была
потеря призвания, смысла, цели жизни, и здесь причина твоих слепых
беспорядочных метаний. От работы к работе, от мужчины к мужчине, от роли к
роли. Корабль без компаса...
  Ты переиграешь десятки ролей, неудавшихся, не твоих, и когда, наконец,
вспомнишь о роли "мать" и решишь, что вот твое "то", единственное, я буду
уже почти что в другом измерении, за несколько тысяч дней от голубой
насыпи. Дней без тебя.
  Меня будет шокировать этот внезапный шквал родительских чувств, все твои
"моя маленькая", "надень кофточку", твои поцелуи и прочие "нежности". Ты
покажешься мне смешной и нелепой, как старая дева со сборками и ужимками
школьницы, мне, Иоанне Синегиной, печатающей в городской газете свои
вдохновенные опусы на морально-этическую тему. Знатоку человеческих душ.
Твоей дочери.
  И потом, еще через несколько тысяч дней, сама в голодной запоздалой тоске
по твоим "моя маленькая" и "надень кофточку", мучимая стыдом за тупую
ч„рствость, я буду трусливо откладывать встречу с тобой, должную
наконец-то соединить нас, мать и дочь. А пока что посылать тебе в Керчь
открытки к праздникам.
  "Дорогая мамочка, поздравляю тебя..."
Всегда не любила и не умела писать письма.
  В Керчь ты переедешь после моего замужества. Там родился и вырос Аркадий
Синегин. Там вы познакомились на пляже. Он подошел и сказал: "Девушка, вы,
по-моему, сгорели". Тебе в этой фразе чудилось нечто символическое.
  Телеграмма из Керчи меня не застанет - туристская поездка по Италии.
Посовещавшись, мне решат не сообщать и не расстраивать - вс„ равно ведь
ничего не изменишь. Я опять опоздаю к тебе. В последний раз опоздаю к
тебе, мама!
  А у меня черепаха, - хвастает Яна голубым цветам. - Она домики надевает. У
ней во-о сколько домиков. Пальто-домик, платье-домик... Цветы удивленно
покачиваются на неправдоподобно длинных стеблях.
  - Ой, мама, мамочка, уже поехали...
  Сейчас мама встанет, чтобы закрыть окно, она боится за Янины уши. С ее
колен, звякнув, упадут ножницы, и пока она нагнется их поднять - всего
пять секунд, Яна будет еще видеть летящую мимо голубизну.
  Поезд влетает в тоннель, движется вс„ медленнее, наконец, совсем
останавливается в кромешной тьме. Яна с ужасом осознает, что она снова в
тамбуре среди дремучих дверей, где нет ничего, кроме этой тьмы, безмолвия
и липкого ледяного страха. И, как тогда, девочка Яна садится на пол, дрожа
и давясь беззвучными слезами, зная, что этот плен навсегда.
  Они тогда только вернулись с мамой из эвакуации, в доме ещ„ будет
кавардак, суматоха, и Яну впервые выпустят погулять во двор. Она
заиграется с ребятн„й, потом как-то разом стемнеет, всех позовут по домам,
двор опустеет. Яна, ещ„ полная до кра„в неистовым восторгом бытия, какой
бывает лишь в детстве, - визгом, хохотом, бегом, стуком мяча, тоже влетит
с разбегу в дверь с ромбами. Дверь сзади тяжело захлопнется и...
  Ошеломленная внезапной тишиной и темнотой, Яна сделает по инерции
несколько шагов, ладони упрутся в стену, потом во что-то холодное,
омерзительно-скользкое и мокрое. Охнув, Яна отпрыгнет, вытирая руки о
пальтишко и беспомощно озираясь в надежде разглядеть дверь - ту,
внутреннюю, что вед„т в коридор и на лестницу, где на втором этаже была их
с мамой комната. Или хотя бы ту, уличную, в которую она только что
вскочила.
  Но ничего не было. Никаких дверей, вообще ничего. Ей показалось, что у не„
нет больше ни глаз, ни ушей, так было темно и тихо, ни тела, которое
одеревенело от страха. Ничего, кроме кромешной тьмы, тишины и липкого
ледяного страха. Даже плакать она боялась, чтобы то бесконечно страшное и
злобное, в плен к которому она попала, не обнаружило е„ присутствия. Она
каким-то животным чуть„м ощущала, как оно точит о стены когти, обшаривает
их мохнатыми щупальцами, чтобы схватить е„. Сколько она так стояла? Пять,
десять, пятнадцать минут? Потом не стояла, потому что ноги уже не держали,
а сидела на холодном полу, дрожа и давясь беззвучными слезами, зная, что
так будет всегда.
