от Дома Отца во тьму
внешнюю. Где нет Жизни, Света, Тепла, Любви, Истины и Смысла.
  Тьма внешняя - торжество зла, пребывание вне Бога, отсутствие Бога.
Населившие тьму падшие ангелы, сотвор„нные "по образу и подобию",
бессмертны и воплощают в себе бессмертное необратимое зло.
  Человек, в отличие от духовного мира, имеет плотское, "из праха" тело,
которое в случае ухода из Дома, отпадения от Бога, становилось смертным.
Человек не может, в отличие от духов, существовать на земле без плоти, тем
более, быть свободным. Его тоже бессмертная душа, лиш„нная плоти,
становится во тьме внешней неким замкнутым на себя ЭГО, лиш„нным свободы
самосознанием, которое становится безусловной добычей демонов. Вечный
страшный сон, полный тоски по утраченному Отчему Дому.
  Возможность ухода из Дома с наследством, отделения от Отца - дар Свободы,
атрибут нашего богоподобия, право решения своей судьбы в вечности. Это -
обязательная часть Замысла - возможность ухода из Дома.
  Но человек не был низвергнут во тьму внешнюю, где сразу стал бы добычей
падших духов. В результате величайшей милости Божией его плоть стала
смертной, а он был изгнан на землю, то есть ему было даровано ВРЕМЯ,
ИСТОРИЯ. История - это дробление когда-то единой богочеловеческой души во
имя возрастания человечества из детства в юность, зрелость и старость и в
этом сложном процессе отбора - восстановления Нового Адама в пригодном для
жизни в Доме Отца Образе.
  Временное пребывание в изгнании на земле и смертное тело ветхого Адама
дали Творцу возможность пропустить все клетки богочеловечества через
горнило земных искушений и испытаний, дать каждому человеческому "Я"
возможность, шанс вернуться добровольно в Отчий Дом или остаться извне, на
чужбине, решив свою судьбу в вечности.
  Вернувшиеся будут навеки пребывать в Отчем Доме, из них как бы будет
состоять единое богочеловеческое тело преображ„нного Нового Адама.
Смертность, временность плоти - величайшее благо, дар Божий. Возможность
скинуть ветхую одежду, ветхую грешную жизнь, отвергнуть старые мехи и
возродиться в новом качестве, в едином, уже снова бессмертном
богочеловечестве, прошедшем огненное горнило выбора, отсева, испытаний,
закалки на прочность, подобно высококачественной стали...
  Не случайно Иосиф так любил слово "сталь". Он любил слова "свет" и "сталь".
  Ты взыскана судьбою до конца:
  Безумием заквасил Я сердца
И сделал осязаемым твой бред,
Ты - лучшая! Пощады лучшим - нет!

  В едином горне за единый раз
Жгут пласт угля, чтоб выплавить алмаз.
  И из тебя, сожж„нный Мой народ,
Я ныне новый выплавляю род!
  - Не мог снова не процитировать Максимиллиана Волошина, - сказал AX, - уж
очень к месту.
  Итак, смерть первая - всего лишь удар гонга. Бой окончен, ты жд„шь решения
Судии, своей участи. Победил ты, спасся или проиграл?
  "Суд же состоит в том, что свет приш„л в мир; но люди более возлюбили
тьму, нежели свет, потому что дела их были злы". /Иоан. 3, 19/
Будет ли тебе даровано новое бессмертное преображ„нное тело, или лишь тьма
в тебе, которая соединится с тьмою внешнею? Останется лишь бессмертное
"Я", самосознание, страшный сон о несостоявшемся блаженном Бытии, о
Замысле, который ты не осуществил.
  Смерть вторая и окончательная, вечное пребывание во тьме внешней
замкнутого на себя, несостоявшегося, непригодного для Отчего Дома "Я".
  Но кто, кроме святых, спас„тся в "лежащем во зле" мире? Реален ли Замысел,
если не сказать "непосилен"? Подвиг Спасителя, Бога-Сына, сошедшего на
землю в естестве человека, во плоти смертной, подвергшегося всем возможным
земным страданиям и испытаниям вплоть до мучительной и унизительной смерти
разрешает это недоумение.
