Будущем Веке состояние души, свободный выбор души - пропуск в Царствие.
Оно, как мне кажется, может быть дано благодатью Спасителя и
невоцерковл„нным по тем или иным причинам праведникам, стоящим на Пути;
православным, "рожд„нным свыше", личной или соборной молитвой, материнской
молитвой, молитвой святых, церковными таинствами... Я выбираю Путь и
пытаюсь идти, и мне помогает Господь, как помогает каждому избранному.
"Много званых, но мало избранных", - то есть "избравших Путь"...
  Само по себе воцерковление, на мой взгляд, означает лишь, что я записался
в армию Христову. Но если я при этом дезертирую и не собираюсь воевать -
разве я "избравший"? Разве не приму ещ„ большее осуждение?
  ИЗБРАННИКИ - избравшие Путь - вот что главное. Церковь в данном случае
лишь лечебница, где каждый избранник, сознающий себя больным и немощным на
Пути, обращается к врачующим таинствам и к Спасителю, взявшему на Себя
грехи мира.
  Преодолеть свою падшую природу человек может лишь чудом благодати Божией.
"Без Меня не можете творить ничего". Просто личность свободной волей или
избирает Путь, пытается идти, и тогда Господь невидимо становится рядом и
помогает; или человек, сознавая себя погибающим, взывает ко Христу.
Который ставит его на Путь и да„т силы идти.
  Можно закричать, как тонущий Петр: "Господи, погибаю!" и схватить
протянутую Руку... Можно идти на Зов, не ведая, чей Он... Но именно Пути,
состояния сердца жд„т от нас Господь. Вечного устремления ввысь, на Зов. К
прекрасному и непостижимому.
  Вопрос спасения - не теоретический и не юридический - это вопрос чуда,
тайны. Любви Небесной и ответной свободной любви твари к своему Творцу и
Спасителю. Ожившего, растопленного сердца, побежд„нного жертвенным
подвигом Самого Бога.
  Первая ступень, начало премудрости - страх Божий /рабы/. Вторая ступень -
разумный расч„т, например, у Паскаля - "пари на Бога". Что выгоднее -
верить или не верить, упование на награду в Царствии /Это - на„мники/.
Третья, высшая ступень - сыновство, ответная любовь детей Неба к Творцу и
Его Замыслу.
  Когда же вы поймете, что всякую добрую мысль вам посылает Господь?.. И
когда вы строили дома, в тайге или в пустыне, сажали сады, выращивали
хлеб, лечили, учили, сеяли "разумное, доброе, вечное" или защищали
противостоящее царству Мамоны отечество, то есть право вс„ это делать, -
"работу жаркую, дела хорошие", а не гнаться за длинным рубл„м, высасывая
кровь у ближнего, - Господь всегда был рядом с вами. Его Образ в вас. Его
Дух Святой в вас.
  Это прекрасно знают все, кто делал когда-либо бескорыстное благо для
других. Не из расч„та, а просто по велению сердца... Прекрасно знают это
особое дивное состояние души, близости Господа. Его Божественного
прикосновения, когда не нужно никакой иной награды... Только бы
остановилось мгновенье... Ибо сделать кому-то добро - сделать самому
Спасителю.
  Церковь - стык Божьего и человеческого. Божественная благодать изливается
на каждого, на добрых и злых, как солнечный свет, но грех препятствует е„
проникновению в душу, делает е„ омертвелой, непроницаемой.
  Церковь помогает излечить душу и тело для восприятия благодати.
  Если государство препятствует человеку в его греховной жизни, оно, порой в
лице самого "удерживающего" кесаря, тоже помогает расчистить почву для
восприятия благодати. То есть является помощником, соратником Церкви,
Замысла. Угодное Богу государство ограничивает степень падения подданных и
наоборот. Тут дело в мере вмешательства в такие сферы, в средствах, в
исторической обстановке... В степени причастности кесаря к Замыслу,
осознания своей роли в свершении Замысла, в степени "ведомости" Творцом,
немощи и одновременно силы Божьей, проявляемой в "немощи", не дающей
пастырю и кесарю впасть в прелесть.
  Есть мудрая молитва старцев: "Господи, дай мне силы свершить то, что я
могу изменить; терпение - перенести то, что я не могу изменить, и мудрость
отличать одно от другого".
