е о Западе,
где волки ходят свободно, ворочают миллионами, рекламируют содомский грех,
а стадо пускают на шашлык...
  К сожалению, приобщение народа к Евангельскому учению и церковным
таинствам оборвалось, едва начавшись, со смертью Иосифа. Многое указывает
на то, что в России после войны могло начаться настоящее религиозное
возрождение - ИОСИФ никогда не боролся с Церковью, как Божиим Вселенским
учреждением, он боролся с церковью социальной, с "реакционным
духовенством", как он часто повторял, активно прежде вмешивавшимся в
политику на стороне угнетателей. Для него разрушенное здание храма было не
"Домом Божиим", а частью системы порабощения человека человеком,
попирающей Замысел, противной его пониманию Евангелия. Для него, бывшего
семинариста, а затем революционера, столкнувшегося лицом к лицу с
оскорбляющим Бога религиозным и нравственным фарисейством, лицемерием,
жестокосердием к "малым сим" - резко разделились в сознании храм, как
обитель Бога, и церковь, как человеческое учреждение, часть "лежащего во
зле" мира, часть машины" для угнетения человека человеком", отдающей
Богово кесарю.
  А интеллигентская элита тем временем призывала его "более солидно
поставить дело пропаганды безбожия"./Горький. Письмо к Сталину/
Окончилась земная жизнь Иосифа, наследники - пастыри нерадивые сменяли
друг друга, волки ещ„ какое-то время продолжали по инерции пасти и
стеречь, следили друг за другом, боялись друг друга, натягивая усохшие,
поеденные молью овечьи шкурки на отрастающие постепенно клыки и когти и
разыгрывая умильные пасторали под свирель, завидуя своим собратьям из-за
бугра, которые открыто исповедывали, что человек приш„л на землю, чтобы
быть волком, выть по-волчьи, служить себе - волку, резать овец для себя,
волка... А свободу понимая не как освобождение от служения Мамоне и дурных
страстей, которому учила многовековая православная культура, а как свободу
осуществлять свои волчьи права и не слушаться Бога.
  "Осуждение церковью капиталистического режима, признание церковью правды
социализма и трудового общества я считал бы великой правдой." /Н.Бердяев/
"Мы приветствовали бы создание второго фронта в Европе нашими союзниками.
Но Вы знаете, что мы уже трижды получили отказ на наше предложение о
создании второго фронта и не хотим нарываться на четв„ртый отказ. Поэтому
вы не должны ставить вопрос о втором фронте перед Рузвельтом. Подожд„м
момента, когда, может быть, сами союзники поставят этот вопрос перед нами.
/И. Сталин - Литвинову/
Свидетельствует У. Черчилль /Из беседы со Сталиным /:
  "-Скажите мне, - спросил я, - на вас лично также тяжело сказываются тяготы
этой войны, как проведение политики коллективизации?
  Эта, тема сейчас же оживила маршала. - Ну нет, - сказал он, - политика
коллективизации была страшной борьбой".
  - Я так и думал, что вы считаете е„ тяж„лой, - сказал он, - ведь вы имели
дело не с несколькими десятками тысяч аристократов или крупных помещиков,
а с миллионами маленьких людей".
  "- С десятью миллионами, - сказал он, - подняв руки, - Это было что-то
страшное, это длилось четыре года, но для того, чтобы избавиться от
периодических голодовок, России было абсолютно необходимо пахать землю
тракторами. Мы должны механизировать наше сельское хозяйство. Когда мы
давали трактора крестьянам, то они приходили в негодность через несколько
месяцев. Только колхозы, имеющие мастерские, могут обращаться с
тракторами. Мы всеми силами старались объяснить это крестьянам. Но с ними
было бесполезно спорить... он всегда отвечает, что не хочет, что не хочет
колхоза и лучше обойд„тся без тракторов".
  "- Это были люди, которых вы называли кулаками?"
"- Да, - ответил он, не повторив этого слова, - После паузы он заметил:
Вс„ это было очень скверно и трудно, но необходимо".
  "- Что же произошло?" - спросил я.
  "- Многие из них согласились пойти с нами, - ответил он, - Некоторым из
них дали землю для индивидуальной обработки в Томской области, или в
Иркутской, или ещ„ дальше на север, но основная их часть была весьма
непопулярна и они были уничтожены своими батраками".
