нение жизни с мчащимся в
никуда поездом.
  - Палату, - отозвался он, - номер шесть на шестьсот шестьдесят шесть.
  Она не поняла тогда, что он говорит о "числе Зверя".
  - Пожелай мне что-нибудь на дорогу. Иоанна... Иди ко мне и говори... Вот
так. У нас ещ„ минута... Таблицу умножения помнишь?
  Эта лихорадочно-болезненная вес„лость... Она была в н„м и потом, когда он
звонил ей уже "оттуда" и, давясь смехом и французским, пытался по традиции
читать в трубку парижские газеты и спрашивал, какая в Москве погода. И ещ„
потом, когда он, видимо, освоив "тот вагон", начн„т с одержимостью
маньяка-путешественника менять полки, купе, и в ночных звонках давиться
английским, немецким, итальянским, невесть какой прессой, и этим странным
смехом, от которого в ней вс„ больше нарастало беспокойство, будто у
собаки перед грядущим стихийным бедствием. Хотелось завыть, вс„ бросить и
бежать Гане на помощь.
  А между тем, дела его, судя по "вражьим голосам" и достоверным источникам
Регины, с которой после Ганиного отъезда у не„ опять установились
дипломатические отношения, шли прекрасно. Регина, украдкой и ш„потом
/только так теперь можно было говорить о Гане/ рассказывала на просмотре
где-нибудь на Васильевской об успехах его очередной выставки, о немыслимых
ценах на картины, уточняя, кто купил и за сколько, о банкетах и при„мах у
всяких важных персон. И вообще, кажется, ждала своего часа, когда можно
будет издать мемуары, как она раскопала, вырастила и подарила человечеству
Игнатия Дар„нова.
  Она показывала аккуратно разложенные по конвертам вырезки из газет и
журналов, где ещ„ более заросший и похудевший Ганя возвышался среди
собственных шедевров, высокопоставленных особ и иноземных красавиц, гордо
глядя вдаль из-под обрушившихся на лоб волос, напоминающих пиратскую
повязку. Пират-победитель, путешественник и бунтарь. Теперь Синяя Птица
пряталась в сплет„нной из вер„вок сумке Регины, синие отблески делали руки
Регины волшебными, и Иоанна ходила за Региной как пришитая в ожидании
новых вестей о Ганином успехе.
  Но проходил месяц, другой, и очередной ночной звонок был как "СОС!" Он
говорил: "Иоанна"... или "Иди ко мне..." и это их объятие, прорывавшее
железный занавес и пограничные кордоны снова напоминало прыжок без
парашюта, когда земля неумолимо приближается, и нет спасения, и в счастье
растворено предвкушение гибели, как в отравленном вине. Их разъединяли,
Иоанна клала трубку, но ощущение гибельно-сладостного объятия в
неотвратимом падении еще долго е„ не покидало. Тревога сидела в сердце как
заноза. Яна даже попыталась съездить с группой кинематографистов туда, "за
бугор", но е„ не выпустили и даже прямо спросили в доверительной беседе,
поддерживает ли она связь с кем-либо из бывших советских граждан. Яна
ответила, что если они имеют в виду художника Дар„нова, то он ей
действительно иногда звонит, и они обмениваются сведениями о происходящих
тут и там событиях, читая друг другу выдержки из газет. Е„ осторожно
спросили, каких именно газет. Яна ответила, что, разумеется, центральных,
что она ему читает передовицы центральных газет и ничего в этом
крамольного нет. Они ответили, что да, конечно, без наших передовиц
Дар„нову в забугорье хана, но непонятно, почему советскую гражданку Иоанну
Синегину интересует тамошний курс биржевых акций или результаты последних
дерби. И вообще, что за дурака они оба валяют? Яна сказала, что отныне они
обязуются в разговоре указывать источник любого прочитанного отрывка,
число, страницу и т.д., чтобы бдительные товарищи могли убедиться, что их
телефонные разговоры с бывшим товарищем Дар„новым никакого отношения к
шпионажу не имеют, а валять дурака никому не запрещено. Бдительные
товарищи заявили, что они не дураки, что их телефонная ахинея уже давно
зафиксирована и просвечена на всевозможных рентгенах, что это вправду
имеет отношение разве что к психиатрии или к законному супругу товарища
Синегиной, так что пусть она будет осторожнее.
  На том и порешат. Но за бугор Яну вс„ же не выпустят.
