илегия детей войны? У них всего было мало - хлеба, одежды, игрушек,
развлечений, но именно поэтому они умели по-настоящему радоваться малому.
Новому платью, перешитому из старого маминого, конфете, бутылке лимонада,
рыночному бумажному мячику на резинке. И уж как у них работала фантазия,
наделяя это "малое" всеми атрибутами необходимого детству волшебства,
значительности, многозначности!
  Эти сказочные елки с самодельными флажками и клочками старого ватина на
ветках, самодеятельные концерты с непременным хором /"Варяг" и
"Артиллеристы, Сталин дал приказ", пляской "Яблочко" и "Светит месяц"/, с
декламацией; "И улетел суровый, и стал фашистов бить, а сестры в туфлях
новых пошли себе ходить"... Сейчас смешно, а тогда... Какими
замечательными казались эти стихи о суровом герое-л„тчике и его
мужественной сестр„нке Наде, которая, бросившись тушить "огненные бомбы"
не пожалела новых туфелек. А велосипед, который в награду подарил ей
вернувшийся "со славой" брат! Это были замечательные стихи.
  А новогодние подарки! Три конфеты, два печенья, один мандарин и картинка,
которую надо вырезать и повесить на „лку, замечательные подарки.
  Замечательное детство.
  Их небольшой двухэтажный дом /восемь квартир, восемнадцать семей/ стоял на
самой окраине городка, который тогда был скорее большим селом. Сразу же за
домом - огороды, колхозный луг и колхозная смородина, пруд и лес, так что
можно сказать, что у не„ было деревенское детство, детство на лоне
природы. Но деревенского этого "лона" тоже было мало. Ничего буйного,
бескрайнего, пышного, необозримого. Редкий лесок, где она знала наизусть
все деревья, овражки и поляны, но вс„ же это был настоящий лес, в котором
чирикали птицы, в июле попадалась земляника, а с августа - грибы, который
был то зел„ным, то золотисто-багровым, то беззащитно-прозрачным,
обнаж„нным, то торжественно белым, в зависимости от времени года. Правда,
земляника в н„м мерялась не банками, не стаканами, а соломинами, на
которые ягоды нанизывались, как бусы. Грибы же - не в„драми и корзинами, а
штуками. Тот, кто находил боровик, становился героем дня. Счастьем было
увидеть неизвестный цветок на лугу, бабочку-траурницу или "Павлиний глаз",
стрекозу. Всего этого было мало, и потому особенно ценился и лес, и пруд /
со своей купальней, с площадкой для ныряльщиков, со своим омутом -
убежищем лягушек и пиявок/, и спуск к пруду, служивший зимой горкой, и
ребристый неровный л„д на катке, когда пруд застывал, и единственная ива с
толстой вер„вкой, уцепившись за которую можно было летать над водой.
  Видимо, уже тогда в этом хрупком пограничном мирке чувствовалась
трогательная беззащитная обреч„нность, и отстаивая, защищая его, дети
любили и отстаивали столь необходимую человеку уверенность в незыблемости,
прочности, вечности мира своего детства. Начала начал.
  Так он и сохранился в е„ памяти, будто на том старом снимке, который
Иоанна доставала из пивной картонной коробки, когда "мучилась дурью"
/теперь это называют депрессией/. Фотограф остановил мгновенье, когда
семилетняя Яна растянула в дурацкой клоунской улыбке сомкнутые губы, боясь
продемонстрировать вечности дырки от выпавших молочных зубов. Но шут с
ней, с этой неудачной улыбкой - главное, Яна стояла на том самом изгибе
дороги, ведущей от вокзала к их дому, откуда были видны луг и огороды, и
пруд с ивой, и лесок. Он был как на ладони, этот е„ мир, это начало начал,
такой знакомый, такой обманчиво-доступный...
  Иоанна мысленно совершала путешествие через огороды и луг до ивы и,
вцепившись в колкую, пропахшую д„гтем вер„вку, пролетала над зеленоватой,
местами подернутой ряской водой. И так же „кало, замирало сердце, и тело
томилось, наслаждаясь и мучаясь раздвоением - наслаждаясь пол„том и желая
приземления, опоры. И когда, наконец, память е„ неуклонно втыкалась ногами
в берег, приходили сила и исцеление. Будто у Антея, коснувшегося
матери-земли.
  И вот однажды, в одно из воскресений, особенно "мучаясь дурью", Иоанна,
стыдясь, но утешая себя тем, что ностальгия по прошлому свойственна нынче
человечеству в целом, приехала на площадь тр„х вокзалов и взяла билет в
детство.