  Потом она услышит во тьме чьи-то быстрые надвигающиеся шаги, найд„т вс„ же
силы вскочить, по мышиному пискнуть в смертной тоске, теряя сознание, и
тут где-то сбоку в тишину и тьму прорвутся скрип, слабо призрачная
желтизна лампочки над лестницей и - чудо! - мамин силуэт в этой желтизне,
е„ протянутые руки, в которые с р„вом обрушится то, что осталось от Яны.
  Потом она ещ„ очень долго будет до смерти бояться этого т„много тамбура
между двумя дверями, и стараться проскочить его как можно скорее даже
дн„м, когда в квадратик небольшого оконца проникал свет со двора. Ну а уж
вечером без взрослых - ни за что.
  Мальчишки разнюхают про эту е„ дурь и будут забавляться, втаскивая силком
в страшный плен, отчаянно визжащую и отбивающуюся. Потом она прокусит
кому-то до крови руку, и е„ оставят в покое. Она назовет это "дремучие
двери", и даже когда в тамбуре повесят лампочку и привинтят ручки на
дверях, страх останется и постепенно перекочует в сны, сны-кошмары, где
она умирала от тоски и страха в ч„рной дремучей ловушке между двумя
дверями-мирами, внешним и спасительным внутренним, откуда лестница вела
домой к свету и теплу. Куда она, вырвавшись, бежала каждый раз с бешено
колотящимся сердцем, чтобы упасть в протянутые мамины руки и спастись.
  Постепенно мама из сна исчезнет, исчезнет и их комната. За их дверью
окажется ещ„ один коридор, ещ„ двери, лабиринт дверей и коридоров, по
которым она будет из последних сил удирать от гонящейся за ней тьмы. И
лишь в пробуждении обретая спасение.


  * * *

  Чь„-то л„гкое прикосновение, и она видит странного, невесомо-плоского,
будто сошедшего с черно-белой фотографии, мальчика в белой рубашке и белой
панамке, в т„мных трусах и сандалиях - такая форма была у них в Артеке, в
темных очках на белом прозрачном лице. От него исходит какое-то лунное
призрачное сияние, Яна видит облупленную штукатурку на стенах тамбура,
старый веник в углу и выброшенный букет засохших полевых цветов.
  - Вставай, - сказал мальчик, подавая ей прозрачно-невесомую руку, - Он
просил тебя привести.
  Яна не стала спрашивать, кто такой "он", кто этот мальчик и почему круглое
пятно света под ними превратилось вдруг во что-то вроде пола лифта без
стен, и этот лифт, со всех сторон окруженный лишь тьмою, вдруг понесся
вверх, так что сердце в пятки ушло. Вс„ равно не было ничего страшнее, чем
оставаться там, среди дремучих дверей.
  Потом лифт-не лифт остановился внезапно, тьмы вокруг уже не было.
Серебристая, будто предрассветная голубизна, не свет и не мрак. И круглая
площадка под ногами, на которой стояла Яна среди сплошной предрассветной
бездны. Да и самого мальчика видно не было, хотя она слышала его голос
каким-то внутренним слухом.
  - Не бойся, ты в Преддверии. Не вверху и не внизу. Не в прошлом и не в
будущем. Ты в глубине.
  - В глубине чего?
  - Времени. Не исторической линии и не космического круга, а
экзистенциональной точки.
  Яна хотела спросить, какая глубина может быть у точки, но мальчик ответил,
будто читая е„ мысли:
  - Здесь начало того конца, которым оканчивается начало.
  - Кто ты?
  Ангел-Хранитель. Сокращ„нно - АХ.
  - Мой Ангел-Хранитель?
  - Твой АХ рядом с тобой в реанимации. Он не имеет права оставить
историческую временную линию, пока ты жива.
  - Я жива?
  - Пока ты жива, - повторил АХ. - "Он" просил привести тебя. Вот, Иосиф. Та
самая девочка.
  В призрачной предрассветной голубизне вдруг проступила в самодельной
деревянной рамке, закачалась на неведомо куда вбитом гвозде фотография
подростка с гладко зач„санными на косой пробор волосами, нежным детским
ртом и по контрасту пронзительно-ж„стким взглядом куда-то мимо, вдаль, в
одному ему видимую цель.
  Внутренне ахнула Иоанна-взрослая. Так вот кого ей напоминал в детстве
Егорка Златов!
  Только у Егорки волосы были светлые.
  Она невольно подобралась, как когда-то на пионерской линейке.
  - Здравствуйте, товарищ Сталин.
  Мальчик на фото не шевельнулся и молчал. Т„мные глаза по-прежнему
напряж„нно всматривались куда-то мимо, в невидимое.