  А потом приснится ей этот сон, как раз в ночь на старый новый год. Иоанна
рано удер„т из гостей, приревновав Дениса к очередной фемине. Такие
размолвки к тому времени будут у них происходить вс„ чаще, пока без грома,
как частые зарницы перед грядущей бурей. Она влезет под душ, смывая
косметику, злобу на Дениса и мрачную мысль, что вот, теперь по примете так
будет весь год - ревнивые мысли, возвращающие е„ снова и снова в дом,
откуда она только что брезгливо удалилась, и вообще отвращение ко всей
этой дурацкой их жизни, в которую она безнад„жно погружалась.
  После душа станет легче и она подумает, что даже хорошо, что так
получилось - не успела выпить лишнего, наглотаться сигаретного дыма и
сможет как следует выспаться. Поцеловав спящего Филиппа, она окончательно
успокоится и уже без четверти три, с наслаждением вытянувшись под одеялом,
выключит свет.
  Ей приснится плывущий вверх эскалатор, битком набитый народом - условной
безликой толпой, как на Ганиных картинах, и вообще сон этот будет чем-то
напоминать Ганину картину - два эскалатора, вверх и вниз. Она, Иоанна,
медленно плыв„т вверх и видит в безлико-условной толпе, плывущей
навстречу, Ганю, который почему-то стоит спиной к движению. Она узна„т
сперва лишь его спину и волосы, как на том автопортрете в электричке, она
ещ„ сомневается, он ли это, но вот они поравнялись, и она видит его лицо,
бледное, с закрытыми глазами, похожее на маску. Она кричит ему, но он
проплывает мимо, как неподвижная статуя. Яна видит его гипсово-белое лицо
и бежит вниз, продираясь сквозь толпу, и снова кричит ему и снова он не
слышит, и Яна видит с ужасом, что эскалатор исчезает постепенно вместе с
пассажирами в ч„рной дыре шахты.
  Она опять кричит, и, наконец, глаза его раскрываются, лицо оживает, он
видит е„, делает шаг по ступеньке вверх навстречу, слабо улыбается,
неудержимо заваливаясь спиной в черноту.
  Невероятным усилием воли Иоанна вынырнет из сна, с бешено бьющимся сердцем
сядет на кровати, уцепившись взглядом за спасительный прямоугольник окна,
призрачным парусом плывущий в ночи.
  Потом сполз„т на ков„р и на коленях, чувствуя, что сходит с ума от страха
за него, протянет руки к белесому парусу окна.
  - Господи, спаси его!.. Ты же вс„ можешь... Убей меня, если надо, только
спаси его. Помоги ему, Господи!..
  Давясь рыданиями, она ткн„тся лбом в ков„р, почувствует вдруг, как
кувыркн„тся сердце, раз, другой, и в подступившей дурноте подумает, что е„
жертва принята. Тем, Неведомым, и мысль эта не испугает е„. - Спаси его! -
повторит она, глядя на уплывающий парус окна, хватая ртом воздух и ожидая
смерти, как ждут какой-то неизбежно болезненной процедуры. Только бы
поскорей...
  В этот момент она услышит в столовой перезвон часов. Часы пробьют три. Не
может быть, - подумает она, - не может быть, чтоб прошло лишь 15 минут с
тех пор, как она выключила свет. Невероятность происходящего даст силы
подползти к тумбочке, включить бра и убедиться, что и на будильнике три. А
со светом вс„ покажется не столь уж безнад„жным, она найд„т на тумбочке
пузыр„к валокордина и будто заботливо налитую кем-то воду в чашке.
Отсчитывая ещ„ нетв„рдой рукой капли, будет явственно ощущать незримую
улыбку кого-то неведомого, наблюдающего, как она постепенно раздумывает
умирать.
  Через несколько лет она узнает, что за сотни километров отсюда, в ту же
ночь Ганина машина будет мчаться в направлении одного из предместий
Парижа, где обычно собиралась публика, с которой он не контактировал уже
несколько месяцев, пока находился на излечении в частной клинике, и верил,
что больше никогда сюда не приедет. Во всяком случае, физическое
самочувствие его вполне нормализовалось и он мог обходиться без "этого" -
единственного средства, с помощью которого удавалось в последнее время
хоть ненадолго избавляться от вс„ учащающихся и ужесточающихся приступов
знакомой болезни - подсознательно-глубиннного неприятия жизни. Любого е„
рецепта, составленного по ту или иную сторону "бугра", аскетом или
эпикурейцем, пересчитывающим выручку владельцем бара, или снобом из
"бомонда", лентяем или работягой, Обломовым или Штольцем. Поезд
смертников, где постоянная бессмысленная возня пассажиров, включая и его
собственную, казалась безумием. Он со вс„ большим то отчуждением, то
завистью вглядывался в их спокойные или искаж„нные житейскими страстями
лица - кто безумен, кто болен - он или они?