  Сошествие Бога на землю, выход Его навстречу каждому зовущему Истину -
величайший акт милости, любви и смирения во имя восстановления
преображ„нного человечества... Бог послужил твари - невероятно! Он,
Вечный, Безгрешный, Всесильный, послужил человеку - слабому, корыстному,
лживому, лукавому, тленному... Солнце уместилось в свечу, стало свечой,
чтобы вспыхнуть и в муках сгореть за людей, и растопить миллионы живущих,
живших и ещ„ не родившихся душ своим огн„м, искупить их мистически,
таинственно Своей Божественной Кровью. Стать особой сокровенной Дверью в
Доме Отца, куда может войти каждый, добровольно отказавшийся от ветхой
одежды чужбины, от ветхого самосознания, не пригодных для Царства. Он
приходит к Двери смиренно, в рубище истлевшем и смрадном, где Господь -
Огонь, пожигающий зло Великой Своей жертвенной Любовью, имеет власть сжечь
у Двери ветхие небрачные одежды блудных безумных детей Своих, протянувших
к Нему руки... Обрядить в божественный белый наряд и пропустить в Дом
Отчий.
  Он - Дверь. Он соединил наше "Я", а вернее, первоначальный план, Образ,
Замысел нашего "Я", ибо у нас самих ничего пригодного для Царствия, как
правило, нет, - соединил нас с божественной природой Своей по свободной
воле и молитве нашей. Лишь только Им мы, слабые и порабощ„нные земл„й,
прахом можем войти в Дом Отчий. Лишь только Им обрести Жизнь.


  БИОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА:

  1935г. Участие в работе 16 Всероссийского съезда Советов. Избран членом
ВЦИК. Участвует в работе VII Всесоюзного съезда Советов. Избран членом
президиума ЦИК и председателем Конституционной комиссии. Участие в работе
2 Всесоюзного съезда колхозников-ударников. Участие в совещании работников
железнодорожного транспорта. Речь в Кремле на выпуске слушателей военных
академий. Речь на торжественном заседании, посвящ„нном пуску
метрополитена. Председатель на заседании пленума Конституционной комиссии.
Участие в работе 7 конгресса Коминтерна. Речь на при„ме в Кремле
работников железнодорожного транспорта. Речь на при„ме в Кремле
колхозниц-ударниц свекловичных полей. Участие в работе 1 Всесоюзного
совещания стахановцев промышленности и транспорта. Речь на первом
Всесоюзном совещании стахановцев. Речь на совещании передовых комбайн„ров
и комбайн„рок СССР. Речь на совещании передовых колхозников и колхозниц
Таджикистана и Туркменистана. Участие в совещании передовых колхозников и
колхозниц Узбекистана, Казахстана и Кара-Калпакии. Участие в совещании
передовиков урожайности по зерну, трактористов и машинистов молотилок.
  "Под Москвой на огромных участках земли возводятся роскошные
правительственные дачи со штатом охраны. На них трудятся садовники,
повара, горничные, специальные врачи, медсестры - всего до полусотни
человек прислуги - и вс„ это за счет государства. Персональные спецпоезда,
персональные самол„ты, персональные яхты, множество автомобилей,
обслуживающих руководителей и членов их семей. Они практически бесплатно
получают все продукты питания и все предметы потребления. Для обеспечения
такого уровня жизни в Америке нужно быть мультимиллионером". /Свидетель -
коминтерновец Е. Варга./
"Когда отца после смерти Сталина отстранили от власти, мы должны были
тотчас освободить квартиру и госдачу и с изумлением обнаружили, что у нас
нет даже своей мебели - вс„ оказалось государственное." /Свидетель дочь
Кагановича/
Свидетель Леон Фейхтвангер:
  "Он взволновался, когда мы заговорили о процессе троцкистов. Рассказал
подробно об обвинении, предъявленном Пятакову и Радеку, материал которого
в то время был ещ„ неизвестен. Он говорил о панике, в которую приводит
фашистская опасность людей, не умеющих смотреть впер„д... Сталин немного
посмеялся над теми, кто, прежде чем согласиться поверить в заговор,
требует предъявления большого количества письменных документов; опытные
заговорщики, заметил он, редко имеют привычку держать свои документы в
открытом виде. Потом он заговорил о Радеке, - писателе, наиболее
популярной личности среди участников второго троцкистского процесса, 
говорил он с горечью и взволнованно; рассказывал о сво„м дружеском
отношении к этому человеку.
