ить одновременно двум господам - Богу и Мамоне. Мы просто по разные
стороны баррикад, хотя тоже грешны, а, порой и грешнее их.
  Мы знаем, что наш грех - путы, болезнь, ведущие к смерти, и стремимся от
них избавиться. Они - возводят сво„ греховное состояние в культ и всячески
усугубляют.
  "Наши" - не национальность, не религия, не партия, не местожительство.
Это: "только то, что отдал - тво„", а не "лишь то, что съел или потребил -
тво„". У них - священное право собственности, у нас - "хлеба горбушку и ту
пополам". У них - права сексуальных меньшинств, у нас - "лучше вырви
глаз...", "Умри, но не давай поцелуя без любви". У них право сильного -
отнять, у нас - отдать. "Возьми" и "Дай"...

  * * *

  "Зачем волам вытаскивать из грязи повозку, которая вез„т их на бойню?"

  * * *

  Мы не желаем играть в их игру, которую нам навязывают. Мы свалим доску и
сбросим фигуры. Мы вс„ равно смотрим в Небо, а не в корыто, не на
собственный пуп и не в карман. Мы сходим с ума и сваливаем доску, если не
видим Неба. Мы вс„ равно вглядываемся в него, и если видим там отражение
пустоты нашей души, в ярости швыряем туда камни и ракеты. Мы с тоской
пытаемся разглядеть в синей пустоте образ нашего Небесного Отечества и
время от времени отчаянно стряхиваем с ног путы земные - собственность,
родню, суету... Мы считаем ворон, но не опускаем очи долу. Мы крестимся,
когда грянет гром, и швыряем в небо камни и бомбы, которые падают нам на
голову.
  Свобода слова - свобода вранья. Подлинная свобода - знать истинные мысли и
намерения друг друга сделала бы совместную жизнь общества невозможной.
Адом, а точнее - Судом Божиим.

  * * *

  "Колхозы и совхозы являются, как вам известно, крупными хозяйствами,
способными применять тракторы и машины. Они являются более товарными
хозяйствами, чем помещичьи и кулацкие хозяйства. Нужно иметь в виду, что
наши города и наша промышленность растут и будут расти с каждым годом. Это
необходимо для индустриализации страны. Следовательно, будет расти с
каждым годом спрос на хлеб, а значит будут расти и планы хлебозаготовок.
Поставить нашу индустрию в зависимость от кулацких капризов мы не можем.
Поэтому нужно добиться того, чтобы в течение ближайших тр„х-четыр„х лет
колхозы и совхозы, как сдатчики хлеба, могли дать государству хотя бы
третью часть потребного хлеба. Это оттеснило бы кулаков на задний план и
дало бы основу для более или менее правильного снабжения хлебом рабочих и
Красной Армии. Но для того, чтобы добиться этого, нужно развернуть вовсю,
не жалея сил и средств, строительство колхозов и совхозов. Это можно
сделать, и это мы должны сделать".
  "Ленин говорит, что пока в стране преобладает индивидуальное крестьянское
хозяйство, рождающее капиталистов и капитализм, будет существовать
опасность реставрации капитализма. Понятно, что пока существует такая
опасность, нельзя говорить серь„зно о победе социалистического
строительства в нашей стране... необходимо перейти от социализации
промышленности к социализации всего сельского хозяйства.
  Это значит,.. что нужно покрыть все районы нашей страны, без исключения,
колхозами /и совхозами/, способными заменить, как сдатчика хлеба
государству, не только кулаков, но и индивидуальных крестьян.
  Это значит... ликвидировать все источники, рождающие капиталистов и
капитализм, и уничтожить возможность реставрации капитализма.
  Такова задача победоносного строительства социализма в нашей стране.
  Задача непростая и трудная, но вполне осуществимая, ибо трудности
существуют для того, чтобы преодолевать их и побеждать". /И. Сталин, из
выступления в Сибири/


  * * *

  Лист ждал. Покойный и чистый в первозданной своей белизне.
  Так и останутся на листе эти два слова, а Иоанна уже через полчаса будет
ехать в электричке, но не в Москву, а в Первомайскую, где ей сразу и
охотно, уже как местную достопримечательность, покажут и лыжню через поле
в лощину, и дерево, под которым сидел Л„нечка, и торчащую из-под снега
макушку валуна. Следы многочисленных любопытных, набухшие талой влагой.
