смоковницу, попустив
свершиться Октябрьскому перевороту. "Поединок" Куприна, "Бурса"
Помяловского, нравственное отчаяние Толстого... Да что там, откройте любое
более-менее значительное произведение той поры. Вес обличали прогнившее
болото тогдашней действительности. Разве она не губила души? Разве не
нарушала Замысел? Катарсис - это для Нехлюдова, а для Катюши Масловой?..
Простой народ Сам Господь называет "овцами", нуждающимися в "добром
пастыре", отнюдь не желая обидеть. И только " жатвой Господней" может
православный изменять значимость той или иной эпохи, а не фарисейской
вывеской.
  Читая в ссылке работу П. Когана "Очерки по истории западноевропейских
литератур", Иосиф подч„ркивает фразу из Руссо:
  " И я не рассуждаю о Н„м. Для Бога БОЛЕЕ ОСКОРБИТЕЛЬНО, если неправильно
судят о Н„м, чем если вовсе о Н„м не думают".
  Да и для всех ли Нехлюдовых - катарсис? Или в большинстве вс„ же были
неприемлемые для неба, т„плохладные православные? Чтобы примириться с
собственной совестью, приходилось рвать со своей средой и ненавистным
государством, становиться бунтар„м или бежать. Мотивами такого
бунта-бегства буквально пронизана русская классическая литература. Бегство
или смерть!
  Человек "по образу и подобию" не мог существовать в той "Святой Руси", не
насилуя свою совесть, и не удивительно, что он в отчаянии разрушил тот мир
или способствовал разрушению. Это были поиски Бога "с ч„рного хода" - не
того попустителя зла, которого вольно или невольно исповедывало порой
официальное духовенство, а защитника "униженных и оскорбл„нных":
  Чтобы простил, чтоб заступился,
Чтоб осенил меня крестом
Бог угнет„нных. Бог скорбящих,
Бог поколений, предстоящих
Пред этим скудным алтар„м!
  /Ник. Некрасов/

  Не было для больной совести пристанища на Руси, кроме монастырей, но не
всем по силам подвиг монашеский...
  Потупя голову, в тоске ломая руки,
Я в воплях изливал души пронз„нной муки
И горько повторял, метаясь как больной:
  "Что делать буду я? что станется со мной?"
На расспросы родных герой призна„тся, что его мучит ужас перед какой-то
грядущей катастрофой:
  И мы погибнем все, коль не успеем вскоре
Обресть убежище, а где? о горе, горе!
  "Как узник, из тюрьмы замысливший побег", герой бродит в страхе и унынии,
пока не встречает юношу-монаха с книгой, который спрашивает, что случилось:
  И я в ответ ему: "Познай мой жребий злобный! Я осужд„н на смерть и позван
в суд загробный - И вот о ч„м крушусь: к суду я не готов, И смерть меня
страшит".
  "Коль жребий твой таков, - Он возразил, - и ты так жалок в самом деле.
Чего ж ты жд„шь? Зачем не убежишь отселе?"
С этими словами монах указал перстом куда-то вдаль.
  Я оком стал глядеть болезненно-отверстым,
Как от бельма врачом избавленный слепец.
  "Я вижу некий свет", - сказал я наконец.
  "Иди ж, - он продолжал, - держись сего ты света,
Пусть будет он тебе единственная мечта,
Пока ты тесных врат спасенья не достиг,
Ступай!" - И я бежать пустился в тот же миг.
  - Вот и искали этот самый "некий свет" многие в революции...
  - Что-то не припомню? кто сочинитель? - проворчал АГ.
  - Темнота, Александра Сергеевича не узнал...
  - Не может быть, нет такого у Пушкина.
  - "Странник", 1835 год, незадолго до смерти. Разве это не Евангельский
"узкий путь спасения"? Подобное и у Некрасова есть, я уже цитировал:
  "Одна просторная, дорога - торная. Страстей раба,
По ней громадная, к соблазну жадная ид„т толпа.
  Другая - тесная дорога, честная, по ней идут
Лишь души сильные, любвеобильные, на бой, на. труд..."
  - Благими намерениями вымощен ад, - хихикнул АГ. - Приглашаю на пир богов!
  - Не богохульствуй.
