неправдоподобным мистическим правдоподобием сказанного. Чем более
невероятное творилось с ней за последнее время - "Иоанна" на стекле
автобусной кабины, бегство в Ильич„вку, невероятное возвращение Гани в ещ„
более невероятном новом облике, тем менее удивлялась она этим чудесам. Она
будто шла по знакомой улице, а вокруг вс„ явственней проступал совершенно
иной таинственный пейзаж, неразличимый ни для кого, кроме не„. Она
различала их вс„ более - очертания неведомых гор, бездонные пропасти,
водопады, и именно этот параллельный мир, где происходили немыслимые вещи,
становился вс„ большей реальностью, а не тот, где змеились очереди за
двухрубл„выми бананами, заседали худсоветы, бежали граждане на работу и с
работы и в баснословно деш„вых доперестроечных ресторанах отплясывали
"барабан был плох, барабанщик - бог"...
  Она знала одно - этот е„ новый путь - не просто кружение от поворота к
повороту, без цели и смысла - она шла "Куда-то". Неведомое притяжение,
одновременно радостное к пугающее, властно влекло е„ вс„ дальше от
привычных атрибутов и мелочей бытия - знакомые лица, будничные дела,
разговоры, само земное время со вс„ увеличивающейся скоростью неслись
мимо, досаждая, как метель в лицо.
  Иногда ей приходила мысль - вс„ ли с ней в порядке? Но ощущение движения -
не от серии к серии, от осени к лету, от жизни к смерти, а детское
предвкушение неведомо-чудесного впереди было настолько упоительном, что
она решила: если это безумие, то да здравствует!
  Принуждала себя делать повседневные дела, снова бегала до изнеможения по
ильич„вскому лесу и уже не ждала весточки от Вари, рассудив, что если б
можно было, Ганя давно бы искал встречи.
  Прошла неделя, другая, наступил июль. На почту она заходила скорее по
инерции, и, когда письмо пришло, полчаса собиралась с духом, чтобы
распечатать.
  Письмо было конспиративным. "Гр. Синегина, посылку можете получить в любое
время по такому-то адресу. Администрация."
Господи, за что ей это, она не заслужила... Снова увидеть Ганю... Счастье,
оказывается, тоже бывает не по силам, она боялась умереть, не доехав до
дачного пос„лка Лужино, так сдали нервы. Всю ночь она не спала, снова и
снова мысленно прокручивая их встречу и всякий раз умирая при любом
варианте. Утром заставила себя пробежаться - день был чудесный, нырнуть с
головой в ледяную речушку, даже не почувствовав холода, и выпить стакан
чаю, забыв положить сахар.
  Ганина "Иоанна" на стене печально глядела из вечности на лошадку с льняной
гривой на скамье летящей к Денису электрички.
  Она попыталась взглянуть на себя нынешнюю ганиными глазами - женщину около
сорока типа Мэри Петровна, загорелую, довольно спортивную, с короткой
стрижкой, кое-где морщинками и сединой - но опять было почему-то
совершенно невозможно подмалеваться и принарядиться... Пусть так и будет -
пропахшее бензином платье цвета хаки, поношенные лодочки без каблуков,
которые она всегда надевала за рул„м, руки без маникюра и выражение лица
княжны Таракановой с одноим„нной картины.
  Долгий путь в Лужино лежал через всю раскал„нную, изнывающую от жары
Москву, по кольцевой, затем по шоссе, и ещ„ куда-то в сторону... Яна
запуталась в этих поворотах, устала расспрашивать, ошибаться,
возвращаться, снова расспрашивать. И ей уже стало казаться, что Лужино и
Ганя - всего лишь мираж, подобный сказочному оазису в пустыне. А
кукурузное поле, вдоль которого она ехала, - точь в точь, как Ильичевское,
и сейчас за поворотом покажется здание клуба, и вс„ верн„тся на круги
своя, мираж рассеется, и она, Яна, переоденется и пойд„т на пруд купаться.
  Но за поворотом снова было поле, где-то в километре впереди - пос„лок,
куда ш„л по шоссе прохожий, у которого Яна собиралась спросить дорогу и
который, чем ближе она подъезжала, вс„ более становился похожим на Ганю...
  Вместо тормоза она нажала на газ, машина, взревев, рванулась, Яна увидела
в зеркале уносящееся ганино - теперь в этом не было сомнений, -лицо,
скорее удивл„нное, чем испуганное, подумала только: "почти не изменился",
а "жигул„нок" вс„ катился, пока не замер как-то сам собой.