  Не может человек, приносящий плоды добрые, действовать от имени сатаны,
какую бы веру он ни исповедывал. Не может полководец сражаться против
собственной армии, ибо разделившееся в себе царство не устоит. Не может
человек, искренне служа Небу, приносить злой плод.
  Патриархи Сергий и Алексий Первый называли Иосифа Сталина богоданным
вожд„м. Крупный уч„ный и богослов архиепископ Лука (Войно-Ясенецкий),
кстати, сидевший при Сталине, тоже считал его богоданным... "Сталин
сохранил Россию, показал, что она значит для мира... Поэтому я как
православный христианин и русский патриот низко кланяюсь Сталину".
/Священник Дмитрий Дудко/


  БИОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА:

  1940 г. Принимает в Кремле участников героического дрейфа ледокола
"Седов". Руководство работой пленума ЦК ВКПб. Участие в работе 6 сессии
Верховного Совета СССР I созыва. Участие в работе 3 сессии Верховного
Совета РСФСР I созыва. Руководство работой пленума ЦК ВКПб. Участие в
работе 7 сессии верховного Совета СССР I созыва. При„м в Кремле
представителей народов "Бессарабии и Северной Буковины, членов Полномочных
Комиссий сеймов Литвы, Латвии и Государственной думы Эстонии.
  1941г. Руководство работой 18 Всесоюзной конференции ВКПб. Речь в Кремле
на торжественном заседании, посвящ„нном выпуску командиров, окончивших
военные академии. 6 мая - назначение председателем Совета Народных
Комиссаров СССР.


  * * *

  Итак, в середине пятидесятых Ганя оказался в Ленинграде. Приближалась
хрущ„вская оттепель, время выставок, отчаянных дискуссий, разного рода
фестивалей и эрозии железного занавеса. Вот в это-то отрадное для всей
творческой интеллигенции, особенно студенчества, время Ганя начал замечать
в себе полное отсутствие интереса к волнующим оттаивающее общество
проблемам. Когда стали говорить, что вождь оказался не "великим другом и
вожд„м", не "пол„том нашей юности", а совсем наоборот, что белое оказалось
ч„рным, добро - злом, а правда - ложью, когда стали критиковать "порядки в
вагоне", менять полки и занавески, бегать в запрещ„нный прежде
вагон-ресторан и другие вагоны, иногда совсем туда перебираясь, срывать
портреты и вешать новые, Ганя в те годы хрущ„вской оттепели продолжал
безучастно сидеть на прежнем месте у вагонного окна. Он видел стремительно
несущееся навстречу будущее, которое тут же за спиной превращалось в
прошлое. Если же сесть спиной к движению, увидишь лишь уносящееся прочь
прошлое. Настоящего за окном не было. А суета в вагоне, брюзжанье, что
пора бы новому проводнику нести чай, и заманчивый комфорт других вагонов,
- вс„ это слишком казалось реальностью, чтобы быть ею. Реальностью были
лишь раз и навсегда проложенные рельсы, мелькающее за окном время и не их
проводник, который был сам всего лишь пассажиром в этом поезде смертников,
а Машинист, - безглазый бессмертный, единственно ведающий, когда кому
сходить навсегда из уютных вагонов в ночную тьму. Безглазый, потому что
рельсы над„жно вели в никуда, сойти с них поезду было невозможно.
Бессмертный, пока есть работа, есть, кого убивать. Бессмертный, пока ид„т
поезд, убийца всякой жизни, - он обрушится в никуда вместе со своим пустым
поездом, как капитан, исполнивший долг до конца.
  Только у него хранятся проездные билеты, нанизанные как ч„тки, на нить
жизни, он дремлет, перебирая их костяшками пальцев, время от времени
отрывая использованные и выбрасывая через окно в несущееся прочь прошлое.
  - Любопытно, - думал Ганя, если бы эти билеты с проставленными датами
казни были розданы пассажирам на руки - занимались бы они с таким же
упоением купейно-вагонными общепоездными проблемами временного своего
пристанища. Наверное, нет. Даже те, у кого были в запасе несколько
десятков лет, наверное, с особой остротой осознали бы, что уходить
прид„тся одному. Точная дата - неужели она так много значит? Ведь в любом
случае через несколько десятков лет не останется никого среди едущих ныне.
Почему они живут так, будто никогда не сойдут с поезда? Что созда„т эту
странную иллюзию бессмертия? Мы - человечество? Пока оно живо - жив и я?