  Умирающее за окном время, безглазый машинист, вытягивающий костяшками
пальцев один за другим билеты из общей кучи - не твой ли? Неужели они не
понимают, что вот она, единственная реальность? Неужели действительно
всерь„з озабочены жалкими своими проблемами, как тот одинокий
старичок-пенсионер, питерский Ганин сосед, который однажды постучался и,
пожаловавшись на здоровье, попросил его вечером проведать.
  - А то боюсь, Игнатий, до десятого не дотяну.
  - А что будет десятого, дед? - поинтересовался Ганя.
  - Да как же, пенсия. Пенсию принесут.
  Ганина болезнь была врожд„нной, она не излечивалась ни переменой места, ни
благами развитой цивилизации, ни демократическими свободами передвигаться,
самовыражаться и выставляться. Ни популярностью, успехом, пусть несколько
преувеличенным Региной, но вс„ же признанием, приобщением к европейской и
мировой культуре...
  То, что большинство человечества не замечает или старается не замечать,
конечная бессмыслица жизни была для него той самой ложкой д„гтя, которая
присутствовала в любой бочке даже самого качественного м„да. Когда-то
спасало опьянение молодостью, силой, вином, творчеством, но за последнее
время даже творчество стало болезнью, проклятием. Он казался себе
безумцем-врачом, который разрезал больных, не зная, что делать дальше, и
всякий раз в панике бежал из операционной.
  Но бежать от себя было некуда. В н„м как бы жили два человека. Один
наш„птывал, что во время чумы разумней всего пировать, закрыв глаза и уши
на горе и страдание вокруг, не слыша стука кол„с возможно едущего за тобой
катафалка. Другой же терзал совесть, обличая такой пир как дурной и
безнравственный. Единственным спасением было "это", жившее в ампуле, как
могущественный джинн, дарящий несколько часов избавления. Все началось ещ„
там, в Союзе, но лишь изредка, иногда - были большие проблемы с доставкой
ампул. Здесь же была другая проблема - устоять, когда сообщали, что "товар
прибыл".
  Чаще всего Ганя сдавался, и тогда дверь тамбура распахивалась и он,
расправив крылья, медленно, с наслаждением взлетал. Поезд с его суетой,
страданиями и бессмыслицей грохотал где-то далеко внизу, прошлое и будущее
уже не пожирали друг друга, минуты, часы, дни, года и века, как
вырвавшиеся на волю птицы, в упоении кружили вокруг, смыкались и летели
все вместе то скручивающейся, то раскручивающейся спиралью в
бескрайне-ликующую голубизну.
  Падение было неизбежным и с каждым разом вс„ более ужасным - бесконечно
долгий и мучительный пол„т в бездну.
  - Иоанна!.. - в страшной ломке, в агонии он звал е„, и она появлялась
всегда, протягивала руки. Исчезал страх, беспросветность одиночества, -
теперь они падали вместе в мучительно-сладком предсмертном объятии, пока
не касались земли, где она превращалась в озеро, а он погружался в его
прохладно-целительную синеву и засыпал на самом дне, куда безглазый
машинист не мог добраться до него жадными костяшками пальцев.
  Ганя, конечно, понимал, что вс„ это плохо кончится, лечился и даже
поверил, что выздоровел. Отключил телефон, много работал. Внезапный
рецидив застал его врасплох - яростный приступ отвращения ко всему, прежде
всего к самому себе. Возобновление борьбы показалось бесполезным и
бессмысленным. Он ничего не хотел, он устал, жить было тягостно и скучно.
И если ему суждено погибнуть в падении с высоты, пусть призрачной, но в
падении, то это будет не худший вид смерти.
  Так он говорил себе, набирая телефонный номер виллы в сорока километрах от
Парижа, куда не звонил уже несколько месяцев и куда теперь мчался, ничего
не видя, кроме встречных фар да призрака вожделенной ампулы, манящей, как
мираж в пустыне.