  Она вылезла и смотрела, не в силах сдвинуться с места, как Ганя
приближается к ней, очень медленно, - это взаимное узнавание было
мучительно-сладостным и волшебно-замедленным, как во сне. Он был в рубашке
с закатанными рукавами, вельветовых джинсах и каких-то забугорных
шл„панцах без пяток, в руке болталась авоська с буханками.
  "Только много седины в его кудрях"... И бородка.
  - Мало изменился, - снова подумала она, а может, сказала вслух, потому что
Ганя вдруг остановился, одеревенела на губах улыбка, мешая ему, он подн„с
к лицу руку, словно пытаясь содрать е„, авоська соскользнула к локтю.
  Она стояла, ухватившись за раскал„нный от июльского солнца багажник,
готовая принять все условия нового Гани - пожать протянутую руку,
поцеловать подставленную щ„ку...
  - Иоанна,.. - сказал Ганя.
  И рванулся к ней, - или она побежала. Соединившее их мгновенное
нераздельное объятие не было похоже ни на танец в салоне Регины
/соединение душ/, ни на ночь в купе ленинградского поезда /соединение
тел/, сочетая в себе и то, и другое, оно было чем-то иным, третьим, не
отделяя, как прежде, их объятия от мира, а как бы растворяясь в н„м, мире,
- в жарком июльском дне, кукурузном поле, шуме электрички где-то за
кромкой леса.
  Их объятие вмещало весь мир, растворяясь в н„м. Мгновение остановилось.
  Подруливший ЗИЛ посигналил - они обнимались, оказывается, посреди шоссе.
Шоф„р высунулся из кабины, сказал весело:
  - Ребята, есть восемь кусков рубероида? Не нужно?
  И, не дождавшись ответа, умчался.
  Они сели в машину. Проехали несколько метров, остановились снова.
  "Кудри твои, сокол, что ручьи в горах - пальцы обвивают, в пропасть
влекут... Глаза твои, сокол, что м„д в горах - и светлые, и т„мные... И
сладкие, и горькие..."
  - Иоанна, - повторил Ганя.
  Слезы текли у не„ по щекам. За воротник, за уши, как в детстве.
  - Ничего, я привыкну, - сказала она виновато.
  - Значит, тебе легче.
  Он сел за руль, она попыталась успокоиться и привести себя в порядок.
Остановились у сплошного высокого забора, ворота были такие же сплошные,
массивные. Ганя погудел как-то особенно, условно, ворота не сразу открыл
мальчик лет двенадцати, как потом выяснилось, Варин старший, пропустил
"жигул„нка" и снова стал возиться с засовом.
  Заржавел, - сказал Ганя, - машины тут редкость.
  Он пош„л помогать мальчику. Старый бревенчатый дом, заросший диким
виноградом и плетистыми розами. Ухоженный, наливающийся плодами сад, буйно
цветущие ромашки вдоль ведущей к дому бетонной дорожки, запах
свежескошенной травы, разбросанной тут же, под деревьями, - вс„ это,
конечно же, тоже было чудом, как и вс„, связанное с Ганей.
  - А, встретились... - сказала Варя, не вставая из-за стола, будто они с
Яной давным-давно знакомы, - Давайте скорей обедать, вс„ остыло. Дар„нова
за смертью посылать.
  Ганя сказал, что хлеба не было. Ждал, когда привезут и разгрузят.
  Выглядели они оба, наверное, неважно. Сидящие за столом разом и деликатно
отвели взгляд, лишь варин муж Глеб со взглядом Ивана Грозного смотрел так,
будто опасался, что Яна сейчас вытащит из-за пазухи гранату.
  Она ужаснулась, что не взяла с собой ни еды, ни гостинцев для детей. Потом
вспомнила, что в сумочке у не„, по счастью лежит резиновый японский
игрушечный кот, который, если надуть, покачивает хвостом и мурлычет. Яна
возила с собой таких котов для умиротворения гаишников - успех был
стопроцентный, у всех были дети и женщины. Сработало и на этот раз. На
кота сбежался весь дом, так что не пришлось никого специально звать к
обеду, гости сели за стол и занялись едой, а они с Ганей понемногу пришли
в норму.
  Перед едой прочли молитву, обед был без вина, мяса и рыбы, салат без
сметаны - Строгий Петровский пост, как потом выяснила Яна. За едой не
разговаривали - не принято. Она освоилась быстро - журналистский навык
мгновенно адаптироваться в любой среде. Как бы ещ„ недавно было ей
интересно попасть в настоящую религиозную общину! Но теперь она была полна
Ганей, и эта непривычная трапеза, и огромный стол, и разноцветные окна
веранды, причудливая игра цветовых пятен - было для не„ лишь волшебной
средой обитания нового Гани.