Мальчишки, весело проносящиеся на санках мимо злополучного валуна в ореоле
тяж„лых снежных брызг - "посторонись, т„ть!" Показавшаяся бесконечно
долгой дорога до Коржей, запах распаренной листвы, будто в парной, поле с
просвечивающими кое-где щетинами соломы, хлюпающий осевший снег,
обступившие Иоанну в Коржах словоохотливые бабы: - Э, милая-а, их по
пьянке знашь сколько колеет! Вон у нас летось, помнишь, Петровна...
Федька-то Нюркин на Сретенье... Хорошо почтарка увидела, а то б... этот
молодой ищо совсем... Бабе-то его каково! Говорят, пацан у них? Три
годика? Небось, и старики живы? А ты ему кто?
  - Я же сказала - из газеты. Вот удостоверение.
  - Ага, понятно.
  Они смотрели на не„ с любопытством и подозрительностью, не понимая цели е„
приезда, да и сама она не могла бы тогда толком объяснить, зачем приехала
в Коржи, какой информации ждала от этих баб, от истоптанной лыжни, от
катающихся мимо валуна мальчишек и почему, наконец, оказалась у Нальки,
знакомой Жоры Пушко.
  Наля подтвердит сказанное следователю - заявившийся к ней дн„м где-то в
начале третьего Пушко / Ну выпили, посидели, потом, сама понимаешь.../ -
заночевал и уехал на следующий день утром.
  Бывшей фронтовичке Нале за тридцать. Курящая, употребляющая крепкие слова
и напитки. Узнав, что Яна из газеты, она тут же метн„т на стол бутылку с
мутной жидкостью, пару стопок, миску квашеной капусты: - За знакомство,
товарищ корреспондент! В застиранной гимнаст„рке с нашивками, уже слишком
тесной в груди и плечах, с фронтовыми ожоговыми рубцами на щеке и
подбородке, придающими е„ в общем-то простенькому личику нечто
мистическое. Наля, с е„ невероятными фронтовыми историями, вроде как была
она снайперкой и ходила в психическую атаку /ребята идут, а мы с Галей по
бокам, немцы видят - девчата, пока очки протрут - мы им р-раз по очкам!/ -
Наля буквально парализует восемнадцатилетнюю Яну славной своей биографией.
И хотя с точки зрения морального кодекса Наля не очень - не Яне теперь
судить о морали! И если у Нали этот минус оправдывался жизненными
испытаниями, то для Яны оправданий не было.
  Потом заговорят о погибшем Л„нечке, Наля вспомнит о том втором
"киношнике", и Яна расскажет про Дениса, потому что ей хотелось говорить о
нем, попытается быть объективной, взглянуть на случившееся как бы со
стороны, холодными посторонними глазами - родители вечно отсутствуют,
мальчик предоставлен самому себе, отсюда эгоцентризм, себялюбие. Пустая
квартира, богемное окружение, девицы, тоники, шкуры... Так, наверное,
писали бы о н„м Самохин и Татьяна... Но чем дольше она говорила, тем
явственней представлялось ей его белеющее лицо на сгибе е„ руки, его
голос, вкус губ, отозвавшихся на е„ прикосновение, и Яна вдруг с ужасом
понимает, что сейчас разрев„тся. Так и выходит, она рыдает на груди у
Нальки, повторяя, что надо жить, как она, Наля, не жалея себя и защищая
грудью товарищей, что она, Яна, беспринципная дрянь, что она презирает
себя, потому что думает только о личном счастье и ничего не может с собой
поделать. А Наля, конечно, ничего не пойм„т, скажет: "Пить ты слаба,
девка" и проводит е„ на шестичасовой автобус. А Яна, пообещав написать про
Налины подвиги, пропахшая е„ Беломором, навозом от телогрейки, всю
автобусную дорогу до Первомайской и потом в электричке будет представлять,
что только забежит домой, переоденется, предупредит мать, и в Москву, на
Люсиновку. К одиннадцати она оберн„тся, пусть к двенадцати, она приедет к
своему мужу, и никаких разговоров о Л„нечке. Не было Никакого Л„нечки. Не
было! Пусть он талантливый оператор, но тряпка, рано или поздно спился бы,
жена бы от него ушла, сын отвернулся. А если бы Денис погиб, спасая
Л„нечку? Журналистский долг, служение правде - это для героев. А она будет
просто женой. Же-ной!..
  По пути домой она вспомнит - надо вс„-таки зайти в редакцию. Там уже,
наверное, никого нет, девятый час, но надо же честно объяснить Хану свой
отказ, пусть в письменном виде, так даже будет лучше, убедительнее, а
заодно предупредит, что завтра она, возможно, задержится.