  Паровиков, естественно, уже не было, электричка до е„ станции шла около
получаса, и, вообще, Иоанне казалось, что она просто едет в наземном
поезде метро по новому району Москвы. Кварталы многоэтажных домов, заводы,
бетонные платформы со станционными стекляшками... Участки леса проносились
мимо окон быстро и редко, будто поезд въезжал на несколько секунд в
зел„ный тоннель.
  А городок е„ детства стал теперь настоящим городом. Здесь ходили автобусы,
такси и, пробираясь сквозь лабиринт многоэтажных новостроек, она опять не
могла отделаться от ощущения, что так и не уехала из Москвы.
  Она ничего не узнавала, и уж совсем было отчаялась найти что-либо хоть
отдал„нно имеющее отношение к той фотографии, как вдруг поняла, что стоит
в той самой точке, где был прежде поворот дороги к дому. Только нет
впереди ни огородов, ни луга, ни леса за ними, ни, тем более, пруда с
болтающейся на иве вер„вкой, а есть Комбинат бытового обслуживания, перед
которым толпится народ в ожидании конца обеденного перерыва, есть детский
сад с ярко раскрашенными качалками и песочницами, а дальше дома, дома,
жители которых ходят в этот Комбинат сдать в чистку костюм или починить
телевизор, их дети - в этот садик или вон в ту школу, а вечерами взрослые
берут этих своих детей и идут вон в тот кинотеатр, если дети до
шестнадцати допускаются...
  Вот что было впереди, а тропинка... Тропинка осталась. И вела она к е„
дому.
  Поразительно, что здесь ничего существенно не изменилось, будто этот
клочок земли с е„ домом, с ведущей на чердак лестницей, с тремя бер„зами у
подъезда и даже протянутой меж бер„зами бельевой вер„вкой, был аккуратно
вырезан из е„ памяти и пересажен сюда, в этот другой новый мир. Но город
отторгал, не принимал его, как нечто чужеродное, несовместимое. Бывшее
когда-то реальностью, насыщенной жизнью и красками плотью, съ„жилось,
обесцветилось, оно ещ„ было, но умирало и рушилось на глазах.
  Дом уже давно не ремонтировали, штукатурка на стенах была вся в трещинах и
подт„ках, местами облупилась, и там, будто р„бра, просвечивала дранка, на
крыше проступали ржавые пятна. Грязное осеннее месиво вокруг дома
составляло невыгодный контраст с чистенькими, закованными в бетон
тротуарами, по которым она только что шла.
  Там, где тропинка поворачивала к е„ дому, асфальт обрывался. Экономия. Это
напоминало доску для ныряльщиков на пруду.
  Когда-то е„ дом был предназначен стать началом нового города - двухэтажный
среди одноэтажных. Видимо, поэтому ему и удавалось до сих пор держаться в
реконструкторских планах. Но город шагнул мимо эпохи двухэтажек, в эпоху
многоэтажную, блочную и крупнопанельную. Е„ дом не был ни началом нового
города, ни концом старого. Он ничего не выражал и не символизировал, он
был сам по себе, чужаком.
  Она будет стоять у края тротуара, смотреть на сидящих у подъезда старух и
думать, что наверняка среди них окажутся знакомые, бывшие когда-то не
старухами, и какой это будет ужас - сейчас подойти к ним, да ещ„ по грязи,
да ещ„ в сапогах-чулках, - последний писк, которые она неизвестно зачем
напялила...
  Старухи будут тоже смотреть на нее и переш„птываться.
  - Девушка, вы что-нибудь ищете?
  Она вздрогнет и только туг почувствует, насколько натянуты нервы - голос
за спиной обрушится на не„, как лавина. А парень будет улыбаться - в
нейлоновой куртке на молнии, в расклешенных брюках и с волосами до плеч.
Он будет из этого нового города, которым он гордится и знает назубок, где
какой корпус, где детсад, где школа и комбинат бытового обслуживания, так
же, как она когда-то знала вс„ о сво„м том городе.
  Но он принял е„ за свою - на ней тоже будут расклешенные брюки,
прикрывающие лаковые сапожки-чулки, да ещ„ кожаный пиджак в талию, и
кожаный берет с большим козырьком, и сумка через плечо. Девушка!..
  Она будет в упор смотреть на него и будет в тот миг сама по себе, не со
старухами и не с ним, как и е„ дом. Но парень так и не заметит своей
ошибки, видимо, она вс„ же лучше сохранилась, чем дом. Он одобрительно
оглядит е„ пиджак в талию, берет с козырьком и сумку через плечо, горя
желанием рассказать и показать, где какой корпус.