  О, Господи, Ганя - священник!.. После обеда, когда они гуляли вдво„м рука
об руку в блаженном сво„м измерении по Лужинскому лесу, Ганя сам заговорил
об этом, уже потом она пойм„т - что это теперь единственное, о ч„м ему
интересно говорить - и расскажет о чудесном сво„м обращении, обо вс„м, что
было в той парижской жизни. О ночной дороге на виллу за смертоносной
ампулой, о странной поломке в машине, благодаря чему встретится он с
Глебом и отцом Петром и, наконец, о ночи на 9-е февраля в своей парижской
квартире. И она вс„ поняла, хотя он сказал лишь, что это был ОГОНЬ, с
которым встретился и Блез Паскаль когда-то, и тоже круто изменил жизнь. И
ещ„ - распахнувшийся вдруг бескрайний любящий мир, льющий на тебя
неистово-жаркий поток любви, в котором сгорает все, что мешает душе
ответить этому потоку, слиться с ним - все убежища, одежды, само грешное
непроницаемое тело, и ты гибнешь, становясь вс„ более самим собой... И
трудно это передать, почти невозможно земными словами...
  Его волнение, наэлектризованность мгновенно передадутся и ей, вспомнится
тот вещий сон под старый новый год, Ганя на едущем в ч„рную шахту
эскалаторе, его обращ„нное к ней лицо, заваливающееся в черноту, е„
отчаянная за него молитва.
  Потом они оба станут вспоминать, подсчитывать, и старый новый год окажется
тем же, 77-м, и уже нисколько этому не удивятся. Потом Ганя заговорит о
другом, но вс„ о том же. Нет, он не то чтобы изменился, - подумает Иоанна,
- просто ЭТО, неведомое, коснулось его, как у Пушкина в "Пророке", и он
стал видеть, чувствовать, понимать совершенно иначе. Бесчисленное
множество прямых через две точки - он их видит, эти прямые, прозревает,
чертит и жив„т в соответствии с тем, что недоступно окружающим. И если это
безумие - она его с ним разделит. И с этими лужинскими богомольцами.
Любезно так воркуют, а смотрят - как на прокаж„нную... Но с ней, а не с
ними говорил сейчас Ганя о сво„м "обращении". И Господь е„ у услышал в ту
ночь 77-го. И невозможно, чтобы Он желал разлучить то, что сотворил одним
целым!
  Она не должна сегодня уезжать, надо остаться хотя бы до завтра, она ещ„ не
видела ганины картины, и если в новом ганином состоянии, в его
наполненности до кра„в неведомым этим Огн„м сохранился хоть один
несожж„нный мост, то это был мост их с Ганей, узкая лужинская тропка,
ведущая в Небо. И они балансировали по нему рука об руку в тот лужинский
вечер, она жадно впитывала вс„, что говорил Ганя, и горела его огн„м, и
плавились стволы лужинских сосен, и плавилось закатное солнце.
  Когда они вернулись, в доме было уже полно народу - и в саду, и на
веранде, некоторые приехали с детьми. Это было совсем непохоже на обычные
дачные сборища - гости разбрелись по скамейкам, стульям, углам - кто
полол, кто поливал, кто на кухне резал овощи, кто читал - все были при
деле, и вс„ тихо, молча, лишь некоторые шепотом беседовали по-двое,
по-трое. Будто на похоронах. Много молод„жи, но тона одежды блеклые,
женщины совсем без косметики, так что Яна оказалась "в форме". Волосы
убраны под косынки, длинные юбки, лица серь„зны, редкие улыбки какие-то
испуганные. Яна чувствовала себя чужой, чужим им казался и Ганя, хоть и
старался "не возникать". Вс„ это походило на гирлянду лампочек, где лишь
одна - Ганя - горящая. Впоследствии Иоанна встретила и других "горящих". -
Мы - рабы, они - сыны, - говорил про таких Глеб. То, что для одних было
тяжким, хотя и результативным, но трудом, для "сынов" составляло
наслаждение. Это был прорыв к задуманному Творцом первообразу, в который
они уже не играли, а органично жили в н„м. В то время как другие лишь
карабкались вверх, обдирая в кровь руки. Что это было - изначальный дар,
как у Моцарта, или более поздний, за какие-то личные качества? Да, Господь
любит всех, все - его дети, но почему одни горят ответной любовью, другие
- тлеют, пока не вспыхнут, третьи так и уходят вечно тлеющими в вечность,
четв„ртые - вообще остаются дровами.
