лизма. Граб„ж прив„л и к тем результатам, к которым
обыкновенно приводит. В странах, где не обеспечен правопорядок, нет
правосудия и отсутствует общественная безопасность, замирает
предприимчивость, происходит непомерное вздорожание всех продуктов, силе и
насилию противопоставляются обман, лицемерие, стремление уйти в свою
раковину, скрыть от всех сво„ состояние".
  "В своей ненависти к "буржуазному миру", освободив народ от "права",
социалисты вернули его только к исходному моменту развития... "буржуазного
права". В жизни нашей воцарился "зуб за зуб", стали применяться самые
жестокие виды смертной казни и позорящих наказаний, расправ без суда и
разбирательства.
  Социализм в области права оказался возвращением к бесправию. Социализм в
области политической дал картину самого отвратительного деспотизма с
исключительными законами, неравенством граждан, повседневными насильями,
отсутствием каких бы то ни было свобод, с истязаниями в тюрьмах и
участках, с массовыми и единичными расстрелами безоружных".
  "Классовая борьба" русского "пролетариата" была феерически победоносна.
Что означают жалкие успехи германских рабочих, добившихся лишних 200
граммов хлеба, в сравнении с победой русского "рабочего класса",
захватившего в свои руки всю государственную власть, все государственные и
частные имущества! Мы должны были показать всему миру образцы настоящего
социалистического регулирования и питания, и производства, и обмена. И
Ларин и Ленин со всей присущей им серь„зностью неоднократно в речах и
статьях развивали и великие преимущества и величественные основы нового
социального строя. Они не ограничились речами, а перешли к осуществлению
своих идей. И показали всему миру, что эти идеи убивают всякую
промышленность, останавливают и разрушают всякое производство, разрушают
все богатства страны, порождают чудовищную и массовую спекуляцию,
обеспечивают верный голод даже при наличности достаточных запасов и
ценность бесчисленных бумажных денег поддерживают лишь обесценением
человеческой крови.
  При "социалистических" порядках наступило чрезвычайное понижение
производительности труда. Наши производительные силы при "социализме"
регрессировали к временам петровских крепостных фабрик.
  "Рабочий контроль" очень скоро обнаружил свою истинную природу...
Немедленно уничтожалась всякая дисциплина... Знающие, честные работники
изгонялись и даже убивались. Производительность труда понижалась обратно
пропорционально повышению заработной платы".
  "Прилив сбережений прекратился не только в банки, но и в сберегательные
кассы. Оказалось, что народ меньше всего верит народной власти".
  "Жизнь строила цены - по законам "буржуазной" экономики. На борьбу
социалистов с началом собственности жизнь ответила стихийным,
непреодолимым, хотя и извращ„нным, утверждением этого начала в лице
многомиллионной армии "мешочников".
  "Такие огромные, массовые, стихийно-неудержимые явления, как отказ
крестьян давать хлеб по тв„рдым ценам при обесцененных деньгах, как
грандиозное развитие мешочничества или катастрофическое падение
производительности труда, стали объясняться "контрреволюционной агитацией"
правых эсеров и меньшевиков или "саботажем" кадетской буржуазии и
интеллигенции... Как люди действия, большевики вместо всяких
"экономических законов" схватились прямо за дубину, ружь„ и пулем„т, стали
расстреливать "спекулянтов" и отбирать их имущество, сажать в тюрьму
"саботажников", создавать вооруж„нные отряды для похода в деревни за
хлебом."
"Главная причина нынешнего краха русского социализма в его ложном и лживом
учении о человеке".
  "Никогда Русь не сквернилась таким количеством злодеяний, лжи,
предательства, низости, бездушия, как в год революции. И если раньше, в
годы реакционного квиетизма, человек, слишком выдвигавший напоказ свою
внешнюю религиозность, возбуждал сомнительное к себе отношение, то в годы
революции смелое и открытое исповедание человеком своей религиозной веры
возвышало его над толпой обманутых и озверелых людей. Социалистическая
революция, думая разрушить, утвердила религию в России, очистила и
возвысила служителей церкви, напомнив им о жертвенности их служения."
- Да, такое свидетельство дорогого стоит, - прошипел АГ, - Что называется,
начал этот свидетель Изгоев за упокой, а кончил за здравие. Ибо вся
материя мира...