  ПРЕДДВЕРИЕ

  Свидетельствует Главный маршал авиации А. Голованов /в записи Ф. Чуева/:
  "Но я-то его знал хорошо - никаким кровожадным тираном он не был. Шла
борьба, были разные политические течения, уклоны. При строительстве
социализма нужна была тв„рдость. У Сталина этой тв„рдости было больше, чем
у кого бы то ни было. Была пятая колонна? Была, и речи быть не может! И,
конечно, были не стрелочники, а определ„нные деятели. Я себе не
представляю такого положения, чтоб меня сегодня посадили, как
Тухачевского, а завтра я дал такие показания, что я немецкий разведчик или
польский резидент! Били? Да ч„рт с ним, пускай бьют, пускай калечат! Людей
подвешивали на крюки, а люди в морду плевали. И если б Тухачевский таким
не был, он бы сказал. Если бы у него была воля, я думаю, дальше дело бы не
пошло. И вс„ сразу бы открылось. А если человек вс„ сразу признал и на
стольких людей в первый же день показал, да ещ„ бенешевская фальшивка
спровоцированная... А дальше вс„ пошло своим чередом.
  Вот Рокоссовский - как его ни истязали, вс„ отрицал, ни на кого не
показал, ни одного не арестовали больше, в Шлиссельбурге сидел, выпустили.
  Были и такие, что никто их не заставлял, а писали... Почему тот же Хрущ„в
так себя в„л? Выявлял врагов народа. К командиру дивизии на Украине, мне
товарищи рассказывают, приезжает в гарнизон Хрущ„в, собирает народ:
"Товарищи, кругом враги народа!" К командиру дивизии обращается: "Сколько
ты врагов народа разоблачил?" Сажают, арестовывают. Вот вам подручные".
  " Хрущ„в прин„с Сталину списки врагов народа, Сталин усомнился: "Неужели
так много?" - "Их гораздо больше, товарищ Сталин, вы не представляете,
сколько их!" /В. Молотов в записи Ф. Чуева/
Свидетельствует У. Черчилль:
  "...Осенью 1936 года президент Бенеш получил от высокопоставленного лица в
Германии уведомление, что если он хочет воспользоваться предложением
фюрера, ему следует поторопиться, так как в России в скором времени
произойдут события, которые сделают любую возможную помощь Бенеша Германии
ничтожной.
  Пока Бенеш размышлял над этим тревожным письмом, ему стало известно, что
через советское посольство в Праге осуществляется связь между
высокопоставленными лицами в России и германским правительством. Это было
одним из элементов заговора военных и старой гвардии коммунистов,
стремившихся свергнуть Сталина и установить новый режим на основе
прогерманской ориентации. Не теряя времени, президент Бенеш сообщил
Сталину вс„, что он сумел выяснить. Есть, однако, сведения, что полученная
Бенешем информация была сообщена чешской полиции ОГПУ, которое хотело,
чтобы Сталин получил эту информацию из дружественного иностранного
источника. Эти сведения, впрочем, не умаляют услуги, оказанной Бенешем
Сталину, и поэтому не имеют значения.
  За этим последовала беспощадная, но, возможно, не бесполезная чистка
военного и политического аппарата в России и ряд процессов в январе 1937г.
  Хотя в высшей степени маловероятно, чтобы коммунисты из старой гвардии
присоединились к военным или наоборот, они, несомненно, были полны зависти
к вытеснившему их Сталину. Поэтому могло оказаться удобным разделаться с
ними одновременно в соответствие обычаями тоталитарного государства. В
целом было "ликвидировано" не менее 5 тысяч должностных лиц и офицеров в
чине не ниже капитана. Русская армия была очищена от прогерманских
элементов, хотя это и причинило тяж„лый ущерб е„ боеспособности".
  "...не мог Сталин поверить письму буржуазного лидера, когда он далеко не
всем своим вполне доверял. Дело в том, что мы и без Бенеша знали о
заговоре, нам даже была известна дата переворота..." /Молотов в записи
Чуева/.