  - Причина где-то в нас самих, - размышляла Иоанна, - Мы сами выбираем
холод, тление или ОГОНЬ.
  Сыновство - это ответная любовь к Отцу. Сынам в Лужине не будут
завидовать, их будут баловать, оберегать и вс„ им прощать, как детям,
которые в тот вечер с визгом носились по дорожкам, рвали зел„ный
крыжовник, и никто их не останавливал.
  Варя первая пошла в атаку и сказала, что следовало бы предложить Яне
переночевать, но Яна сама видит, сколько понаехало народу, спать будут
буквально вповалку на веранде и в беседке на раскладушках и в спальных
мешках, которые почти у всех привезены ещ„ в начале лета и хранятся от
приезда до приезда в чулане под лестницей. Яна ответила, что пусть хозяева
не беспокоятся, она отлично переночует в машине. Тут Варя окончательно
перепугается и скажет, что нет, зачем же, раз такое дело, она поговорит с
дядей Женей, владельцем дачи. На его половине свободная мансарда, и Варя
надеется, что он не будет возражать.
  Видимо, Варя вообразила, как Ганя ночью, когда все спят в своих мешках,
крад„тся к машине Яны с нехорошими намерениями. Яна уже знает, что Ганя
специально ездил в Лавру к своему духовному отцу за разрешением на встречу
с ней, а Глеб, варин муж, уверенный в отказе, был потряс„н таким
либерализмом. И, не имея права осуждать духовное лицо, устроит головомойку
Варе. Ну и порядочки, почище партбюро!
  Неужели они не понимают, что Иоанна скорее умр„т, чем встанет у Гани на
пути? Что его путь так же свят для не„, как и для него.
  Вернулась Варя и сказала, что дядя Женя не только не возражает насч„т
мансарды, но и оказался поклонником их телесериала, который регулярно
смотрит по ящику, так что им будет о ч„м поговорить. Она сообщила это не
без иронии, но Иоанне было на е„ иронию плевать - теперь у них с Ганей был
целый день в запасе!
  После общего чая с вареньем и ржаными сухариками Глеб ув„л Ганю в
мастерскую - отдельный флигель в глубине участка, спал Ганя тоже там. А
Яна пошла знакомиться с дядей Женей, о котором она уже знала от Гани, что
он младший сын священника, отпрыска древнего и знатного рода, который Ганя
по конспиративным соображениям не назвал. Принявшего сан незадолго до
революции, репрессированного в конце двадцатых, потом ссылка, долгожданное
разрешение на сельский приход, оккупация... После войны - возвращение в
Москву и даже орден - за то, что в церковном подвале скрывались в течение
нескольких месяцев коммунисты, раненые, евреи - все, кому грозила
опасность. Двух сыновей /Глебова отца и дядю Женю/ он воспитал в
лояльности к советской власти и искренне исповедывал свой особый
"христианский коммунизм" как земное устроение бытия.
  Отец Глеба, иконописец и реставратор, умер рано, благословив сына
продолжить сво„ дело, а дядя Женя, которого образованная матушка обучила
нескольким языкам, пош„л по сугубо мирской стезе - преподавал в школе,
давал частные уроки, делал переводы в научном издательстве. Скопив деньги,
осуществил давнюю мечту - купил дом в Подмосковье, чтобы дружно, всей
семьей трудиться на земле... Но дружно не получилось - семья у дяди Жени,
хоть и многочисленная /дети с мужьями, ж„нами и внуками/ была, по
выражению Вари, "бесноватая". И в городе у них старику не было покоя, а на
даче и вовсе непрерывные склоки - из-за комнат, грядок, кто где вскопал и
кто сколько сорвал... Ещ„ пока была жива хозяйка, держалось кое-как, а
после - чуть не драки. Тут племянник и предложил - будем жить, ухаживать
за участком и домом, платить сколько надо за аренду, а деньги эти чтоб
дядя Женя поделил между своими переругавшимися домочадцами, - пусть они на
них снимают себе дачи кто на Юге, кто в Подмосковье, кто в Прибалтике -
кому где угодно.
  Подробности Яна узнает потом, а пока, с ксероксом под мышкой, который
сунул ей Ганя, чтоб почитала перед сном /Соловь„в, "Духовные основы
жизни"/ Яна заявилась к старику, который не просто ждал е„, а за накрытым
столом.