Какой абсурд! Почему все безумно боятся какого-то всеобщего конца света и
не понимают, что начало и конец света у каждого свой, персональный?
Рождение и смерть. Каждый - замкнутый в себе мир, имеющий начало и конец.
И когда рушатся прекрасные миражи вроде "нашего паровоза", летящего впер„д
ко всеобщему счастью, когда трагическая обыденность жизни придавливает к
земле, - оста„тся лишь пировать во время чумы в ожидании, когда тебя
позовут на выход "без вещичек".
  Вкалывать, размножаться, развлекаться и отвлекаться, кто как может. И даже
пытаться превратить этот наш общий катафалк во всемирный
образцово-показательный передвижной состав прогресса. Одна из его работ
так и изображала бесконечную вереницу сцепленных друг с другом катафалков,
из которых торчали то ноги в ч„рных чулках и спортивных шароварах, то рука
с нанизанным на вилку недоеденным куском мяса, или с папкой для бумаг, с
пистолетом и садовым секатором, м„ртвые головы в бигудях, строительных
касках и профессорских шапочках.
  Жизнь - трагическая бессмыслица, это было ясно, но не плакать же теперь, в
самом деле, целыми днями! И если строить проекты счастливых, вес„лых,
передовых и технически оборудованных катафалков глупо и смешно, не говоря
уже о том, чтобы во имя этих проектов проливать свою или чужую кровь, если
постараться вести бездумно-животную жизнь пошло, а эгоистически-элитарную
- низко, то и спрыгивать раньше времени с поезда вс„-таки не стоит.
  - Я - художник, - в который раз убеждал себя Ганя, - Избранник Божий. Я
могу говорить с самим Творцом на языке творчества, а не задаваться
бесполезными вопросами о смысле сотвор„нного Им мира.
  И Ганя, не из конъюнктурных соображений, а чтобы просто утешить себя,
старался по-прежнему замечать и писать лишь мажорное и прекрасное. Но если
прежде это удавалось само собой, то теперь приходилось искусственно
поддерживать в себе жизнеутверждающее мироощущение. Впрочем, он пил, как
все, не больше, быстро ш„л в гору. Ленфильм, Союз художников, персональные
выставки, благожелательная пресса. Т„тка умерла, завещав ему квартиру.
Женился, родилась дочь, купили машину. Алла получила права.
  В том, что случилось, виноват он и только он. Алла спивалась - он это
видел и ничего не предпринимал. Она была с ним несчастна - она оставалась
взбалмошным реб„нком, абсолютно не умеющим сдерживать свои чувства,
неистовые и в горе, и в радости. Эта е„ первобытная естественность, так
его привлекавшая на заре их романа, обернулась для него ловушкой,
исправительной колонией строгого режима. Любое проявление неискренности,
несправедливости, ч„рствости с его стороны мгновенно замечалось ею, и,
если он не подавал признаков раскаяния, выносилось на всенародное
обсуждение - родственников, друзей, просто первых встречных. Если он
виноват, надо всем вместе помочь ему исправиться - искренне считала она, и
против этого трудно было возразить, если воспринимать мир и всех, как она,
по-детски, изначально хорошими, где просто надо ставить друг друга в угол
для обоюдной пользы. Ганя не поддавался, защищая сво„ право быть плохим и
постепенно зверея.
  Он перестал бывать дома, неискренность сменилась прямой ложью,
несправедливость - злобой, ч„рствость - жестокостью. Теперь тигр
дрессировал свою дрессировщицу, приучая е„ к звериной своей природе;
защищая звериную свою свободу и право быть диким.
  Внешне Алла вроде бы поддалась, но загнанный внутрь протест против
несовершенства бытия в лице собственного мужа и действительности обернулся
бегством от этой действительности. Когда после пары бокалов шампанского /
пила она только шампанское, сладкое или полусладкое/ раскрасневшаяся, с
фосфоресцирующими, бесподобно подкрашенными глазами проповедница начинала
призывать ко всеобщей любви, правдивости и целомудрию - вокруг
сосредоточивалась толпа гостей. Говорила Алла красиво и трогательно,
детским чуть завывающим голосом и какими-то странными импровизированными
притчами: "А ещ„ жил однажды в Китае мальчик..."