  - Не стоит одной человеческой души, - довольно закончил AX. - Дальше ещ„
поучительнее:
  "Они заговорили о защите "социалистического отечества", когда от самого
отечества остались только клочки... Возбуждаемые большевиками дела, "о
государственной измене", "о сношениях с иностранными государствами" и т.д.
явились полицейскими расписками в признании своего поражения.
  Социалисты в лице своих наиболее последовательных и деятельных
представителей на тяжком для России опыте доказали, что они ничего не
понимали в области высших сторон человеческой души, в тех мотивах, КОТОРЫЕ
ПОДВИГАЮТ ЛЮДЕЙ НА ЗАБВЕНИЕ СВОЕЙ ЛИЧНОСТИ, НА ПРИНЕСЕНИЕ ЕЕ В ЖЕРТВУ
КАКОМУ-ТО ВЫСШЕМУ ЦЕЛОМУ. Все попытки заменить религиозную веру и
патриотизм призывами к инстинктам классовой ненависти, жаждой
материального благополучия или, в крайнем случае, личного властолюбия
приводили не к геройству и самопожертвованию, а к делам трусливой злобы и
бесчестного грабежа."
  - Что ты этим хочешь сказать?
  - Только то, что Иосиф, видимо, понимал кое-что "в области высших сторон
человеческой души", ибо при н„м тысячи людей шли и на "забвение своей
личности" и на "принесение е„ в жертву высшему целому".
  "На основании своих фантастических объективных законов они поделили
человечество на различные группы мелкой, средней и крупной буржуазии,
пролетариата и т.д. Они вообразили, что это не просто методологические
абстрактные построения их ума, а действительные реальности, что будто бы
члены этих групп подчиняются различным "социально-экономическим законам".
Они представляли себе, будто на самом деле "буржуи" мыслят по-буржуазному,
а пролетариат особо, по-социалистически. Первое же столкновение с
действительностью разрушило все эти воздушные замки. Рабочие сплошь
оказались такими же "буржуями", как и остальные люди. И социалисты... не
замедлили убедиться, что пролетариат глубоко зараж„н "мелкобуржуазным
ядом" и не желает работать за общий со всеми па„к, без индивидуальной
выгоды... Вся экономическая политика русских социалистов сводилась к тому,
что вс„ новые и новые и более широкие круги народа объявлялись
буржуазными, мелкобуржуазными и контрреволюционными. Вс„ население России,
кроме кучки красноармейцев и большевистских властей оказалось
"мелкобуржуазным", да и "социалистичность" этих последних подвергалась
большому сомнению".
  "В настоящее время социалисты более трусливые и менее честные, хотя и
более умные, чем большевистские теоретики, пытаются отвести
ответственность за русские события от социализма и свалить е„ на
большевиков. Нас может интересовать лишь общественно-политическая сторона
дела. С этой стороны большевики в сравнении с другими русскими
социалистами должны быть поставлены на значительно высшую ступень. Эти
люди имели, наконец, мужество осуществить свои идеи в жизни. Они показали
социализм в осуществлении. Иным он быть не мог. Иных результатов ждать от
него нельзя. Урок получился страшный, но, быть может, иного пути к нашему
оздоровлению не было". /С. Аскольдов. 1918 г./
Иосиф, в отличие от своих фанатичных соратников, не питал никаких иллюзий
ни относительно социализма, ни человеческой природы. Все люди -
потенциальные оборотни, вампиры, ждущие лишь тьмы, полночи, чтобы отрасли
у них клыки, когти, гениталии чудовищных размеров, чрево необъятное, чтобы
можно было впиться в первую беззащитную плоть и душу.
  В его Антивампирии вурдалакам и хищникам не будет житья - уж он об этом
позаботится! Они боятся осинового кола и света... С кольями проблемы не
будет, что же касается света... Пусть он будет искусственным, но мы
просветим каждого. Мы построим Великую Крепость и выставим неподкупную
охрану. Я отменю тьму и полночь, и ни один кровосос не прорв„тся к моему
народу. Неважно, как мы назов„м его, но это будет первое в мире царство
Света. Антивампирия. Пусть искусственного, но света!
  Иосиф любил слово "свет". Песни, где оно есть. Назвал фильм "Светлый путь"
и дочку - Светланой.
  Святой с радостью отдаст вс„ до последней рубашки, Человек - отдаст
лишнее. Вампир - тянет вс„ в свою пасть, как ч„рная дыра. "Лежащий во зле"
мир принадлежит вампирам, они поделили Вампирию на зоны, время от времени
устраивая грызню, вовлекая всех в эту бойню. Напридумывали "права и
законы" чтобы как-то ограничить и упорядочить безудержные аппетиты друг
друга.