  "Вы, евреи, - обратился он ко мне, - создали бессмертную легенду, легенду
об Иуде." Как странно мне было слышать от этого обычно такого спокойного,
логически мыслящего человека эти простые патетические слова. Он рассказал
о длинном письме, которое написал ему Радек и в котором тот заверял в
своей невиновности, приводя множество ложных доводов; однако на другой
день под давлением свидетельских показаний и улик Радек сознался".

  * * *

  И чем больше уда„тся раскопать ч„рную бездну, тем глубже она в тебе.
  А жизнь будет бить ключом. После университета - неожиданная победа на
творческом конкурсе и два года уч„бы на Высших Сценарных Курсах. Начало
шестидесятых, занятия в Доме Кино, по нескольку просмотров в день -
шедевры мирового и отечественного кинематографа, лекции Ромма, Шкловского
и Ландау, напротив - дом Литераторов, прекрасная кухня, в обоих домах -
семь коньячных точек, творческие семинары в Болшево и Репине, молодая,
подающая надежды литературная и киноэлита со всего Союза, впоследствии не
только мастера слова и экрана, но и сливки будущей "перестройки" -
демократические, националистические, умеренно-косметические.
  Но тогда никакие такие перестройки и не грезились, будет просто оттепель,
хоть уже и подмораживало, но не очень, светская советская жизнь будет
бурлить, и золушка Яна, продолжая принимать окраску элитарной окружающей
среды, обраст„т новыми сведениями, именами, манерами и вкусом.
  Первоначальный восторженный шок от "настоящего" серь„зного кино быстро
пройд„т. Чем более будет лента "настоящей и серь„зной", тем острей
проявится ощущение некоей подмены, обмана, вызывающего ещ„ более сильную
жажду, бередящего неосознанную тоску, от которой она будет убегать на
чердак Дома Кино, где такие же, как она, объевшиеся киноклассикой
слушатели курсов будут в азарте играть на, по тем временам, шикарную
стипендию в покерные кости - настоящая эпидемия, чума, занес„нная молодыми
дарованиями с Кавказа в элитарные стены Дома Кино. Будет она убегать и от
психов-убийц, от крови, секса, так и не став ни профессионалом, ни
киногурманом, разделяя здоровые вкусы ребят с юга, предпочитающих вестерн,
комедию и грохот игральных костей в стаканчике под ладонью.
  Однажды их застанет за этим постыдным занятием Михаил Борисович, директор
курсов и бывший разведчик: "Боже мой, а я-то хлопочу, выписываю, изыскиваю
средства... Такие фильмы... Дн„м с огнем... Ну ладно они. Но ты, Яна!"
Он будет действительно смертельно обижен, и тогда Яна спас„т всех. Подойдя
к нему, дрожащему от негодования, и поцеловав в холодную старческую щ„ку:
  - Мы больше не будем, Михаил Борисович.
  И с изумлением пойм„т, что этот элегантный, даже, пожалуй, рафинированный
седой джентльмен, прошедший Бог знает какие воды, огни и трубы - реб„нок.
Она смотрела, как он оттаивает, успокаивается, и видела лишь трогательного
реб„нка, и готова была заплакать от стыда.
  - Чтобы в зал,.. сейчас же, - пробормочет он, исчезая в прямоугольнике
чердачной двери. Как табун прогрохочут вниз по лестнице южане, а Яна,
осторожно ковыляя следом на ненавистных "шпильках" /в Доме Кино
приходилось следовать моде/, будет силиться понять, почему аналогия с
"беззащитным реб„нком" так е„ растрогала. Е„ Филипп - самый что ни на есть
реб„нок, но никогда она, мать, не чувствовала в н„м этой трогательное
обезоруживающей беззащитности. Это был маленький всесильный деспот, всегда
знающий, чего хочет, хитрый интриган, умело стравливающий мать с бабушкой,
которая после внезапной кончины Градова-старшего и уже не в силах
взнуздать Градова-среднего, возьм„тся за Градова-младшего. Впрочем,
неизвестно было, кто за кого возьм„тся.