  Наступила довольно длительная пауза. Затем Сталин продолжал: "Мы не только
в огромной степени увеличили снабжение продовольствием, но и неизмеримо
улучшили качество зерна. Раньше выращивались всевозможные сорта зерна.
Сейчас во всей нашей стране никому не разрешается сеять какие бы то ни
было другие сорта, помимо стандартного советского зерна. В противном
случае с ними обходятся сурово. Это означает ещ„ большее увеличение
снабжения продовольствием".


  * * *

  Ни-че-го... Ни-че-го, - хрустела собака костью. Назавтра она улетела,
оставив Дениса на попечение Хельге. Представит их вместе и ничего не
почувствует. Пусть себе. Она даже готова держать свечку. Даже пикантно.
Она ужасн„тся своим мыслям, но опять как бы со стороны. Подобное
излечилось подобным, падение падением. Тяжкое бремя ревности обернулось
незнакомым дурным состоянием беспредельной вседозволенности, где то, что
ей прежде представлялось не то чтобы отвратительным - она не была
пуританкой, - но просто постыдным мартовско-кошачьим синдромом,
недостойным человека, - от чего она, во всяком случае считала себя
полностью застрахованной, как от выгребной ямы где-то на задворках бытия,
- вдруг станет к себе манить именно своей постыдностью и непристойностью.
И спешащие к самол„ту мужчины, которых она раньше в упор не замечала,
разве что у кого нос на затылке, стали притягивать е„ взгляд то мощной
багровой шеей, то волосатыми руками, то резким запахом курева или пота.
  Самол„т летел к Москве, а она, откинувшись в кресле в мучительно-сладкой
полудр„ме, кралась к этой отвратительной яме, набитой жадно тянущимися к
ней руками, мокрыми ртами, потными безликими телами, извивающимися, как
змеи, шла, дрожа от страха и нетерпения, сбрасывая на ходу одежду,
предвкушая со сладким ужасом, как эти отвратительные безликие руки, когти,
рты, исступл„нно хрюкая и сопя, растерзают е„ в клочья.
  Это не была сладостно-вожделенная гр„за о ком-то конкретном - это видение
было ей сладостно именно своей мерзостью, ужасом и безликостью - какая-то
кровавая массовка из низкопробного триллера, болезненное наваждение, от
которого она не то чтобы не могла, но не хотела избавиться.
  Через несколько часов, окунувшись с головой ещ„ в одну бездну, на этот раз
беспросветных дел, она опять вылечит бездну бездной и посме„тся над той
дурью, и забудет про не„. Пройд„т неделя-другая, и вот однажды утром...
  - Жанна, я только с самол„та. Денис со всеми будут послезавтра, вечером
лечу к своим... Остановился тут у одних, все на работе. Слушай адрес.
  Кравченко тараторил, не давая ей возразить, описывая какие-то
закоулки-переулки, по которым она должна рвануть, сломя голову, в его
медвежьи объятия. И хуже всего была даже не наглая кравченковская
уверенность, что она, бросив дела, попр„тся ни свет ни заря в эти дурацкие
Мневники, а то, что она сразу поняла, что да, попр„тся. Та же хворь, что
заставила его лететь в Новосибирск через Мневники, гнала и е„ через всю
Москву. Машина, казалось, сама находила дорогу, она слилась со
взбунтовавшимся телом Яны, требующим Кольчугина, придуманного ею
советского сверхчеловека, его медвежьих ненасытных объятий, так странно и
взрывоопасно соединившихся отныне в е„ подсознании с привычным обликом
непробиваемо-сдержанного Дениса.
  - Я - шлюха... - опять уже привычно констатировала она, таким
примитивно-грубым и неодолимым было желание, и уже не было оправдания, что
мол там, на юге, сработали стрессовое состояние, шампанское и "море в
Гаграх".
  Если бы ещ„ можно было ни о ч„м с Кравченко не говорить, не выяснять
отношения!..
  "Ты едешь пьяная, и очень бледная по т„мным улицам совсем одна..." Вот
анекдот. И даже хлебнуть нельзя - за рул„м. Она не знала, плакать или
смеяться. Она боялась себя такую и презирала.