  Иосиф плевал на всякие там "измы" - он задумал заповедник посреди
Вампирии, где хищникам не будет житья... А "измы", которым поклоняются его
соратники-идолопоклонцы, для него - всего лишь кирпичи, из которых он
будет возводить стены будущей крепости. Годится - в дело, гнилой - на
свалку.
  Он ещ„ не знал, как надо, но он твердо знал, как не надо.
  "Так говорит Господь Бог: вот Я - на пастырей, и взыщу овец Моих от руки
их и не дам им более пасти овец, и не будут более пастыри пасти самих
себя, и исторгну овец Моих из челюстей их, и не будут они пищею их.
  Потерявшуюся отыщу и угнанную возвращу, и пораненную перевяжу, и больную
укреплю, а РАЗЖИРЕВШУЮ И БУЙНУЮ ИСТРЕБЛЮ; буду пасти их по правде.
  Так как вы толкаете боком и плечом, и рогами своими бодаете всех слабых,
доколе не вытолкаете их вон, то я спасу овец Моих, и они не будут уже
расхищаемы, и рассужу между овцою и овцою. И поставлю над ними одного
пастыря, который будет пасти их, раба Моего Давида; он будет пасти их и он
будет у них пастырем". /Иез. 34,10,16,21-23/
- Так что как видишь, сын тьмы, уже был в истории опыт Антивампирии. Иосиф
ещ„ с семинарии знал это место из "Иезекииля" наизусть... Кстати, одно из
его подпольных им„н - "Давид"...
  - Весьма сомнительная версия в атеистическом государстве... И ты всерь„з
собираешься на ней строить защиту?
  - Ну для начала приведу хотя бы свидетельство "злейшего соратника" Иосифа
Льва Троцкого: "Наши дороги так давно и так далеко разошлись, и он в моих
глазах является в такой мере орудием чуждых мне и враждебных исторических
сил, что мои личные чувства по отношению к нему мало отличаются от чувств
к Гитлеру или японскому микадо".


  * * *

  И его вдруг повернувшееся к окну лицо с сомкнутыми веками, таинственно
белеющее в темноте.
  Потом начн„т светать, и лицо с каждым мгновением рассвета меняется, и это
чудо, от которого она не может оторваться, хоть и боится до смерти, что
Павлин может проснуться. Она наблюдает за ним сквозь ресницы, и кажется,
что они оба где-то глубоко под водой.
  Яна знает, что вскоре провалится в беспробудный сон, а когда просн„тся.
Павлин уже бесследно исчезнет, как и полагается чуду, и раскладушка будет
стоять на прежнем месте в чулане, будто и не было никакого Павлина. И
начнутся долгие дни ожидания хоть какой-то весточки, звонка, дни
добровольных дежурств в редакции возле телефона, когда вс„ будет валиться
из рук, а от каждого звонка перехватывать дыхание. И хуже всего будет
одиночество, абсолютная невозможность хоть кому-то признаться в этом
наваждении, заболевании под названием Павлин.
  Пижон, стиляга, чужак.
  И почему-то абсолютная невозможность самой снять трубку и набрать его
номер. Не только трубку редакционного аппарата, но и потом в Москве, куда
она приедет сдавать зимнюю сессию, ни на секунду не мелькн„т у не„ даже
мысль зайти в любую будку и за две копейки решить все проблемы.
  Обложившись книгами, она будет сидеть в факультетской читалке на Моховой
вместе с другими мучениками-заочниками, и двухнедельная бешеная скачка
"галопом по Европам", шокирующая, подобно нашествию татарской орды,
степенных, привыкших к обстоятельным семинарам преподавателей, почти
излечит е„ от наваждения. Новые друзья со всего Союза. Их совместные
воинственные набеги на экзаменаторов, шантаж, слезы, самые невероятные
легенды, сентиментальные и романтичные, изысканная дипломатия, которой
позавидовал бы Талейран, хитроумнейшие приспособления для подсказок и
шпаргалок - катушки с резинками, нашитые под юбкой карманы, б„дра,
исписанные под капроном событиями и датами - вс„ для заветной оценки в
зач„тке. Вс„ это будет похоже на вес„лую авантюрную игру, но однако с
необходимой дозой серь„зности, дающей играющим в не„ двадцати-сорокалетним
дядям и т„тям богатый ассортимент достаточно острых ощущений.