  - Мне сказали, что вы... Это я. Синегина Яна. Я пришла.
  Молчание.
  - Не д„ргайся, он вс„ прекрасно видит и слышит. Просто его историческое
время кончилось. В отличие от твоего, любительница повторных фильмов.
Иосиф лиш„н слова до Суда.
  - Какого Суда?
  - Того самого. Высшего и Последнего, который обжалованию не подлежит. Но и
на Суде Иосиф лиш„н слова вплоть до приговора. Защищать его буду я. Верный
его спутник, телохранитель и душехранитель с первых дней жизни.
  - Но как же...
  - Не д„ргайся, его душа тебя видит и слышит. А фото - это я для тебя
повесил - тебе привычнее разговаривать со зрительным образом...
  - Но о ч„м разговаривать?
  - Скажи, что будешь по-прежнему молиться за него, если верн„шься в
историческое время. Между прочим, ты единственная девочка на свете,
которая молится за него уже более полувека. Иосиф, ты ведь о молитвах
хотел просить Иоанну - это для нас сейчас самое главное?.. Не молчи, Иосиф.
  Значит, фотография безмолвствовала не только для не„! Иоанна вдруг ясно
поняла, что нет, о ч„м-то другом, тоже очень важном, хочет и не может
попросить е„ этот пятнадцатилетний мальчик на старинном снимке. То ли
злодей всех врем„н и народов, то ли величайший светоч и гений, то ли
просто "кавказец неот„санный, нуль без палочки". Недоучившийся семинарист,
неизвестно кем, Светом или тьмой, вознес„нный на самый пик земной
власти... За которого она действительно молилась, как научила бабка Ксения
- за маму, папу и товарища Сталина. Вначале о здравии, потом об упокоении.
Просто так уж сложилось.
  Разве может быть неправедной молитва реб„нка, пусть и длящаяся полвека?
  Когда вождь умер, ей было шестнадцать, и она продолжала поминать Иосифа,
ушедшего в вечность с концом е„ детства.
  Нет, не о молитве, не о вечном покое себе, не е„ заступления хотел он
просить, не для того позвал. Но ничего не мог сказать без посредника АХа,
лиш„нный слова.
  - Это что ещ„ за свиданка противу правил? - услыхала они знакомый
вкрадчивый ш„пот, - Заявляю решительный протест.
  Перед Иоанной возник плоский мальчик - негатив, двойник АХа, но рубашка,
панамка и лицо у него были ч„рные, а трусы, сандалии на т„мных ногах и
очки - белые. Будто на стеклах очков налеплены две бумажки.
  Фото Иосифа, снова закачавшись на вбитом неведомо куда гвозде, растаяло
вместе с гвозд„м.
  АХ сообщил, что это АГ, Ангел-Губитель, что у них сейчас просмотр судебных
материалов и свидетельских показаний, и ей здесь не место.
  - Готовимся, знаешь ли. Суд может начаться в любую минуту.
  Там, где только что висело фото Иосифа, появился самодельный экран из двух
крахмальных простыней - точно такой висел в клубе-бараке е„ детства,
всегда набитом битком, куда они, малышня, бегали "на протырочку" и
устраивались прямо на полу перед экраном, задрав головы. Вс„ было, как
тогда, даже настлались сами собой такие же шаткие скрипучие полы. Но за
спиной почему-то оказался вполне цивильный просмотровый зал, не со
скамейками, а с кожаными креслами, а в первом ряду, где обычно размещалось
мосфильмовское начальство, устроились рядом АГ и АХ, негатив и позитив -
точь-в-точь представители Госкино на худсовете.
  - Гасите свет, пора начинать, - прошелестел АГ.
  Иоанна осознала, что как только свет погаснет, она снова окажется в
дремучем тамбуре, страшнее которого нет ничего на свете, и спрыгнула в
панике с площадки прямо на дощатый пол перед экраном.
  - Т„тя Клава, почему в зале посторонние?
  Невесть откуда взявшаяся в экзистенциональном времени свирепая билетерша
т„тя Клава из детства спешит на разгневанный голос АГа откуда-то из
предрассветной вечности. Яна ползет от не„, втискивается меж рядами
кресел, и в этот момент свет гаснет. Но тут же трещит, вспыхивает
проектор, тот же, из детства, Яна видит краем глаза угол светящегося
экрана и две пары ног в сандалиях - белых и т„мных.