Под "живущим в Китае мальчиком" подразумевался, разумеется, он, Ганя, -
Алла всегда использовала для своих сюжетов особо тяжкие его проступки за
последнюю неделю. И хотя понятно это было только им двоим, Ганя приходил в
бешенство. Он специально купил ей машину и не стал сам учиться водить, но
Алле удавалось укрощать самых суровых гаишников. Она целовала блюстителя
порядка в щ„ку и просила прощения. Поцелуй бывал самый невинный, но это-то
и срабатывало. И еще искренность. Она никогда не говорила: "я больше не
буду", не придумывала всяких оправдательных историй, как другие дамы за
рул„м. "Выпила два бокала шампанского, - говорила она, - вот таких,
больших. Пожалуйста, простите меня..."
В тот вечер она выпила гораздо больше...
  Она стала пить дома и рассказывала свои притчи дочери. Ирка оказалась ещ„
более благодарной слушательницей, чем гости, - она с р„вом требовала вс„
новых и новых сказок про мальчика из Китая и девочку с Бирмы и не желала
без них ни есть, ни ложиться спать. Когда Ганя оставался с Иркой один, на
не„ не было управы. Ганя почувствовал, что начинает ненавидеть и дочь.
  В тот вечер Ганя видел, что Алла напивается, и нарочно дразнил е„, флиртуя
с именинницей, е„ подругой из Дома Моделей, люто ненавидя и Аллу с е„
баснями из биографии Игнатия Дар„нова, и восхищ„нных слушателей, и сво„
унижение. Задыхаясь от злобы, он налил себе полный стакан коньяку и разом
опрокинул за здоровье "Елены Прекрасной" - именинницы.
  Это была его последняя в жизни выпивка.
  В бутылке, как потом выяснилось, оказался не коньяк, а коньячный спирт -
подарок из солнечной Грузии, убойный напиток, от которого Ганя совершенно
отключился и позволил не только Алле сесть за руль, но и посадить рядом
Ирку.
  Он приш„л в себя через несколько дней в реанимации, ломаный-переломаный.
Ему сказали, что они тоже в больнице.
  Похоронили их родственники.
  Потом он вернулся домой в т„ткину квартиру, в их квартиру, где вс„
оказалось нетронутым с того рокового дня. Разбросанные чулки - Алла вс„
подбирала недраную пару, косметика, волосы в щ„тке, недопитая бутылка
кефира в холодильнике и заплесневелый кусок булки на столе - Алла
вернулась с подиума голодной и накинулась на еду, хотя их уже ждали в
гостях - она пережила блокаду и совсем не умела переносить чувство голода.
Ганя смотрел, как она давится хлебом и кефиром и злился. Что-то сказал,
она заплакала, не хотела идти, потом помирились, пришлось ей опять
подкрашивать глаза...
  Иркины книжки, игрушки вокруг разбросаны. Мать приказывала убрать - так и
не убрала. Цветы в горшках засохли, повсюду сновали тараканы.
  У него была срочная работа для новой Ленфильмовской ленты, Ганя уш„л в
свою комнату и стал писать. Голова ещ„ кружилась, вс„ болело, но правая
рука была, слава Богу, цела. Он рисовал, рисовал... Приехала с Урала мать,
поплакала, прибрала квартиру, набила холодильник продуктами, наготовила
борща и котлет, пирожков на месяц впер„д, опять уехала...
  Когда он, наконец, решился покинуть сво„ убежище, поел знаменитого
материнского борща с пирожками, вспомнив забытый с детства вкус, привык к
удобно переставленной ею мебели, к необычной чистоте и тишине, к уютному
абажуру над обеденным столом - мать купила сразу два - ему и себе на Урал,
- Ганя впервые заплакал. Не столько над ними, м„ртвыми, сколько над собой.
Он был более м„ртвый, чем они, он ничего не чувствовал. Ничего, кроме
усталости, тупой боли во вс„м теле и целительного постепенного погружения
в непривычную тишину и чистоту квартиры, в забытую сладость свободы. Так
жили они когда-то вдво„м с т„ткой...
  Пусть его брак был неудачным, пусть он не был хорошим отцом, но неужели он
действительно не любил их, свою жену и свою дочь? Полгода назад, когда
Ирка болела, он в панике метался по городу, пока не достал нужное
лекарство. Что это было - животный инстинкт, страх за потомство? А теперь,
когда их будто волной смыло и от него уже ничего не зависит - никакой
боли. Будто отломился искусственный зуб и рана даже не кровоточит.