  И особенной отрадой будет короткая, двухнедельная их дружба, сплоч„нность,
замечательная именно своей краткостью, ощущением того, что эта сплотившая
их детско-взрослая игра вот-вот кончится, Коли-Маши вновь станут Николаями
Сергеевичами и Марьями Петровнами, литсотрудниками, спецкорами,
корректорами, папами и мамами - некоторые даже дедушками, и разъедутся,
разлетятся в повседневную взрослую свою жизнь до следующей сессии.
  - Ребята, сюда! Яна знает "Ломоносов - журналист"! Погоди, я за Нонкой
сбегаю.
  - Яна, держи шпоры по языкознанию, потом Сашке отдашь.
  И ужас, мольба о помощи в глазах прославленного футболиста-заочника во
время зач„тного диктанта:
  "Матр„на Саввишна подложила фельдфебелю и фельдъегерю винегрету и под
аккомпанемент граммофона завела разговор об акклиматизации..."
А после очередного штурма - пиршества в шашлычной на Никитской,
журналистские рассказы, споры со всеми преимуществами той самой
"взрослости" и жизненного опыта, что делало эти импровизированные встречи,
возможно, куда более ценными, чем обычные студенческие семинары.
  И чудаковатый над„жный Ромка из первого Меда, их вечерние прогулки от
закрывающейся в десять читалки до Павелецкой, где Яна ночует у маминой
приятельницы Светы. Покачивающаяся в Ромкиной руке пудовая авоська с
книгами, выпрошенными ею на ночь у библиотекарши. Слезы из глаз от
ледяного ветра на Каменном мосту, - "Иди за мной, тогда не будет
продувать". Ромка похож с этой авоськой на заботливого отца семейства.
Т„мное мешковатое пальто без всяких претензий на моду, шаркающая, чуть
косолапая походка. И на секунду больно, как хлыстом, полосн„т воспоминание
о Павлине, его поистине ковбойской поступи, в которой, как она потом
пойм„т, он потрясающе копировал Юла Бриннера. И запретные стиляжьи джинсы,
и п„строе оперение, идущее ему, как кожа ядовитой змее.
  Кузнецкий мост, Пятницкая, и дальше по трамвайным путям... Их обеды - не в
студенческой столовой, а в кафе на Горького, из-за которых, весьма
разорительных для студенческого кармана, Ромке потом прид„тся завязать
поясок - это она сообразит потом и устыдится, ибо по сравнению с Ромкой
была миллионершей - ежемесячный оклад плюс гонорары.
  - Трамвай! Сядем?
  - Целый день сидела. Японцы говорят - десять тысяч шагов в день.
  - Им легко говорить, там тепло.
  - Зам„рзла - бежим. Ну вот, а говоришь - разрядница.
  - Давай фору - авоська в 15 кг. Старт!
  Они бегут вдоль трамвайных путей по т„мной морозной улице, редкие прохожие
шарахаются, испуганно жмутся к заборам и стенам. У кирпичного дома
прощаются, предстоит ночь зубр„жки. Проветренные мозги теперь способны
вместить все книги в авоське.
  Однажды Ромка вытащил е„ на каток ЦПКО. Каталась Яна средне, да и взятые
напрокат ботинки вихлялись на ногах. Доковыляв до скамьи, Яна будет
прикидывать, что лучше - ковылять ли назад к гардеробу, или, сбросив
ботинки, дошл„пать туда в шерстяных носках? И тогда вдруг Ромка неизвестно
откуда добудет белую тесьму, натуго зашнурует е„ видавшие виды "гаги", и
они полетят по кругу - в крепкой перевязи его рук, в над„жном пространстве
которых ничего не может случиться дурного, и Яна поверит, что не упад„т,
не расквасит нос, что она неуязвима и бессмертна, как Антей на земле.
  Нечто похожее она испытывала лишь в раннем детстве, на руках у отца.
Самол„т и л„тчик, гонщик и автомобиль - они несутся, обгоняя всех. Вжик,
вжик! Рассекая чьи-то спины, шарфы, свитера, испуганные лица. И плевать ей
на Павлина. Она больше не думает о н„м. Она думает о том, что совсем о н„м
не думает.