  И тогда малодушно поверн„тся спиной к дому и старухам и, ужасаясь сама
себе, спросит, как пройти на вокзал.
  Она вдруг осознает, что не пошла на его похороны, потому что он вовсе не
умер, е„ дом. Он сам удрал с этих похорон и сейчас уезжал вместе с ней,
живой и невредимый. Открытый семи ветрам, высокий - до самых облаков, в
празднично-дерзком яркорозовом наряде. С огородами, лугом и лесом, с нашим
прудом, с ивой на берегу и шершавой вер„вкой, уцепившись за которую, можно
птицей взмыть над водой в мучительно-сладкой противоречивой жажде пол„та и
приземления.
  Он жд„т е„. Она бежит к дому по размытой тропинке, и Толька Лучкин в
голубом дамском пальто катит ей навстречу свой обруч.


  * * *

  Мама вед„т Яну по тропинке к их дому - от станции минут двадцать ходьбы.
Мимо бараков и деревянных домишек с палисадниками, с гераньками на
подоконниках. Мальчишка в голубом дамском пальто, подпоясанном ремнем, в
солдатских сапогах, катит по дороге ржавый обруч, шмыгая мокрым носом. Это
Толик Лучкин, сын продавщицы Нади. Он будет катать обруч до шестого
класса, и еле ползти на тройках, и тонуть в соплях, и т„тя Надя будет
рыдать над весами, поливая печенье и пряники горячим сол„ным дожд„м слез
по поводу нерадивого Толика.
  А потом она пошл„т Толика на лето в Крым, в санаторий - лечить хронический
насморк, и там случится с ним чудо. Он не только излечится от соплей, но
верн„тся вдруг таким красавцем, что ни в сказке сказать, ни пером описать.
Вроде бы и Толик, и не Толик. И все девчонки в школе будут по нему
помирать, а Яна даже посвятят Толику стой первые в жизни стихи, где будут
такие строчки:
  Но когда ты в ноябрьском парке
Грустно бродишь, меня ожидая,
Первый снег вдруг становится жаркой
Тополиной метелицей мая.
  Это будет врань„м, поэтическим вымыслом. Толик никогда не поджидал в парке
ни Яну, ни какую-либо другую девчонку. Ни в мае, ни, тем более, в ноябре.
Толик Лучкин теперь просиживал вс„ сво„ свободное время в Павильоне Тихих
Игр, где и в мае, и в ноябре, и даже в январе /павильон не отапливался
/собирались любители шахмат. В Ялтинском санатории Толик не только излечил
насморк и стал писаным красавцем - он научился играть в шахматы.
  Потом Толик получит разряд и окончательно помешается на шахматах - будет
ездить на соревнования, олимпиады, расти и совершенствоваться, про него
начнут писать в газетах, и когда через много лет Яна случайно встретится с
ним, он будет уже знаменитостью, международным гроссмейстером.
  Уставший от славы и от солнца /по капризу судьбы встретятся они как раз на
пляже в Ялте/, облысевший и опять потерявший свою чудесную красоту Толик
будет лениво просматривать "Литературку", отбиваясь от жужжащих вокруг
"любителей". На н„м будут ч„рные сатиновые трусы и клетчатый носовой
платок на голове с торчащими рожками завязанными уголками. Рядом дебелая
матрона-жена будет вязать ему свитер, а Толик - покорно подставлять голую
спину для примерки.
  - Плавки б мужику купила, клушка! - проворчит соседка Яны по номеру, - И
кепочку нормальную... Вез„т этим клухам! Небось барахла вагонами тащит
из-за бугра. И такой мужик интересный!
  А Яна будет смотреть на Толика и видеть, как он катит по улице обруч,
шмыгая носом, как сквозь его зам„рзшие оттопыренные уши розово
просвечивает солнце, как рев„т за прилавком т„тя Надя и как она, Яна, и
ещ„ две девчонки, коченея от холода, прильнув к зам„рзшему окну "Павильона
Тихих Игр", любуются чудесной красотой Тольки Лучкина, разыгрывающего
очередной дебют. Вс„ это вспомнит Иоанна спустя много лет на Ялтинском
пляже и почему-то раздумает подходить к Толику, а отправится с соседкой по
номеру в парикмахерскую делать маникюр. И почему-то мысль, что эта матрона
со спицами - невестка их т„ти Нади - будет особенно нестерпимой. А потом
она будет, встречая в газетах его "шахматные прогнозы", представлять себе
его голую спину с нашл„пкой недовязанного свитера.