  - О нет, я просто цитирую Тютчева:
  Блажен, кто посетил сей мир
В его минуты роковые:
  Его призвали всеблагие
Как собеседника на пир.
  "На пиру богов" - название статьи свидетеля Сергия Булгакова.
  "Погибло, вс„ погибло! Умерло вс„, и мы умерли, бродим, как живые трупы и
м„ртвые души. До сих пор ничего я не понимаю, мой ум отказывается
вместить. Была могучая держава, нужная друзьям, страшная недругам, а
теперь - это гниющая падаль, от которой отваливается кусок за куском на
радость всему слетевшемуся воронью. На месте шестой части света оказалась
зловонная зияющая дыра. Где же он, великодушный и светлый народ, который
вл„к сердца детской верой, чистотой и незлобливостью, даровитостью и
смирением? А теперь - это разбойничья орда убийц, предателей, грабителей,
сверху донизу в крови и грязи, - во всяком хамстве и скотстве. Совершилось
какое-то ч„рное преображение, народ Божий стал стадом гадаринских свиней".
  - Это что, про нашу перестройку? - невольно вырвалось у Иоанны.
  - "Исчезни в пространство, исчезни, Россия, Россия моя!" - как воскликнул
Андрей Белый, свидетель, - АГ весело заболтал ножками в белых сандаликах,
-1918 год, любезная Иоанна, - А она на самом деле взяла да исчезла, и
закопошились на е„ месте предательские "самостийности", нетопыри разные.
Ведь при похоронах России присутствуем". Привет из 18-го!
  " Произошло то, что Россия изменила своему призванию, стала его
недостойна, а поэтому пала, а падение е„ было велико; как велико было и
призвание".
  "Вот я вс„ и спрашиваю себя: пусть бы народ наш оказался теперь
богоборцем, мятежником против святынь, это было бы лишь отрицательным
самосвидетельством его религиозного духа. Но ведь чаще-то всего он вед„т
себя просто как хам и скот, которому и вовсе нет дела до веры. Как будто и
бесов-то в н„м никаких нет, нечего с ним делать им... От бесноватости
можно исцелиться, но не от скотства... ночью иногда просыпаюсь в холодном
поту и повторяю в ужасе: не богоборец, а скот, скот, скот... посмотрите на
эту хронику ограблений и осквернений храмов, монастырей, ведь это же массы
народные совершают, а не единицы. Посмотрите, какое равнодушие к отмене
Закона Божия в школах..."
  - Вот что натворил твой Иосиф, АХ, с любезными его сердцу большевиками!
  - Пока что это доказывает лишь одно - был вскрыт страшный гнойник лжи и
фактического безбожия некогда "Святой Руси". Бездуховности и
безблагодатности под названием "теплохладность". Свидетель правильно
отмечает - не богоборчество, а именно скотство, вампиризм, ибо каждый, у
кого пьют кровь, сам становится потенциальным вампиром, просто ожидая
своего часа.
  "Скот" сдерживался не верой, а властью. И требующая покорности вампирам
официальная церковь воспринималась как часть власти.
  В христианстве больший - слуга меньшему, а не жр„т его. Первыми закон этот
нарушили "господа", с них-то и началось безбожие, теплохладность.
  Конечно, была на Руси и святость, и праведность, и благодать. И по
молитвам праведников Господь так долго терпел "изменившую своему
призванию" бесплодную смоковницу.
  В великой и страшной революции Россия омылась кровью, в том числе и
безвинных мучеников. Целое поколение, испытав страдания, изгнание, а порой
и муку смертную было распято на кресте... И те, кто понял вселенский смысл
этого наказания, ибо "Господь кого любит, того наказует", искупили, как
мне хочется верить, свой "билет в вечность", по выражению Достоевского.
  Рыба тухнет с головы. Мы уже приводили на эту тему выдержки из Писания. И
наказание Господь начинает именно с верхов.
  "Входите тесными вратами: потому что широки ворота и пространен путь,
ведущий в погибель, и многие идут ими;
Потому что тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят
их". /Мф. 7, 13-14/
Народ в массе своей - стадо, паства /в том смысле, как употреблено в
Писании/, народу, пастве нужен хороший пастырь, как телу нужна голова
/Извини, Негатив, за банальность/. Гоголь не случайно назвал свою поэму
"М„ртвые души". Умирали, в первую очередь, верхи:
  "Ожесточиться, очерстветь
И наконец окаменеть
В мертвящем упоеньи света,
Среди бездушных гордецов,
Среди блистательных глупцов..."