  - Садитесь, Яночка, вы, наверное, не приучены к постам, а меня по немощи
благословили молочное - сыр вот, масло мажьте, не стесняйтесь. Вино вот
сво„, домашнее - видели, у меня виноград раст„т? Мелкий, правда, но
настоящий, никаких морозов не боится. Ну, со знакомством.
  Он размашисто перекрестился, перекрестилась и Иоанна. Какой славный дед!
Отхлебнула из рюмки. Вино было сказочное, совсем как в сказочной стране
Абхазии. Даже слабый запах "Изабеллы".
  Она вдруг ощутит зверский голод и начн„т молотить бутерброды - старик едва
успевал намазывать. Было очень стыдно, но она ничего не могла с собой
поделать. У не„ всегда от волнений просыпался волчий аппетит.
  Выпили по второй.
  - А я вас совсем иначе представлял. Эдакой бандершей в три обхвата,
Сонькой Золотой ручкой. Вам-то этот мир откуда знаком? Жаргон их, нравы,
вся эта братва - откуда это пошло?
  Яна рассказала о своих поездках в колонии, про поразивший е„ урок чтения в
колонии строгого режима, когда совершенно жуткие с виду громилы по-детски
подсказывали друг другу, шалили, прилежно выводили по складам: "мама мыла
раму", "баба ела кашу", а потом один потянулся, хохотнул сипло, обнажив
один-единственный зуб: "Щас бы бабу!.."
Дядя Женя засмеялся.
  Ну и в судах сидела на процессах, с делами знакомилась, с заключ„нными.
Они, как правило, охотно идут на контакт...
  - Да, у вас здорово закручено, и глубоко... На самом высоком уровне, я вам
скажу. Я ведь люблю детективы, на языке читаю, избалован, можно сказать. А
вас всегда смотрю с удовольствием.
  - Ну спасибо, - Яна схватила ещ„ бутерброд.
  - Нет, я серь„зно. Ешьте, ешьте... А главное... Как вы прекрасно знаете
дно... Дно человеческой души. Этих демонов в каждом...
  - Ну, демоны в каждом - это от режисс„ра. Моего супруга и соавтора, -
сказала Яна, - Это он их разводит. Кто кур, кто демонов.
  - Думаю, вы их тоже чувствуете, - настаивал дед, - И вы их жалеете.
  - Демонов?
  - Нет, людей, которые им поддаются. И правильно. Мир у вас такой страшный,
жестокий - это я вам объективно, как зритель говорю. Повсюду их власть
бесовская губит людей... А этот ваш мальчик, Павка... Муровец это, от... Я
так понимаю, - продолжатель Корчагина... - тот ведь тоже трагическая
фигура, мученик... И этот - один против зла. Жалко его, в жизни такие
погибают... Но Господь - с ними. Это вы очень убедительно показываете...
  - Знаете, а я об этом как-то даже не думала...
  - Вот видите, не думали, а вышло так. Павке все время вроде как чудо
помогает. А Господь чудо и есть.
  Такая неожиданная трактовка Иоанне нравится.
  - Я вот что не пойму, Янечка, - как у вас вс„ это проскакивает? - Я
цензуру имею в виду.
  - Это тоже у нас товарищ Градов. Убеждает, пробивает, - это вс„ он.
  - Пробить - самое главное. У вас ведь и сборник издан "По ч„рному следу",
так? Дефицит, не достать.
  - Хотите я вам подарю? - у Иоанны вдруг мелькнула безумная идея, - с
автографом? И у Кравченко возьму, передам ваши комплименты, ему будет
приятно.
  - В самом деле? Это для меня большая честь, - старик был в восторге.
  - В следующий раз привезу. И детективов для вас захвачу, у нас много на
языке. Муж английский знает, немного польский.
  - Польский я тоже знаю. На французском можно.
  - На днях привезу.
  - Ну зачем вам беспокоиться, можно через Варю.
  - Ничего, очень будет приятно ещ„ с вами повидаться, мне у вас так
нравится. Вот приеду и погощу, если не прогоните.
  - Помилуй Бог, - охотно вступил в игру дядя Женя. Кожа на его щеках дрябло
алела от вина, как у чуть спущенного первомайского шарика. - Такую гостью,
прогнать.
  - Мансарда у вас свободна? - продолжала "играть" Иоанна. Только бы не
спугнуть!
  - Для вас? Всегда!..
  - Вот и чудесно. Значит, я е„ снимаю до конца лета, вместе будем сочинять
следующую серию. По