  Дверь была приоткрыта. - Входи, я говорю по телефону, - отозвался Антон
откуда-то из глубины квартиры. Щ„лкнул за спиной замок. В квартире - тьма
кромешная, окна глухо зашторены, как в войну. Ощупью она шла куда-то, на
что-то натыкаясь, пока не наткнулась на Антона, который, едва положив
трубку, обрушился на не„, как стихийное бедствие, тоже, видимо,
предпочитая не выяснять отношения. От него, как от пирата, пахло морем,
кубинским ромом и порохом, вс„ было, как тогда, разве что кромешная тьма
вокруг, и не надо было ничего говорить, - она страшилась любого слова. Но
Антон, умница, то ли опять был пьян, то ли разыгрывал пьяного, и с него
были снова взятки гладки. И потом, когда она везла его в аэропорт, - тоже
то ли спал, то ли притворялся спящим. И лишь когда объявили посадку на
Новосибирск, - ожил и заговорил о делах киношных, будто и не было никаких
Мневников.
  И деловито-дружеский, как всегда, поцелуй в щ„ку. Так начался их роман,
встречи на случайных квартирах, а потом и у Антона, в его двухкомнатной
кооперативной хате недалеко от Ленкома, куда его наконец-то возьмут, хоть
и каждый раз в любом спектакле зал будет весело оживляться при его
появлении: - Павка, Павка!..
  Интеллектуальная Антонова жена Нина, к тому времени уже лауреат Ленинской
премии, в Москву будет наведываться раз в два - три месяца, в перерывах
между сериями опытов, да и кто вообще дерзн„т их заподозрить в каких-то
шашнях после доброго десятка совместных телесериалов! Общественность
ничего не подозревала, ибо игра шла не по правилам. Их могли застать
вместе где угодно - для всех они были чем-то вроде надоевших друг другу
супругов, ветеранов на пороге серебряной свадьбы, им удастся сохранить
полное инкогнито. Денис чувствовал, видимо, что у не„ "кто-то есть", и
даже переживал по-своему, но меньше всего подозревал Кравченко. Она совсем
перестала его ревновать, но ему, похоже, не очень-то нравилась эта
неожиданная свобода. В отместку он потуже натянул удила совместной
творческой упряжки. Он, что называется, вош„л в творческую форму. Идеи,
планы, замыслы помимо сериала с Кравченко, рождались нескончаемым
серпантином, как из шляпы фокусника, и все это, разумеется, наматывалось
на не„, связывая по рукам и ногам, пеленая, как кокон, пожирая - какие-то
бесконечные договоры, заявки, либретто... И чем большим работоголиком он
становился, тем более ненавидела она пишущую машинку. Но ничего не могла
поделать, она должна была бежать в этой упряжке, которая без не„ не
сдвинулась бы с места. Она была Денисовой рабыней, негром, хоть и вс„,
слава и деньги, делились пополам, но она ничего этого не хотела, она
ненавидела эти его дурацкие идеи и замыслы. Знакомое ещ„ со врем„н Л„нечки
чувство тошноты накатывало вс„ чаще, но приходилось насиловать себя, тем
более, что тяготила и вина перед Денисом.
  Постепенно возбуждающий гибрид Денис-Антон иссяк и устарел, Кравченко
становился в е„ глазах просто Кравченко, она охладевала и уже радовалась,
что тело вновь обретает свободу. Антон был очень одинок в Москве, несмотря
на фантастическую свою популярность, в е„ к нему отношении появилось нечто
материнское, тем более что свекровь окончательно узурпировала Филиппа,
нещадно его баловала. Раздражение против свекрови распространялось и на
сына, его место вс„ более занимал Антон, которого хотелось воспитывать и
опекать.
  Он читал ей свои басни про разных зверюшек - она слушала с удовольствием и
советовала начать всерь„з писать для детей. Но странно - чем теплее она
относилась к Антону-человеку, тем холоднее отзывалось тело на его
прикосновения. Яна ликовала, предвкушая свободу, но разбуженная
чувственность давала о себе знать, - однажды Кравченко, приревновав е„ без
основания, едва не отлупил. Обретая душевную близость с Яной, он терял е„
тело. Антон инстинктивно понял это и выбрал второе. Эпоха искренности
кончилась, Кравченко перестал быть Кравченко, перестал быть Кольчугиным,
но и Денисом он уже не был. Он затеял новую любовную игру с
переодеваниями, перевоплощениями, со сменами декораций, проявляя не только
незаурядное актерское, но и режисс„рское, литературное и живописное
дарование, он будил е„ воображение, заставляя участвовать в этих
экзотически-эротических спектаклях в своей малогабаритной квартире. Яна
поначалу отбивалась, но постепенно втянулась, увлеклась, слишком поздно
заметив новую искусную кравченковскую ловушку. Чтобы опять поработить е„,
вернуть утраченную было власть.