  - Александр Сергеевич, - кивнул АГ, закуривая.
  - Молодец.
  - То есть ты хочешь сказать, что у России протухла голова, прич„м давно, а
поскольку лучшее средство от головной боли - гильотина...
  - Ты циник, сын тьмы, но, похоже, недалек от истины. Скажем мягче - стадо
без пастыря. Обезумевшее стадо овцеволков...
  Клубы серного дыма постепенно запомнили просмотровый зал, и...


  * * *

  Потрескивают дрова в печурке, от промокших насквозь носков, пальто,
варежек, платка валит пар. Запах шерсти, чуть подгоревших, приготовленных
мамой сухариков /Яне всегда, когда пишет, надо что-то грызть - сухари,
леденцы, семечки/ - и мамин запах, е„ духи, е„ неслышные шаги, шуршанье
халатика, е„ молитвенный взгляд.
  Тебе уже сорок, мама, ты уже не жд„шь Аркадия Синегина, не завершаешь его
диссертации и не терзаешь мужчин недолгой своей красотой. Нынешний смысл
твоего бытия - Иоанна Синегина, в валенках и старом байковом платье в
муках сражается с выпущенными на волю джиннами. Гибнут простреленные
авторучкой слова, строчки, вздрагивают в агонии летящие на пол скомканные
листки.
  Она очеловечивает джиннов, населяя ими придуманную для Дениса Градова
историю. Как же много их нужно - ей никогда не приходилось иметь дело с
таким количеством персонажей, и когда уже казалось - нет, не выдержит, не
справится - вдруг вс„ стало на свои места, и на двадцать второй странице
они начинают жить своей жизнью, и Яна едва успевает записывать их
поступки, размышления, диалоги.
  Через пять дней и ночей много лет назад, на восемьдесят второй странице, в
восемь двадцать утра, незнакомец оденет свою болонью и уйд„т. Яна поставит
точку, доплет„тся до редакции, отдаст Любочке для перепечатки рукопись
/Павлин должен прибыть к концу дня/ и отпросится у Кости / Хан болен
гриппом/ на пару часов отдохнуть после бессонной ночи.
  Е„ разбудит бешеный Любочкин стук в дверь.
  - Ты что, сдурела? Этот твой уже давно в редакции, темнеет уже! Ничего
себе, пара часов!
  И то ли спросонья после т„плой постели, то ли от ледяной струи из-под
крана, под которую она сунет заспанную физиономию, но начн„тся у не„ самый
настоящий преддуэльный колотун. Она будет вглядываться со страхом в лицо
подгоняющей е„ Любочки, а Любочка, обычно охотно выступающая в роли
критика, как назло будет помалкивать. И, наконец, Яна не выдержит. Ох уж,
эти богини-машинистки с великим неотъемлемым правом первого слова!
  - Ну, как тебе?
  С жалкой заискивающей улыбочкой она жд„т приговора. Любочка, е„ Любочка,
поднаторевшая, поднахватавшаяся всяких литературоведческих терминов и
больше всего на свете боящаяся показаться в этом вопросе дилетанткой,
вдруг скажет:
  - А девчонки говорят, ты не сама писала...
  - Какие девчонки?
  - Ну наши, - судя по всему, это было мнение самой Любочки.
  - А кто же?
  - Ну, тебе лучше знать. Да ладно, я шучу...
  Но она не шутила. Так же отчужд„нно-подозрительно встретят е„ в редакции.
Будто их баловень, любимица, привычная к советам, покровительству, даже к
беззлобным тычкам, которыми осыпали порой е„ неудачные опусы, вдруг в
ч„м-то очень ловко их провела. И, только вчера сшибавшая тр„шки до
получки, вдруг вытащила из кармана пачку невесть откуда взявшихся
четвертных. И теперь всем неловко и не по себе.
  Яна почувствует себя одинокой, брошенной и ужасно несчастной.