Господи, уж не чудовище ли он? Кого он вообще любит или любил? Себя? Нет,
себя он презирал и ненавидел, он оплакивал свою м„ртвую бесчувственность,
сво„ кромешное одиночество, которое только сейчас осознал - он всегда был
им болен, сколько себя помнит. Кровеносные сосуды, связывающие его "Я" с
прочим миром, оборвались или вообще отсутствовали, он был чужеродным
черенком, отторгающим дерево и потому умирающим.
  Это было странное чувство - он мыслил, ощущал окружающий мир и
одновременно отторгал его. Самозащита, приведшая к полной беззащитности.
Свобода и смерть.
  Он содрогался от отвращения и жалости к себе, а главное, от бессилья
что-то в себе изменить. Потом достал из книжного шкафа спрятанную когда-то
от Аллы бутылку шампанского, и тут его осенило - он придумал, как себе
отомстить! Подсудимый и обвинитель в одном лице, он сам вынес себе
приговор - ни капли спиртного пожизненно. И сам взял себя под стражу.
  На сороковины Ганя сж„г мосты, объявив на поминках присутствующим о сво„м
решении. Аллину бутылку и ещ„ авоську купленной водки распили друзья и
родственники, Ганя же под недоверчивые взгляды присутствующих тянул
приготовленный т„щей компот из сухофруктов и мрачно упивался сознанием,
что наконец-то заставил себя страдать. Невыносимыми были и разговоры за
столом, и сами гости, и весь этот исполненный фальши похоронный ритуал. Но
ещ„ невыносимее - перспектива остаться наедине с собой, когда все уйдут, и
мысль, что он трус и не может просто спрыгнуть с поезда. Наказание в самом
деле оказалось не по силам. Действительность без привычно защитного
"кайфа" вновь обрушилась на него бессмысленной вагонной суетой летящего в
никуда поезда. Бессмысленной была возня вокруг жалких жизненных благ,
вокруг идиотских худсоветов - бега вверх по идущему вниз эскалатору - в
конце концов неизбежно выдыхаешься, садишься на ступени и покорно
съезжаешь вниз вместе со всеми. Вокруг жалких кулуарных разговоров за
столами и столиками, все это "можно - нельзя", все эти "Измы",
пути-горизонты и бои местного значения вокруг путей-горизонтов. Вагон -
детский сад, инкубатор с похотливыми приворовывающими воспитателями.
  Ганя заперся дома, отключил телефон и сочинил для себя новую жизненную
программу - правильный образ жизни, гимнастику, самоограничение, разрыв с
прежними компаниями. Свобода. Вне времени, пространства, хищных
ограниченных проводников, прежних ненужных связей и семейных обязанностей.
  Две недели он занимался йогой, обливался ледяной водой из-под крана,
боролся с желанием пойти в привычно-злачные места, кому-то позвонить,
кого-то навестить, давился овсяной кашей, работал без отдыха над
поправками и пожеланиями начальства.
  Когда, наконец, он вс„ исправил, поправил, когда тело избавилось от
прежних недомоганий, а душа - от страстей и суеты, когда он изгнал из себя
всех чудовищ себялюбия и приготовился наконец-то наслаждаться подлинным
покоем и свободой, он вдруг с ужасом обнаружил, что его, Игнатия Дар„нова,
больше нет. Только оздоровленная йогой и аскезой телесная оболочка и
пустота внутри, страшная леденящая пустота. Даже не пустота, а ничто.
  Может быть, это и было то самое "божественное ничто", блаженная нирвана,
то самое состояние, которого надо было не пугаться, а слиться,
раствориться, исчезнуть в дурной бесконечности вселенной. Но Ганя,
неожиданно осознавший, что кроме тех самых чудовищ себялюбия, страстей и
суеты, которых он возненавидел и изгнал, в н„м ничего нет; что он
безнад„жно пуст - только телесная оболочка и ледяное дурное ничто, - этот
Ганя просто в панике бежал.
  Пусть чудовища, страсти, сомнительные связи, надоевшие споры и
унизительно-тупая вагонная суета - лишь бы не это. Он покинул сво„ купе,
пробрался в тамбур и распахнул наружную дверь. Таков, наверное, ад, если
он есть. Умчался поезд, навсегда оставив тебя наедине с собой. Лишь тво„
"Я", пронизанное ледяным кромешным "н