  Мальчишка обда„т их грязью и удирает, путаясь в полах голубого пальто и
гремя обручем. Мама даже не оборачивается. В руках по чемоданищу, за
спиной - рюкзак, а она летит, будто крылья в руках, крылья за спиной. На
щеках - два жарких пятна - огонька. Белый призрак отцовского письма в
нашем почтовом ящике манит е„, подхватывает, и она бежит за этим
призраком, не разбирая дороги, как Толик за своим обручем.
  - Дурак! - кричит Яна ещ„ незнакомому Тольке Лучкину. И спешит за мамой.
Мимо длинного одноэтажного барака с большими окнами - здесь она проучится
семь лет, мимо т„ти Надиного магазина, за которым прячется домик, где
жив„т е„ Люська, ужасная, вся от бурых косм до грязных пяток со знаком
минус, запретная и обожаемая е„ Люська. В Люськином дворе сушатся пел„нки
- братишкины. Через три года они с Люськой возьмут его катать на
самодельном плоту и едва не утопят в пруду. Потом он поспорит с Яной на
тысячу рублей, что никогда не женится, потом поступит в Суворовское, а
потом, лет через двадцать, судьбе будет угодно, чтоб в один день подошла у
них очередь на "Жигули". И у Яны не будет сомнений, что коренастый майор с
портфелем - Люськин брат Витька /у Витьки под правым глазом родимое пятно
с пятак/. И не будет сомнений, что нервная вертлявая дама - "Только
вишневый, слышь, вишн„вый, лучше уж завтра прид„м!.." - его законная
супруга, а значит, что тысячу рублей сейчас самое время с него получить.
  Иоанна будет великодушна и просто спросит у Витьки про Люську. Он ответит,
что Люська второй раз замужем, кажется, удачно, что у не„ дочка, и что
работает она в КБ на заводе.
  Люська - черт„жница! Вс„ равно что представить себе бешено тарахтящую иглу
швейной машинки за вытаскиванием занозы из пальца.
  Окажется, что жив„т теперь Люська в десяти минутах ходьбы от не„, и Иоанна
запишет номер е„ телефона.
  Иоанне достанется серый автомобиль, и Витьке серый, и остальной очереди.
Им объяснят, что вся партия - исключительно "серая мышь".
  Люське она так и не позвонит.
  Но вс„ это будет потом...
  Поворот к дому. Над огородами стелется дымок - жгут ботву от убранной
картошки. За огородами - пруд, ива с поржавевшей осенней листвой, полоска
луга. Дальше, насколько хватает глаз - лес.
  Направо - их дом. Они идут по тропинке, выдирая ноги из хлюпающей грязи.
  Какой он красивый, их дом! Высокий, до неба, открытый семи ветрам,
свежевыкрашенный самой немыслимо яркой розовой краской. Потому что до
смерти надоели маскировки и затемнения, и не надо бояться бомб„жек. Скоро
жильцы вернутся - с фронта, из эвакуации, и дом встретит их в этом
дерзком, ошеломляющем, экзотическом и праздничном наряде. Они расселятся
по квартирам, пахнущим масляной краской, и вс„ у них будет - работа и
отпуска, любовь и ссоры, болезни и выздоровления, падения и взл„ты...
Будут умирать старики и рождаться дети. Дети будут лежать в колясках под
окнами под присмотром вс„ тех же старушек, потом играть в песочнице под
тремя бер„зами, потом им разрешат бегать за огороды к пруду, потом пойдут
в школу... Будет - было... Она вернулась к тебе, старый дом. Из прошлого и
из будущего. Дом ждал е„. И ждал тех, кто верн„тся из прошлого в прошлое.
И тех, кто не верн„тся никогда.
  Мамины шаги вс„ медленней. У подъезда ей навстречу кидается какая-то
т„тка, обнимает, ахает, потом тормошит и Яну.
  Яна вырывается, бер„тся за массивную ручку, выкрашенную, как и сама дверь,
коричневой масляной краской. Она ещ„ липкая, эта краска, на двери выпуклый
ромб.
  Дремучие двери...
  Яна входит, и внезапная темнота. Она тонет в ней, барахтается,
захл„бывается, слепо тычась во что-то твердое и холодное.


  ПРЕДДВЕРИЕ

  Трещит проектор. Яна барахтается на полу меж кресел просмотрового зала, и
т„тя Клава из вечности грозно свистит в милицейский свисток. Яна замирает
в страхе, в щеку уп„рлась холодная ножка кресла, но шевельнуться нельзя.