Демонстративно взяв у рассеянно кивнувшего ей Павлина / он был целиком
поглощ„н чтением сценария/ сигарету, она забьется в угол и, пуская дым, не
затягиваясь / курить она так и не научилась/, будет ждать, когда Денис
доберется до восемьдесят второй страницы. Вся комната будет этого ждать,
но не как прежде - на стороне Яны, - а просто наблюдать, как валяют дурака
два вражеских резидента на явочной квартире в преддверии неминуемого
разоблачения.
  А Павлин покажется ей ещ„ павлинистее и прекрасней. Куртка уже другая -
ч„рная с золотыми пуговицами, тот же мессершмиттовский шарф, онегинский
чуб отливает платиной в нимбе от болтающейся на голом проводе стоваттной
лампочки.
  Последняя страница, вс„. Тишина засасывает Яну как трясина, она жд„т
выстрела. Поединок, дуэль. И эти, подружки разлюбезные, жаждущие крови...
  - Ну что, Иоанна Аркадьевна, пойд„м поговорим?
  Кина не будет. Глядя на вытянутые лица зрителей, Яна чувствует себя хоть
немного отмщ„нной.
  - Уже седьмой час, все комнаты заперты, - ещ„ на что-то надеется публика.
И тогда Яна встает.
  - Можно ко мне, это не очень далеко.
  Нокаут. Теперь они окончательно квиты.
  Яна ведет Дениса Градова /он сегодня без "Москвича" - пот„к сальник
тормозного цилиндра/ мимо магазинов "Продукты" и " Промтовары", мимо
одноэтажных домишек с уютно горящими окнами, мимо люськиного дома - он
совсем покосился, врос в землю - или... или это она выросла? Длинный путь,
а идут они лишь мгновенье. Да, так и было - длинный путь к е„ дому за
мгновенье. Денис рассказывает о каком-то приятеле, который может одной
силой воли двигать спичечные коробки, но проку от этого никакого, и Денис
уговаривает его тренироваться в плане продвижения сценариев через
худсоветы и комитеты.
  Яна едва слушает. Какое ей, в конце концов, дело до его приятелей, хоть бы
они горы двигали. Она устала. Она ещ„ не знает, что Денис всегда "тюльку
гонит", когда выбит из колеи.
  Мимо керосиновой лавки, по тропинке, ведущей к дому. Скользко,
подморозило. И фонарь, разумеется, не горит. Денис ворчит.
  Ну конечно, у нас асфальтов нету, иллюминаций нету и машины к подъезду не
подают. И сценариев мы писать не мог„м, и вообще...
  Яна набирает в л„гкие побольше воздуха, чтобы "вдарить словом", у не„ не
выдерживают нервы. Как вдруг тропинка под ногами кренится, будто корабль в
шторм, Яну нес„т куда-то вбок - Денис едва успевает подхватить, и их,
вцепившихся друг в друга, крутит волчком взбесившаяся тропинка, и крутятся
бер„зы, и пустая заледенелая скамья под бер„зами, и коричневая дверь с
ромбами, перед которой они вдруг останавливаются.
  - Однако,.. - взгляд паиньки, у которого в руках взорвалась хлопушка.
Негодующе-опасливый - не выкинет ли Яна ещ„ что-нибудь эдакое. Е„ душит
смех, прямо помирает со смеху.
  - Однако, - повторяет он, и передразнивает е„ смех, и сам начинает
смеяться, им на двоих едва сорок, и рушится Берлинская стена, и Яна вед„т
Павлина в свою жизнь, через коричневую дверь с ромбами, через ч„рное
"ничто", по скрипучим деревянным ступеням в их с мамой комнату. Где
потрескивают дрова в печи и пляшут на стене жаркие отблески, где светится
папина лампа под зел„ным стеклянным абажуром, и валяются истерзанные ею
страницы под старым креслом-качалкой. И запах маминых духов, и маминых
котлет, и она сама, торопливо натягивающая поверх халата свитерок. Мама
ид„т к соседям смотреть телевизор, чтобы не мешать е„ серь„зному разговору
с режисс„ром из Москвы.
  И Павлин - невероятный, неуместный, не вписывающийся ни в комнату, ни в ту
е„ жизнь.
  Мама ушла. Они уплетают котлеты с жареной картошкой. На плите шипит чайник.
  - Теперь понимаю, почему тебе удаются нетленки. Вс„ дело в котлетах.