  - Начало, раннее детство можно промотать... Здесь вс„ давно исповедано,
чисто. Иосиф в духовном училище, церковный хор... Стоп, вот момент
существенный. Крещенское водосвятие, прямо на узкой улочке возле Окопского
храма молебен, Иосиф по„т в хоре. И эта твоя гнусная проделка - бешено
мчащийся с горы фаэтон прямо на певчих...
  - Да, терпеть не могу церковные праздники! Если б ты не успел выхватить
Иосифа буквально из-под колес...
  Мальчика принесли домой без сознания и рыдающая Екатерина Кеке, у которой
уже умерли трое младенцев, молила Господа оставить ей Coco, поклявшись
посвятить его Богу.
  - А ты две недели вместе с ней не отходил от его постели, Екатерина читала
вслух Библию. Иосиф едва понимал, и когда дремал, ты напел его душе Первую
Песнь о Главном. Это было незаконно, ты нарушил права отрока,
воспользовался его болезнью, тем, что он не мог встать и убежать от твоих
нудных проповедей...

  ПЕСНЬ ПЕРВАЯ, НАПЕТАЯ АНГЕЛОМ-ХРАНИТЕЛЕМ БОЛЯЩЕМУ ОТРОКУ ИОСИФУ О БОГЕ И
ПЕРВОМ ЧЕЛОВЕКЕ.

  "О Ты, Который превыше всего. Что иное позволено мне изречь о Тебе? - ибо
Ты невыразим никаким словом. Как воззрит на Тебя ум? Ибо Ты непостижим
никаким умом. Тебе возда„т честь вс„ одар„нное разумом!.. Тобой единым вс„
пребывает, к Тебе вс„ стремится. Ты начало и конец всего..." /св. Григ.
Бог./ "Бог есть свет и нет в Н„м никакой тьмы"/I Ин.1,5/
"Господь есть дух, а где Дух Господень, там свобода" /2 Кор. 17,3/
"Прежде нежели родились горы, и Ты образовал землю и всел„нную, и от века
и до века Ты - Бог" /Пс.89,3/
"Он один существенно жив„т, не может не быть. Существо Его и естество есть
сама жизнь. Вс„ содеянное имеет начало, так как им приведено из небытия в
бытие; и могло бы снова не быть, если бы Он так изволил. Но Создатель как
был всегда - и прежде мира, так и ныне Тот же, и вечно будет Тот же
неизменно. И как прежде не мог не быть, так и не может не быть. Поэтому не
только называется "Вечным", но и "вечность", не только "Живой", но и
"жизнь", не только "Безначальный и Бесконечный", но и "безначальностъ и
бесконечность"; не только "Пребывающий", но и "бытие". Мы называем Его
"Сущий", то есть и был, и есть, и будет. /Святитель Тихон Задонский/
Дети Света сотворены Богом "по образу и подобию Своему". Так лучи являются
сынами солнца, несущими свет и тепло, то есть жизнь. Он подарил им счастье
бытия. Вначале ангелам бесплотным, потом первому человеку, Адаму, и все
жили в любви и единстве в Доме Отца, пока некоторые ангелы во главе с
самым светлым, Денницей, не захотели быть сами по себе, вне Бога и Света.
И Бог исполнил их волю, ибо сотворил свободными, позволил уйти из Дома во
"тьму внешнюю", где нет Бога, то есть Жизни и Истины.
  И сделался Денница Князем тьмы над воинством тьмы. Отцом лжи и вечной
смерти.
  "И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его;
мужчину и женщину сотворил их"./ Быт. 1,27/
То есть это было как бы одно богоподобное существо, Двоица. Мужское и
женское начала, спаянные любовью.
  Бог подарил человеку свободу, предоставив право выбора: послушание или
непослушание Отцу. "Не ешь плодов с запретного древа, или смертию умр„шь".
  Князь тьмы, ненавидящий Бога, обернувшись змеем, соблазнил человека
ослушаться, просто-напросто солгав:
  - Не умрешь. Не будешь слушать Отца - сам станешь, как Бог, знающий добро
и зло. Свободным и всемогущим.
  Вот он, обман. Быть любимым сыном, наследником Творца, или сказать: "Хочу
от Тебя отделиться, потому что я сам - бог".
  Так вместе с непослушанием в сердце человека вошли гордость, тьма и
смерть. Так он оказался на чужбине, был изгнан с неба на землю.
  "В поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе не возвратишься в землю, из
которой ты взят; ибо прах ты и в прах возвратишься "./Быт. 3,19/
- Ничего себе свобода! - прошелестел со своего места AГ, - Он злой, ваш
Бог.
  - Да, именно так ты смущал сердце болящего отрока Иосифа, будто
запамятовав, что не может непослушное Отцу пребывать в Доме Отца, не может
тьма пребывать в Свете, в Котором нет тьмы. Не наказать, а спасти человека
захотел Господь этим изгнанием.