  В редакции Людочка, барабанящая на своей "Оптиме" какую-то левую работу в
пяти экземплярах, сообщит Яне, что вс„ тихо. Хан так и не приходил, а в
промтоварный, по достоверным источникам, завезли шерсть.
  На столе у Хана по-прежнему лежал е„ лист. Иоанна села в кресло, зажгла
настольную лампу.
  "Андрей Романович!"
Лист ждал. Покойный и чистый в первозданной своей белизне...
  И тогда увидит Иоанна заснеженный лес, убегающую в глубь просеки лыжню.
Услышит, как скрипит снег, как пыхтит и ноет сзади Л„нечка, ощутит на
щеках жгучее ледяное дыхание надвигающейся метели.
  И знакомый мучительно-сладкий озноб - предвестник начала. Заглянет
Людочка, положит на стол ключи, что-то спросит и уйд„т домой. Позвонит
мать.
  - Ничего не случилось, работаю. Надолго. Ты ложись, не жди.
  Иоанна отвечала матери, Людочке. Но была уже не здесь, не за столом Хана.
Она писала. Она была Денисом. Она видела зимний лес его глазами -
режисс„ра и горожанина, упиваясь непривычной колдовской тишиной, которую
хрустко и звонко, как крыльями, рассекали его лыжи. Наслаждаясь самим этим
пол„том, ловкими стремительными движениями разгоряченного молодого тела,
летящей навстречу пуховой вязью заиндевелых ветвей во мгновенных вспышках
то золотисто-голубого, то розовато-палевого закатного неба.
  Денис вспомнил об отставшем Л„нечке и с досадой повернул назад - что он, в
самом деле, тащится! Так они никуда не успеют до темноты.
  Потом она стала Л„нечкой, который не замечал ни кружева посеребр„нных
бер„з, ни золотисто-розовой голубизны закатного неба, ни прочих красот,
которому было просто тяжело и нудно передвигаться на этих деревяшках, он
чувствовал себя громоздким, неповоротливым и рыхлым, как куль с ватой,
идти ему было жарко, а стоять холодно, он проклинал Дениса, которому
далось это Власово, и мечтал о привычно-уютном тепле квартиры, когда можно
будет скинуть с себя эти кандалы, залезть в ванну, а потом жена Рита
наль„т горячего чаю или чего покрепче, совсем немного, потому что они идут
в гости. Он ей обещал быть в шесть, а сейчас уже почти четыре...
  Потом она была попеременно то Денисом, то Л„нечкой, так же злилась, м„рзла
и орала, остановившись на лыжне где-то между Коржами, Власово и
железнодорожной станцией. А тем временем стало быстро смеркаться, краски
исчезли. Небо затянула белесая муть, ледяной пронизывающий ветер погнал по
лыжне клубы снежной пыли.
  Ничего не оставалось делать, как поворачивать к станции. Ехали молча,
по-прежнему испытывая друг к другу неприязнь, которая усиливалась вместе с
метелью. Денис думал, что если б не этот тюфяк, они б давно были во
Власово, где могли бы, кстати, и заночевать. А Л„нечка... Он уже, конечно,
подъезжал бы к Москве, наблюдая эту треклятую метель из окна т„плого
вагона. А теперь он, скорее всего, и в гости не попад„т, дома будет
скандал...
  Слева от лыжни был спуск в лощину. Ехать к станции лощиной было дольше, но
Денис подумал, что там не так продувает. Спуск - ровный, пологий, всего с
одним поворотом, к тому же скольжение слабое, показался Денису настолько
безопасным, что ему и в голову не пришло беспокоиться за Л„нечку. Однако
как ни медленно он ехал, привычного скрипа лыж за спиной слышно не было.
Денис крикнул - ему отозвалась лишь метель.
  Чертыхаясь, повернул обратно.
  - Эй, ну что ещ„?.. Леонид! Лыжу сломал? Л„нька, ты что? Не валяй дурака...
  Будто и в самом деле валял дурака Л„нечка, раскинувшись на снегу в
какой-то нелепо-шутовской позе - одна нога согнута в колене, другая вместе
с лыжей торчит из снега, голова откинута, рот открыт, будто Л„нечка
заш„лся в беззвучном хохоте. В изголовье валялась шапка.
  Она была Денисом, стоящим над неподвижно распрост„ртым Л„нечкой и вс„ ещ„
не желающим верить в беду.
  Ведь ничего не должно было случиться. Ничего...
  Денисом, приподнявшим л„нечкину голову и ощутившим на пальцах зловещую
т„плую липкость, такую невероятную в снежном сыпучем водовороте метели.