  "...Я сам являюсь человеком, который оказался, так сказать, не в стороне
от этих ударов. Меня исключили из партии, я чудом избежал ареста, был
безработный, всей семь„й голодали, буханку хлеба делили на неделю; мужа
моей сестры, известного чекиста, расстреляли, - я прямо пишу об этом в
своей книге. У меня было такое мнение, что Сталин вс„ вершит, крушит. А
вот когда встретился с ним, поработал не один год, увидел, что это совсем
не то, - человек он такой, как я о н„м пишу. И то, что именно я, или
Конст. Конст. Рокоссовский, тоже пострадавший в 37-м, да ещ„ как! - такого
высокого мнения о Сталине, особенно неприятно для многих, не да„т
полностью затоптать его.
  Когда Хрущ„в попросил Рокоссовского написать какую-нибудь гадость о
Сталине, тот ему ответил: "Товарищ Сталин для меня святой". На другой день
Конст. Константинович приш„л на работу, а в его кабинете, в его кресле уже
сидит Москаленко и протягивает ему решение о его снятии". /Голованов в
записи Чуева/
"...вы как считаете Хрущ„ва - правым, левым, ленинцем - что? Хрущ„в, он
сидел в Политбюро при Сталине все сороковые годы и начало пятидесятых. И
Микоян. Чистили, чистили, а оказывается, правые-то в Политбюро сидели! Вот
ведь как это сложно! Вот так, по таким, я бы сказал, цифрам и по таким
формальным признакам нельзя понять это. Такие были глубокие изменения в
стране, в партии тоже, что вот даже при всей бдительности Сталина
освободиться от троцкистов и правых... В Политбюро и при н„м вс„ время
сидели, особенно правые, которые наиболее приспособленчески умеют себя
вести. Настолько гибкие, настолько связаны с нашей крестьянской родиной,
настолько крепко связаны, и так этот мужик умеет приспособиться через
своих идеологов со всем переливом и изгибом, что разобраться, где тут
начинается троцкизм и, особенно, где начинаются правые, это сложнейшая
тема, сложнейшая.
  Они во многих случаях ведут себя не хуже, чем настоящие ленинцы, но до
определ„нных моментов. Как Хрущ„в". /Молотов в записи Чуева/.
  "Собеседником Молотова на сей раз был человек, мягко говоря, не
симпатизировавший ни Сталину, ни Молотову. Он долго просил меня устроить
эту встречу:
  - ...Вы сказали, что могло случиться, что репрессии могли бы дойти до вас,
если бы...
  - Да, могли.
  - Тем более, что Полина Сем„новна...
  - Подкапывались здорово, - соглашается Молотов.
  - Вы представляете себе положение ваше: человек, который прош„л огромный
путь в партии, отдал здоровье, жизнь, вс„ делу партии и строительству
социализма, и вдруг бы вам пришлось оказаться за колючей проволокой!
  - Ну что ж тут такого? О, Господи! Я смотрю на это дело с точки зрения
революционной, - спокойно отвечает Молотов. - Я мог не раз погибнуть за
все эти годы - и до революции, и после.
  - Но ведь в данном случае не было ничего такого, что...
  - Вот я и говорю, была моя определ„нная ошибка одна, а, вероятно, не одна,
ещ„ кое-что заметили...
  После встречи по дороге к электричке собеседник сказал: "Побывать у
Молотова - вс„ равно, что впервые попасть заграницу. Если человек был
настроен антисоветски, он ещ„ более станет антисоветским, если убежд„н
просоветски, сильней укрепится в сво„м убеждении. Любить его я не стал, но
я потряс„н его умом и реакцией. Да, этим ребятам, - задумался он, - пальца
в рот не клади - отхватят! Какой же был Сталин, если у него был такой
Молотов!" /В записи Ф. Чуева/
Горький в письме к Сталину:
  "Необходимо более солидно поставить дело пропаганды безбожия".
  Свидетельствует Е. Громов: "От этой мысли Горький не отступается. На
совещании он выдвигает "ещ„ одну тему, которая нашей литературой обойдена
- это вырождение или выветривание религиозных эмоций в народе. Это очень
важно. У нас не дано картин, например, вскрытия мощей и всякая такая
штука".
  Академик архитектуры Б. Иофан:
  "Ш„л 1931 год. Храм Христа Спасителя ещ„ стоял посредине огромной площади
у Москвы-реки. Большой и грузный, сверкающий своей позолоченной головой,
похожий одновременно на кулич и на самовар, он давил на окружающие его
дома и на сознание людей своей каз„нной, сухой, бездушной архитектурой,
отражая собой бездарный строй российского самодержавия и ег