  Вс„ же е„ батисфера будет иногда давать трещину. Нежданно-негаданный
поворот ключа неведомой рукой, и во внезапной тишине останавливается
рулетка, сердце ноет сладко и тревожно, и глаза на мокром месте, у не„,
такой непробиваемой на слезы. Равнодушная к улыбке Джоконды, она оболь„т
слезами улыбку Кабирии, "Колокол" в "Андрее Рубл„ве" и финал одного из
самых беспросветных документальных фильмов "Собачий мир". Обнаружит с
удивлением, что как и эти дикари из "Собачьего мира", строящие макеты
самол„тов в надежде, что пролетающие в небе стальные птицы спустятся к
ним, она, как мама и Кабирия, продолжает ждать чуда и глубоко уверена
какими-то тайниками души, что оно случится непременно. Она не знала, что
это будет за чудо, оно просто манило белым воздушным змеем, белым письмом
от отца, белой печатью, как в том детском сне. Пол„т в золотисто-голубой
свет. В остановившееся время.
  Странно, но она ещ„ будет знать этим сокровенным знанием, что самые важные
дела, ежедневные и перспективные, вовсе не так важны, а важно именно это
ожидание, которое и есть сама Яна, а вовсе не то, что Яна говорит и
делает. И коли она понимает, что вс„ плохо, значит вс„ хорошо, надо
только...
  Вот на этом "надо только" след в чудо обрывался, щели батисферы
затягивались тиной и ракушками, время текло в какой-то мелкой мельтешне, в
благополучно-суетном разнообразном однообразии... От серии к серии, от
худсовета к худсовету, от ритуальных просмотров к вечеринкам и престижным
спектаклям, и ни от чего невозможно отказаться.
  Эти бесконечные "надо"... Надо отправлять Филиппа со свекровью в
Евпаторию, надо устраивать его в спецшколу, нужна пут„вка в дом
творчества, то с Денисом, то ей одной, нужно лекарство, нужно оформить
больничный, и ещ„ какие-то магазины, мастерские, ателье, прачечные,
запчасти, тысячи крупных, средних и мелких "надо". Взрослел Филипп,
старела свекровь, да и они с Денисом не становились моложе. То
разгоралась, то затухала тайная меж ними война самолюбий, снова и снова
побежд„нная победительница Иоанна плелась, как на плаху, к письменному
столу, обрастая годами, делами и сериями, и их герой, Павка Кольчугин, он
же Антон Кравченко, супермен, идол молод„жи, особенно девчонок, будет одну
за другой хоронить своих трагически погибших невест, ибо женатый символ -
пошлость, нонсенс. Он должен принадлежать всем, не принадлежа никому.
  Чем страшней и глубже будет зарываться Иоанна в недра криминального
подполья, тем чаще е„ будут журить братья по перу, что хватит пахать в
неграх у Градова, всех денег вс„ равно не заработаешь, пора браться за
настоящую литературу и писать нетленки - ведь у не„ талант!
  Про этот свой талант она будет слышать всю жизнь. Таинственный источник из
глубин е„ "Я", прежде бьющий весело, неудержимо, щедро, потом пересохший,
потом превратившийся во мрачный т„мный омут, глубины которого и пугали и
манили. Иногда она казалась себе самой переполненной до кра„в этой
зловещей, властно рвущейся в бытие тьмою, она в страхе кидалась от
письменного стола в водоворот светско-советской жизни. Тьма, казалось,
пересыхала, но плотина из суеты была недолговечной, горькое ядовитое зелье
снова поднималось до кра„в, выпл„скивалось через край. Источник безводный,
источник отравленный, не утоляющий жажду - какая разница? Вода непригодна
для питья, вот и вс„, - единственное, что она твердо знала. Вот чем был
теперь е„ талант. Она знала, что не должна писать каким-то тем же
таинственным глубинным ведением, и только Денис мог е„ принудить снова и
снова нарушать табу. Да, она была у него "негром" и не претендовала ни на
что большее. Она ненавидела этот свой проклятый талант, без которого,
возможно, смогла бы жить, как все - семь„й, детьми, просмотрами,
вечеринками, тр„пом, Пицундами, загранками, вместо того чтобы чувствовать
себя то мертво пересохшей, то изнасилованной, то переполненной ядом.
  Счастье - это когда не болит зуб, или глаз, или голова, когда здоров
Филипп, когда Денис принадлежит ей, когда наконец-то, починен холодильник,
когда уда„тся достать лобовое отекло и можно забыть про пишущую машинку.
Просто навсегда сунуть в футляр и спрятать под шкаф от Филиппа, который,
играя в войну, стучал по клавиатуре, изображая пулем„т.
  Странно, но будет казаться, что именно в ожидании чего-то - подлинность,
реальность. А жизненный процесс - игра. Иногда мучительная, иногда
приятная, иногда надоевшая до зевоты, в которой она участвовала будто по
инерции, под наркозом, внутренне чувствуя себя втянутой в некое пустое
недостойное "бремяпровождение". Но поскольку игра эта и называлась жизнью,
в не„ приходилось играть всем.