  - Павка! Павлик, - посмеивался с любовью зал. Великий акт„р Кравченко
мстил ей за этого придуманного Павку, погубившего его дар, карьеру.
Обреч„нный навеки оставаться Кольчугиным в глазах публики, он гениально
менял маски, преображался в любовных играх с нею и ликовал, когда и она,
переставая быть собой, чувствуя, что теряет рассудок, испытывала наиболее
острое наслаждение. Их роман мог бы, наверное, послужить темой для
докторской диссертации какого-либо фрейдиста, психиатра и сексолога.
Денис-Яна-Антон. Она увязала вс„ глубже в этом бермудском треугольнике.
  Чем прекраснее и благополучнее становилась е„ тогдашняя жизнь -
популярность, достаток, благополучная по нынешним меркам семья, бомонд,
любовник, премьеры, просмотры, вечеринки, семинары в Репине и Болшево -
вс„ это было у не„, как и у многих других в годы застоя, - советская
власть досаждала разве что очередями да цензурой. Но чем благополучнее
становилась жизнь, тем тошнее ей становилось. Полноценная творческая,
деловая, материальная и чувственная жизнь - как скажут в начале девяностых
- вожделенный набор состоявшейся судьбы, успеха - все это у не„ было в
семидесятых, и именно тогда она это уже люто ненавидела.
  У кого она тогда была в рабстве? У Дениса? У Антона? У себя самой? Она не
умела жить иначе, не могла да и, наверное, не хотела, она добросовестно
пыталась жить "на полную катушку", но ничего не получалось. И когда она
мчалась куда-то на тогда ещ„ новеньком "жигул„нке" - в Останкино, на
Мосфильм, к Антону или домой, разыскивала по дружкам пропавшего Филиппа,
вс„ чаще возникало у не„ жгучее желание врезаться на скорости в какой-либо
столб и разом избавиться ото всех этих рабств - машинка, всевозможное
начальство, дом, быт, муж, сын, любовник, свекровь. И более всего она
сама, загнавшая себя во все эти рабства... Пожирающие е„ разум, талант,
плоть, время, душу, всю ее жизнь... Сам процесс бытия представлялся ей
невидимым монстром с десятками щупальцев-присосков - слова, прикосновения,
клавиши машинки, телефонные звонки - она физически ощущала, как утекают в
эти присоски е„ силы, энергия, время, жизнь. Будто машинка печатает
кровью, кровью пахнут поцелуи Антона, рукопожатия в Доме Кино, заключения
худсовета и мучительное ожидание возвращения неизвестно где шляющегося
Филиппа - пытка вроде средневековой дыбы.
  - Он уже взрослый и нравится девочкам, - отметала е„ ночные страхи
свекровь, переворачиваясь на другой бок. "Куда он денется? - сонно
отмахивался и Денис, - Спи, не валяй дурака". А ей казалось, что стрелка
старинных часов в спальне пульсирует не на циферблате, а у не„ в грудной
клетке, среди нервов, аорты, сосудов. И когда, наконец, Филипп появлялся
под утро как ни в ч„м не бывало и она влепляла ему традиционную оплеуху, а
он был непробиваемый, как отец, и румяный, как она в его годы, - она
забывалась в полном изнеможении и молилась обо всех своих монстрах. Филипп
ещ„ что-то жевал из холодильника, плескался в ванной, мурлыкал, и она была
счастлива, что этот людоед, пожирающий е„ вместе с котлетами, не погиб от
рук шпаны, как ей мерещилось, или под машиной, а будет ещ„ долго вместе со
всей компанией терзать с„, пока не сожр„т окончательно.
  Самым ужасным была полная невозможность что-либо изменить в этом
многоликом рабстве, называемом полноценной благополучной жизнью. Весь мир
играл в эти игры, привычно-скучные, или азартные, рискованные, находил в
них смысл, выигрывал или проигрывал и, похоже, ухитрялся ими наслаждаться.