  И ещ„ более невероятную тв„рдость макушки валуна посреди пухово-мягкой
снежной невесомости. Тоже липкого и т„плого.
  Пальцы Дениса вонзаются в снег. Холодная сыпучесть в ладони мокнет,
твердеет, просачивается меж пальцами т„мными каплями. Денис разжимает руку
- какой он т„мный, этот комок, в густеющих сумерках похожий на упавшую в
снег птицу.
  Потом она вместе с ним т„рла лицо Л„нечки снегом, пытаясь привести в
чувство. Поняв, что это бесполезно, непослушными заледеневшими пальцами
отцепляла крепления лыж. Отряхнув от снега шапку, нахлобучивала Ленечке на
голову - голова безвольно болталась на шее, шапка падала. Пришлось
опустить "уши" и завязать тес„мки под подбородном, ощутив на Л„нечкиной
шее слабые частые толчки пульса.
  Она была им, стягивающим шарф, чтобы тащить Л„нечку, первые несколько
минут не ощущавшим ни холода, ни тяжести пятипудового тела - в горячке
испуга, да и тащил вниз, под горку, и снег примят был, накатан.
  Потом он подумал, что тащить надо было вверх, а не в лощину, в которой
совсем занесло и без того слабую лыжню, и путь длиннее. Это он, однако,
сообразил уже внизу когда, было поздно, хотя легче было бы исправить
ошибку, чем вот так ощупью, с черепашьей скоростью, преодолевать нежную
трясину, которая, казалось, с каждым шагом вс„ глубже, жаднее засасывала
наливающееся вс„ большей тяжестью л„нечкино тело.
  И вс„ свирепее метель, лютее морозный ветер, темнее небо - непрерывно
жалящий рой взбесившихся ледяных пч„л. В этой муке не было передышки.
Когда он останавливался, когда расслаблялись измученные предельной
перегрузкой мышцы, замедлялись дыхание, пульс, тогда ледяные жала начинали
прокалывать нейлон куртки, вонзались с удвоенной яростью в щеки, шею, не
защищенную шарфом, в глаза, уже ничего не различающие в жалящей тьме.
Распухшие, склеенные веки, давящая боль в бровях, переносице...
  И с каждым шагом вс„ более ненавистные шесть пудов, к которым он прикован
шарфом, и осознанием, что это неподъ„мное, непосильное, неподвижное -
вс„-таки Л„нечка, розовый, улыбчивый, талантливый его оператор, с которым
они несколько часов назад в электричке вели профессиональную беседу о том,
о с„м. Л„нечка, у которого двое детей и жена Рита, с которой он сегодня
вечером должен идти в гости.
  Она была Денисом, и чем мучительней давались ему шаги, чем яростней
бунтовало терзаемое холодом и страхом тело, стремясь освободиться и бежать
в тепло и безопасность, тем услужливей подсказывал ему инстинкт
самосохранения забыть, что "это" вс„-таки Л„нечка, а видеть в нем лишь
безжизненные неодушевл„нные пять пудов.
  Когда, в какой малодушный миг он сдался, позволив себе обмануть себя?
  - Я только сбегаю за помощью и вернусь, - убеждал Денис Дениса, которым
была она. Я просто бегу за помощью...
  Он подтащил Л„нечку к дереву, привалил спиной, укутал шарфом, в этом
последнем порыве растратив, казалось, остатки сил и тепла, и, уже
переключившись только на себя, содрогнулся от леденящего холода, усталости
и страха.
  Она была Денисом, одиноким, жалким, смертельно перепуганным,
Он побежал.
  Назад по снежной борозде, вспаханной л„нечкиным телом, вверх, мимо валуна,
где валялись л„нечкины лыжи и палки, и дальше, дальше, каким-то десятым
чуть„м находя лыжню.
  Так, наверное, бегут с поля боя. Обезумевшие, безвольные, гонимые лишь
животным страхом.
  Полчаса, час бежал он, не думая о прислоненном к дереву Л„нечке, не думая
ни о ч„м, кроме тепла.
  Но когда он выскочил на поле и разглядел вдали исхл„станными, заплывшими
влагой глазами то выныривающие, то вновь тонущие в белой воющей мгле огни
станции и понял, что спас„н, мысль о Л„нечке шевельнулась, ожила в нем.
Скорее всего он побежал не к станции, а к переезду, потому что надеялся
именно там найти помощь, машину. Хотя какой мог быть толк от машины?..