  Не е„ игра и не е„ мир, она более не чувствовала в н„м укорен„нности.
Что-то оборвалось в кабинете у Хана, она была теперь инопланетянкой, чужой
всему и всем, прич„м другие модели жизни, о которых окружающие мечтали и
спорили, всякие там западные, демократические, потребительские вызывали в
ней ещ„ большую зевоту. Вс„ упиралось в пресловутое "ЗАЧЕМ?" Не стоят того
потребности, чтобы из-за них лезть из кожи вон. Штольцу она предпочитала
Обломова, жаль только, что не было у не„ Захара.
  Она как-то сразу и давным-давно многое поняла ещ„ в юности, в пятидесятых,
поняла, что тут ничего нельзя понять. История России была для не„
мистерией, происходящее вокруг вс„ более напоминало театр абсурда,
диссиденты вызывали недоумение. Неужели они не понимают, что мир, где
немощный старец в течение нескольких часов невесть что нес„т огромному
залу вполне здоровых людей, и те покорно слушают и рукоплещут, а ещ„
миллионы сидят у телевизоров и посмеиваются, но, придя назавтра на работу,
тоже рукоплещут, - такое общество иррационально. И даже если отрубить у
дракона голову, сразу же вырастет новая, ещ„ похлеще, и полосн„т огн„м, и
вместо "Стой!" заор„т "Ложись!", и неизвестно, что лучше.
  Побывав несколько раз "за бугром" на кинофестивалях и по приглашению /у
Дениса было много друзей еще с той поры, когда Градов-старший находился в
загранкомандировке по долгу службы/, Яна всюду мгновенно адаптировалась -
она легко принимала окраску и температуру окружающей среды, впитывая
манеру поведения, жесты, интонации, начиная болтать на чужом языке едва ли
не на следующий день по прибытии, вызывая зависть Дениса и
соотечественников. Е„ принимали за кого угодно, только не за русскую, она
могла бы жить везде, везде приспосабливалась, не пуская корни, оставаясь
чужой, как и у себя дома. Но она не любила путешествовать, обостр„нно
чувствуя мистическую опасность перемещения в пространстве и времени.
Неукорен„нность в повседневной реальности дает ощущение призрачности,
ненад„жности бытия, связи с ней себя и других. Жизни и судьбы человеческие
будут представляться хрупкими, подвешенными на волоске над бездной, она
будет вечно ждать от жизни неприятностей, с ужасом наблюдая, как они
случаются с другими. Мир был чужим, враждебным и опасным, неизбежные
страдания в н„м представлялись бессмысленными на фоне конечной
стопроцентной смертности. Камера смертников с неизбежным исполнением
приговора для каждого. Как можно здесь уютно устраиваться и развлекаться,
любить мир, почитая за некое абсолютное благо? Особенно в этом преуспели
"за бугром". Роскошный пир во время чумы, самозабвенное апокалиптическое
гурманство, изощр„ннейшие способы самоугождения, блюда на все вкусы - от
омаров и голого зада до всяких там изысканных гарниров из нот, па, реплик,
кадров, строчек, рифм неизменно вызывали у не„ жалостливую мысль о
всеобщем безумии. Или они не слышат постоянного стука тележки? Как им
уда„тся заглушить его этими бесконечными карнавалами, шествиями,
фейерверками и оркестрами? Или безумна она, ничем не умеющая толком
наслаждаться, в любом земном напитке чувствующая смертельно-горький
привкус яда? Больна и безумна. Для которой мир - наказание и заточение,
камера с разбросанными вокруг игрушками, машинально перебирая которые она
безуспешно пытается понять - "Зачем?" И лишь иногда в этом ворохе красок,
нот, реплик, па, кадров и рифм, красивых и безобразных, отвлекающих,
пугающих и развлекающих игрушек попадаются иные слова и звуки,
невозможные, как цветы на снегу, как пожатие руки через пропасть, как
тайное послание с воли - помню, люблю, жду... И душа, будто подчиняясь
неведомому коду, оживала, отзывалась мгновенными слезами, теми же: "помню,
люблю, жду", и этот пароль не был заученным, он вообще ш„л не от головы,
даже не от сердца, она вообще не успевала