Знаешь, лет через пять я сделаю по этому сценарию гениальный фильм.
  Через пять лет!.. Яна шл„пается с небес на землю.
  - Ну подумай сама - это сценарий полнометражного художественного фильма, а
мне дают документальную тр„хчаст„вку, это полчаса от силы. Ну? В общем,
вот, - он вынимает из папки несколько перехваченных скрепкой страничек, -
Написал сам. Что-то убралось, что-то придумалось. В общем, прочти.
  Как легковесно и несерь„зно выглядят эти листки рядом с е„ фундаментальным
опусом! Яна начинает читать и окончательно приходит в ужас. От очерка
ничего не осталось, да Бог о ним, с очеркам - но этот чудовищный корявый
язык, сумбурные, никак не связанные друг с другом эпизоды, и вообще вс„
неизвестно зачем и левой ногой.
  Однако вот что странно - наглое безобразие Денисова творения, должное,
казалось бы, немедленно освободить Яну от Павлиньих чар, непостижимым
образом прида„т порочно-запретному его облику ещ„ большую отталкивающую
притягательность.
  Последнюю страницу она читает целую вечность, мучительно размышляя, что же
ему сказать, чтобы не обидеть.
  - Ничего, только... Надо немного поправить.
  - Действуй, - Денис с готовностью вручает ей авторучку - разумеется,
паркер с золотым пером, - ты же автор!
  От этого беспардонного "Ты же автор!" у Яны захватывает дух. В глазах
рябит, убогие строчки-недоноски, кажущиеся ещ„ отвратительнее от
красующегося в правом верхнем углу е„ имени и фамилии, толпятся, снуют,
как средневековые ярмарочные уродцы, выставляя напоказ сво„ безобразие и
язвы. С большим трудом она преодолевает желание, схватив спасительный
паркер, несколькими росчерками проложить себе дорогу мимо, мимо, на
последнюю девятую страницу, где, как распахнутая на волю дверь, сияет
первозданно чистая белизна.
  - Я прочту ещ„ раз.
  Яна читает ещ„ и ещ„. Е„ мутит от отвращения, но, наконец, уда„тся
откопать то самое "жемчужное зерно" - Денисов в общем-то интересный
замысел, который совсем затерялся в толпе строчек-уродцев, и теперь надо
было их исцелять - слепых, горбатых, хромых и покрытых язвами. Исцелять,
превращая в бравых солдат, красавцев-гренад„ров, выстраивать в должном
порядке и вести на девятую страницу - к победному финалу.
  Постепенно Яна начинает увлекаться. Денис - автор, она - редактор.
Кромсает, отсекает, штопает. Паркер - нож, скальпель, игла.
  Денис пытается протестовать, потом, махнув рукой, оставляет е„ в покое,
покорно и оторопело взирая на учин„нную бойню и, видимо, по достоинству
оценивая е„ "надо немного поправить".
  Потом она стучит на машинке. Уже давно вернулась от соседки мама,
постелила Денису раскладушку, долго делала Яне какие-то знаки, на которые
Яна не прореагировала и жестоко за это поплатилась. Потому что когда мама,
по обыкновению своему, мгновенно и крепко, хоть из пушек пали, заснула у
себя на диванчике, а Денис Градов знакомился с отстуканным Яной шедевром
редактуры, она вдруг осознала, что мама хотела произвести в комнате
некоторую перестановку, чтобы поставить раскладушку к печке. А теперь
раскладушка стоит почти вплотную к е„ кровати, и ничего тут не поделаешь,
потому что двигать диван со спящей мамой нереально.
  - Умри, Денис, лучше не напишешь, - констатирует Павлин. - Ну как теперь
после этой алмазной прозы перейти на "кр. план, ср. план, наезд, общ.
план"?
  А над ней дамокловым мечом маячит проблема раскладушки. Зато Павлина она,
похоже, абсолютно не волнует. И когда Яна возвращается из кухни с тв„рдым
намерением вс„ же разбудить мать. Павлин уже дрыхнет, а роскошное его
оперение валяется рядом на стуле.
  Яна в панике гасит свет, чтобы не видеть его голого плеча, шеи с
серебряной цепочкой... Пробирается на место, будто через минное поле,
потом в одежде ныряет под одеяло. Мины рвутся. Стук упавших туфель, ск