  Однако версию циничного расч„та /заметал следы/, которой придерживался
следователь, Иоанна отвергла. Она была Денисом, который бежал к переезду в
наивной детской надежде, что вс„ само собой образуется, как образовывалось
всегда, когда кто-то постарше и поопытней, где советом, где делом брался
разрешить Денисовы проблемы. Потому и побежал он не к станции, где не было
шансов кого-либо застать, кроме кассирши, а к переезду, хоть и смутно
представлял себе, как в такую пургу, ночью, без лыж пойдет этот некто за
восемь километров спасать Л„нечку, которого он и знать не знает. Может,
грезился Денису эдакий киногерой, супермен на самосвале - огромный и
сильный, добрый и самоотверженный...
  Но чуда не произошло. У переезда стояла одна-единственная новенькая
"Волга", ожидая прохода товарняка, и сидевшие в машине, посасывая
сигареты, смотрели на Дениса из своего уютного обособленного мирка
испуганно и удивл„нно. Он бормотал что-то, стуча зубами, про холод,
метель, может, и про оставленного в лощине Л„нечку, но грохотал товарняк,
и из его бормотания они поняли лишь, что он до смерти окоченел,
застигнутый в лесу метелью. Он продолжал бормотать, но ему уже раздраж„нно
приказали поскорей садиться и закрыть дверь, а то он и их заморозит.
  - Но я с лыжами...
  - Закинь на багажник. Быстрей, шлагбаум...
  Денис повиновался. Упал на сиденье, машина тронулась.
  - Если хочешь, подкинем до Черкасской, дорогой согреешься. Куришь?
  Чем более удалялась "Волга" от переезда, леса, лощины, всего, что он
только что пережил, тем невероятнее и бесполезнее казалось в этом
обособленном уютном мирке заговорить о спасении Л„нечки признаться, что он
- негодяй и трус, бросил в лесу раненого. И Денис вс„ откладывал - то было
нужно побыстрей проскочить переезд, то взять предложенную сигарету,
прикурить, машинально, отвечать на вопросы, подыскивая своему поступку
объяснение, оправдание... Но оправдания не было.
  Разомлевшее, раст„кшееся в блаженном тепле и бездействии тело, ровный
стрекот мотора, голосов, беспечный смех... И такое неправдоподобное в
своей жути видение прислон„нного к дереву Л„нечки.
  - Сейчас, сейчас я им скажу думал Денис, - Но как ужасно после всей этой
болтовни. Как сказать? Ехали, ехали... Ужасно! Ладно, доеду до Черкасской,
соберу людей... Эти вс„ равно ничем не помогут. А вдруг будет поздно? Пока
соберу, пока добер„мся... Нет, нельзя, надо сказать этим. Сейчас же...
  Но ничего он не сказал, продолжал улыбаясь, ужасаясь своему бездействию и,
вс„ больше запутываясь, участвовать в общем разговоре.
  "Если приедем поздно, я буду кругом виноват, - думал он, - Почему бросил
одного? Какого лешего поп„рся в Черкасскую? И никак не оправдаешься, не
объяснишь... Д„рнуло его свернуть в лощину! Д„рнуло вообще вернуться за
Л„нечкой!"
Всего три часа назад мир был прекрасен. Если бы он не вернулся с
Власовской лыжни... Если б, съехав в лощину, не полез бы снова на гору..
Стоп. А кто, собственно, знает, что он вернулся? Только Л„нечка. А то, что
он снова поднялся на гору, не знает и Л„нечка. Л„нечка был без сознания.
Поехал впер„д, думал, что Симкин едет следом, или решил ехать поверху.. Не
возвращаться же! И кто-то другой, случайный, увидел лежащего Л„нечку,
пытался тащить до станции, выдохся... Когда Симкин прид„т в себя, он
сможет лишь сказать, что видел, как Денис поехал вниз, в лощину. Каким
образом Л„нечка будет спас„н, Денис не думал - просто иначе нельзя и вс„
каким-то образом образуется, потому что иначе нельзя... О том другом
страшном варианте думать не хотелось, и он с отвращением отгонял от себя
назойливо жужжащую где-то в подсознании мыслишку, что как раз этот
страшный вариант для него, Дениса, был бы наилучшим, что тогда он оказался
бы отодвинутым от раскинувшегося на снегу, будто в приступе беззвучного
хохота Л„нечки на много минут и километров. Он летел бы дальше к Власове в
том голубом, серебряном и розовом, прекрасном и беззаботном мире, а от
Власова прямая лыжня до Черкасской. И никакого Л„нечки. С Л„нечкой они
расстались, как то