  "И теперь как бы он не прост„р руки своей и не взял также от дерева жизни,
и не вкусил, и не стал жить вечно." /Быт. 3,22/. Это об Адаме.
  Что может быть страшнее бессмертного зла? Вечного отлучения от Бога?
Такова участь падших ангелов, духов злобы поднебесной.
  "И низвержен был великий дракон, древний змий, называемый Диаволом и
сатаною, обольщающий всю вселенную, низвержен на землю, и ангелы его
низвержены с ним". /Отк.12,9/
Во спасение дано человеку отныне смертное тело, чтобы он мог сбросить его
на чужбине вместе с ветхими лохмотьями грехов. Такие, как АГ, бессмертны в
сво„м бунте против Творца, их единственная отрада - вредить Замыслу.
  Человек же получил право свободно избрать за свою земную жизнь послушание
или непослушание Творцу, Свет или тьму. Как прекрасная бабочка из червя,
оставив прах земле, взлететь любящим и любимым сыном в небесное отечество.
Или...
  - Ладно, Позитив, давай не отклоняться, - проворчал АГ.
  - Ты первый начал, Негатив. Ладно, продолжим. О том, что когда Адам стал
смертным, мужское и женское начала в нем распались, и "Адам познал Еву,
жену свою; и, она зачала, и родила Каина". /Быт. 4,1/
Снова соединились две половинки, но не в небесную Двоицу, спаянное любовью
целое, а в супружескую пару. Чтобы дать начало истории человечества -
дроблению, размножению, смене поколений.
  С точки зрения земного наблюдателя это - вечная смерть под маской вечной
жизни, где каждое новое поколение вырастает на костях предыдущего, чтобы
самому затем стать пищей для последующего. С точки зрения неба - вечная
жизнь под маской вечной смерти, ибо Любовь и милость Божия чудом скрепляют
в единый организм вечно враждующие друг с другом души своих безумных
больных детей, чтобы, когда наступит конец врем„н, отделить "зерно от
плевел" согласно Замыслу. "Ни серебро их, ни золото их не может спасти их
в день гнева Господа и огнем ревности Его будет пожрана вся эта земля, ибо
истребление, и притом внезапное, совершит Он над всеми жителями земли".
/Соф. 1,18/
Души человеков, прорвавшиеся из ветхих своих темниц-клеток к Небу,
свободно избравшие Свет сыны Божии послужат основой воссоздания
богочеловечества. Нового Адама. Согласно Замыслу, который состоит в том,
что...
  Бобина в проекторе внезапно заходила ходуном, дикторский текст на
полуслове прервался.
  - Часть ещ„ не кончилась, там должно быть о Замысле, - заволновался АХ.
  - Сапожники! - свистнул АГ, затопав белыми сандаликами. - Вечно ты.
Позитив, на пл„нке экономишь. Небось, обрыв на склейке... Кстати, чем
больше ты нас будешь уверять в избранничестве Иосифа, что он чуть не с
младенчества готовился к священству, тем ужаснее покажется его
отступничество.
  - Не было никакого отступничества! - гневно топнул АХ в свою очередь
ножкой в ч„рном сандалике. Пол под Яной заходил ходуном, заблистали
молнии. Яна в страхе зажмурилась, а когда открыла глаза, очутилась в одном
из дней военного своего детства, в эвакуации.

  * * *

  Яна сидит на полу перец шкафчиком, стаскивая с валенок слишком тесные
калоши.
  На шкафчике Яны наклеена лягушка - не царевна, а так, невзрачная,
беспородная. Наверное, вырезана из учебника зоологии, с ж„лтыми пятнами
клея и проступающими буквами. Но вс„ равно она - волшебная, и комната с
маленькими столами и стульчиками, и настоящее - не соевое - молоко на
завтрак, и рыбы в аквариуме, и самодельные игрушки. Сервизы, куклы, мебель
из раскрашенной глины. Бумажные кошельки, лодки, кораблики, коробочки,
пилотки - из той же бумаги. Вс„ это чудеса, и название "Детский сад" -
чудо. Сад и дети. Дети и сад.
  Пальто, платок, калоши, мокрые варежки, продетые на тес„мке в рукава, -
скорей освободиться, сбросить, выскользнуть, как Царевна-лягушка из кожи.
Хлопает дверца шкафчика, торопливый мамин поцелуй, е„ запах...
  Яна сидит рядом с воспитательницей - она несколько раз дралась за это
место и, наконец, завоевала. Не помню, как е„ зовут. Она - тоже чудо.