Перед глазами - край светящегося экрана-простыни и две пары сандаликов.
  Пл„нку склеили. АХ повествует о третьей тяжкой болезни отрока Иосифа -
оспе, и снова слезно молится Всевышнему Екатерина, и вновь молитвы
услышаны, смерть отступает. Кто-то приносит выздоравливающему потр„панную
книжицу Толстого, только не Льва, а совсем другого, про упырей, вурдалаков
и вампиров, что, впрочем, одно и то же.
  - Все они вампиры, - вдруг приш„л к выводу Иосиф, - Все богачи. Они живут
за сч„т народного труда и пьют у него кровь. И ничего не боятся, потому
что весь мир на стороне богатых. Даже церковь.
  - Вот это правильно! - оживился АГ. Зато АХ замахал ручками:
  - Что ты говоришь, Иосиф? Разве не осуждает Писание каждой строчкой своей
служение мамоне, богатству? Особенно неправедно нажитому, за сч„т других.
Вспомни - богач лишь за то в ад попал, что пировал, когда у дома его сидел
нищий Лазарь и страдал...
  -Я не о Писании, я о церкви. Как начнут молиться о царе, о родне, слугах
его, обо всех богатеньких, что кровь пьют... А за бедных кто заступится? У
них и денег-то нет на поминание! Эти кровососы даже Бога не боятся, их
убивать надо.
  - Браво, как анархисты! - захлопал в ладоши АГ. - Вот это по-нашему!
  - Опомнись, Иосиф, нам же сказано: "Не убий!" Нет никаких вампиров. А
потом, кроме осинового кола, они пуще всего боятся Света...
  - Где его взять, Свет-то, коль кругом одна тьма - прошелестел АГ, - Коли
весь мир во зле лежит?
  "В надмении сво„м нечестивец пренебрегает Господа: "не взыщет"; во всех
помыслах его: "нет Бога!"
Во всякое время пути его гибельны; суды Твои далеки для него; на всех
врагов своих он смотрит с пренебрежением;
Говорит в сердце сво„м: "не поколеблюсь; в род и род не приключится мне
зла".
  Уста его полны проклятия, коварства и лжи; под языком его мучение и
пагуба"./Пс. 9, 25-28/
Свидетели: помощник инспектора С. Мураховский, инспектор семинарии
Иеромонах Гермоген:
  "Джугашвили, оказалось, имеет абонементный лист из "Деш„вой библиотеки",
книгами из которой он пользуется. Сегодня я конфисковал у него соч. В.
Гюго "Труженики моря", где наш„л и названный лист".
  "Наказать продолжительным карцером - мною был уже предупрежд„н по поводу
посторонней книги - "93г. В. Гюго".


  РОССИЯ, КОТОРУЮ МЫ ПОТЕРЯЛИ. ОПРОС СВИДЕТЕЛЕЙ.


  "Звери алчные, пиявицы ненасытные! Что мы крестьянину оставляем? То, чего
отнять не можем. Воздух. Да, один воздух!" Свидетель Радищев.
  "Ничего доброго, ничего достойного уважения или подражания не было в
России. Везде и всегда были безграмотность, неправосудие, разбой, крамолы,
личности угнетение, бедность, неустройство, непросвещение и разврат.
Взгляд не останавливается ни на одной светлой минуте в жизни народной, ни
на одной эпохе утешительной". Свидетель Хомяков.
  "Чудище обло, огромно, озорно, стозевно и лаяй". /Свидетель Радищев/
"И горд и наг приш„л Разврат,
И перед ним сердца застыли,
За власть Отечество забыли,
За злато продал брата брат.
  Рекли безумцы: нет Свободы,
И им поверили народы.
  И безразлично, в их речах,
Добро и зло - вс„ стало тенью -
Вс„ было предано забвенью,
Как ветру предан дольний прах.
  /Свидетель Пушкин/

  Здесь барство дикое, без чувства, без закона,
Присвоило себе насильственной лозой
И труд, и собственность, и время земледельца,
Склонясь на чуждый плуг, покорствуя бичам,
Здесь рабство тощее влачится по браздам
Неумолимого владельца.
  Здесь тягостный ярем до гроба все влекут,
Надежд и склонностей в душе питать не смея,
Здесь девы юные цветут
Для прихоти бесчувственной злодея.
  /Свидетель Пушкин/


  "Горе помышляющим беззаконие и на ложах своих придумывающих злодеяния,
которые совершают утрам на рассвете, потому что есть в руке их сила!
  Пожелают полей, и берут их силою, домов - и отнимают их; обирают человека
и его дом, мужа и