  Однажды, когда после очередного зач„та они спешили в "Уран", на Сретенке
упад„т прохожий. Яна услышит крики "Врача! Врача!", увидит, что Роман
куда-то исчез и не сразу сообразит, что он и есть врач, что это вокруг
него сомкнулась толпа. Она будет искать его глазами, узнает его голос:
  - Всем назад, дайте воздуха!
  Толпа раздастся, она нырн„т в просвет и увидит Романа без пальто и
пиджака, на коленях над чем-то распрост„ртым, безжизненным, страшным этой
распрост„ртостью прямо на снежном месиве тротуара и синюшной серостью губ,
волосинками на голой груди, куда ритмично и неправдоподобно глубоко
погружаются его руки с засученными до локтя рукавами рубахи.
  - Назад, мешаете! - рявкнул Роман, полоснул по ней яростным невидящим
взглядом. Она увидела вспухшие капли пота на лбу, и снова его кулаки
погрузятся в грудь, как в тесто, будут месить, месить, она услышит хруст и
с ужасом пойм„т, что хрустят р„бра, подумает, что надо бы поднять
валяющееся на снегу Ромкино пальто - вс„ это в течение нескольких минут, и
тут кто-то сзади отпихн„т е„, толпа сомкн„тся, а потом наваливающийся вой
скорой, санитары с носилками, толпа, метнувшаяся за отъезжающей машиной.
Кто-то подаст Ромке пальто, и Яна не сразу пойм„т, что его ищущий взгляд
относится к ней.
  - Ладно, ид„м.
  И нагнавший их мужчина: - Доктор, а здесь что находится? Вот нажимаю -
болит.
  И оживл„нная толпа в фойе кинотеатра, хлынувшая из буфета в зал /они даже
не опоздали на сеанс/, и как у него в т„мном зале начало сводить руки, и
злобное шиканье: - Тише, мешаете!
  Будут показывать "Мост Ватерлоо".
  Через несколько дней много лет назад она уедет домой и узнает, что съ„мки
фильма идут полным ходом, что Павлин уже успел показать себя в полной
красе - "все у него дубы и бездари, один он - гений, даже в собственной
съ„мочной группе его терпеть не могут - если б ты слышала, как он ор„т на
оператора! А осветителям не платит командировочных, прокучивая их деньги с
какой-то "хвостатой" чувихой, которая приезжает к нему из Москвы."
Вс„ это Яне сходу выложат в редакции, она поахает, поужасается, а потом
расскажет как можно красочнее о Москве, об экзаменах, новых интересных
друзьях, о шашлычной на Никитской и кафе на Горького. О Ромке, намекнув на
серь„зность их отношений, находя горькую сладость в своих "откровениях", в
публичном отречении от Павлина, в презрении к себе за недостойную бабскую
игру, которой она хотела вернуть былое расположение коллектива.
  А потом заставит себя пройти мимо съ„мочной площадки, где Павлин будет
терзать бледного осунувшегося Севу Маврушина, покрикивая то на него, то на
оператора Л„нечку, расхристанного, с подозрительно блестящими глазками, а
наш фотокор Жора Пушко, тоже слегка навеселе, будет порхать вокруг,
упиваясь всей этой киношной кутерьмой. И роковая девица, в дубл„нке, без
шапки, с перехваченными на затылке в конский хвост волосами, запорошенными
снежком, с подвед„нными веками и вывернутыми негритянскими губищами в
почти чернильного цвета помаде - это воплощение зловещей порочной красоты,
будет сидеть бок о бок с Павлином, сверкая коленкой в разрезе юбки, поить
его дымящимся кофе из термоса.
  Яна остановится только на мгновенье, вдохнет запах кофе, духов роковой
девицы, заморских павлиньих сигарет - застрявшую в горле горечь, чуть
разбавленную холодком студ„ного ветра.
  - Какие люди!.. Сева, опять тебя нес„т из кадра - неужели трудно понять?
Стоп! Леонид, мне это осточертело. Конечно, ты не при чем, чужой дядя
прич„м, что ты с утра, как боров. Вс„ сначала.
  Яна ещ„ не знает, что в этом "работаю-отключаюсь" единственное меж ними
сходство. Так же невидяще метн„тся прочь павлиний глаз, чтоб сразить
"т„пленького" Л„нечку, но то, что было естественным, когда Ромка оживлял
прохожего, наполнится вдруг тайным трагическим смыслом. Предательское:
"Какие люди!", ловушка, превратившая