Ей пожаловаться было некому, разве что "лишним людям", которых они
проходили в школе. Эти бы, может, и поняли. Окружающие - вряд ли. А может,
они тоже притворяются? - думалось иногда Иоанне, - Скучают и мучаются у
игральных автоматов просто потому, что нельзя встать и уйти? Все вокруг
были в рабстве - карьеристы, работоголики, чиновники, партийцы,
вынужденные часами слушать какого-либо полуживого старца. Сам этот
несчастный старик, в муках перемалывающий искусственной челюстью груды
м„ртвых слов вместо того, чтобы играть где-нибудь на лужайке с внуками.
Рабы-бабники, алкоголики, меломаны, гурманы, наркоманы, карт„жники,
коллекционеры, модницы, спортсмены и энтузиасты подл„дного лова, часами
коченеющие над прорубью, чтобы поймать какую-нибудь несчастную рыб„шку.
  Господи, кто безумен - она или они, не желающие замечать своего безумия? -
Это жизнь, - думала она, - все так живут, жизнь есть рабство у своих
амбиций, желаний и обязанностей и, наверное, мое открытие банально. Люди
просят у Бога спасения от болезни, опасности... У меня вс„ хорошо, но
хочется кричать! Господи, спаси меня! От чего?
  Ответа не было. Всякие там прекрасные слова о служении ближним навевали
ещ„ большую тоску и скуку. Ближние - те же монстры. Она вспоминала жуткий
фильм о прекрасной чистой девушке, которая пустила в свой дом калек и
нищих, которые напились и надругались над ней. Так что же? Неужели только
на скорости в столб, когда станет совсем невмоготу? "Спаси меня, Господи!"
- по-детски молилась она, - Почему так тошно? Если получаешь удовольствие,
почему бы не продаться в рабство? - так думают многие. Рабство у идолов,
рабство у желаний. Но почему это рабство, это право выбора своего
игрального автомата, к которому присохнешь и будешь служить, как последняя
рабыня - почему мир называет это свободой?
  Потом, спустя годы, одни из них будут бороться за возможность удесятерить
число автоматов и вкалывать по-ч„рному, зарабатывая на жетоны, другие -
разделят комнату, растащат по углам автоматы и вс„ разрушат, продолжая
играть на пепелище. Но это потом, а пока что терзаемая многоруким монстром
Яна мечтала о выходе из игры. Но выхода, похоже, не было. Выйти означало
"не быть". Мысль о спасительном бетонном столбе постепенно переставала
пугать.
  Душа кричит о помощи, когда больна и в опасности. У меня вс„ хорошо, но
душа кричит о помощи... значит, я больна и в опасности, - молилась она, -
Спаси меня. Господи...


  ПРЕДДВЕРИЕ

  "Завершив освобождение родной земли от гитлеровской нечисти, Красная Армия
помогает теперь народам Польши, Югославии, Чехословакии разорвать цепи
фашистского рабства и восстановить их свободу и независимость". /И. Сталин/
"Теперь, когда Отечественная война ид„т к победоносному концу, во всем
величии вста„т историческая роль советского народа. Ныне все признают, что
советский народ своей самоотверженной борьбой спас цивилизацию Европы от
фашистских погромщиков. В этом великая заслуга Советского народа перед
историей человечества". /И. Сталин/
"Народы СССР уважают права и независимость народов зарубежных стран и
всегда проявляли готовность жить в мире и дружбе с соседними
государствами. В этом надо видеть основу растущих и крепнущих связей
нашего государства со свободолюбивыми народами". /И. Сталин/
"Голос Америки передал, что умер убийца Троцкого. Отсидел двадцать лет,
получил Героя Советского Союза, пожил у нас недолго, а умер на Кубе. Это
было по вашему указанию?
  - Конечно. Троцкий перед смертью сказал о Сталине: "Он и здесь меня
наш„л". /Молотов - Чуеву/
Сталин спросил у метеорологов, какой у них процент точности прогнозов.
"Сорок процентов, товарищ Сталин". - А вы говорите наоборот, и тогда у вас
будет шестьдесят процентов".
  В. Бережков, личный переводчик И. Сталина:
  "Надо признать, что при всех своих отвратительных качествах Сталин обладал
способностью очаровывать собеседников. Он, несомненно, был большой акт„р и
мог создать образ обаятельного, скромного, даже простенького человека.
  В первые недели войны, когда казалось, что Советский Союз вот-вот рухнет,
все высокопостав