т самую е„ любимую - танго из "Петера". Танго
называется "медленный танец" и танцевать его как в "Петере" не
разрешается. Муся танцует с морячком, который еле передвигает ноги, зажав
уголком рта папироску и скользя ленивым взглядом по лицам танцующих
"шерочка с машерочкой" женщин.
  Какие они все юные - прежде казавшиеся чуть ли не стариками! И она вес о
них знает. Могла бы предсказать им будущее, столько бед предотвратить! Но
сцена может лишь бесконечно повторяться. Пьеса про себя.
  Яна спешит к пруду, зажав под мышкой "санки" - сиденье от венского стула.
Ветер швыряет в лицо пригоршни колючей белой пыли, выдувает из глаз слезы.
Яна закутывается в платок по самые брови и остро ощущает вокруг губ, на
подбородке мокрую т„плую колкость распаренной дыханием шерсти.
  Зима - это запах мокрой шерсти, это едва заметные следы на снегу пока
неподшитых и без калош, только что купленных на вырост валенок, это даже
ещ„ не звуки, а их предвкушение - где-то там, у пруда, за серой толщей
падающего на землю неба, за тишиной, угадывает Яна "своих" - орущих,
визжащих, хохочущих, ревущих. Каким-то щенячьим чувством /наверное есть
такое у детства/ - угадывает и кратчайший путь к "своим", спешит, бежит по
занес„нной тропинке, быстрей, быстрей, и не поспевает за сердцем, которое
скачет, рв„тся впер„д толькиным обручем. Туда, где темнеет ледяная горка,
отполированная дощечками, фанерами, шубами, шароварами. Несколько секунд
от вершины до подножья, несколько секунд чуда, в котором и восторг, и
ужас, и боль разбитого носа и обжигающий, крапивный, попавший за шиворот
снег.
  И хорошо, что уже остановка, и плохо. И жажда, чтоб "ещ„".
  Нет ли в детских играх какого-то глубинного смысла, символики?
  Л„д - тоже чудо. Скоро Яна научится высекать из него радугу и сочинит
историю, как дождь с радугой превратились в л„д.
  Высечь радугу просто. Нужен лишь небольшой острый камень. Или ударить
задним концом конька.

  * * *

  От луга за домом поднимается пар, жаркий, душистый, будто от только что
заваренного чая. Прош„л долгий дождь - может, в несколько дней и ночей, и
теперь неистовое июньское солнце шпарит вовсю. Янины носки, сандалии давно
промокли, подол хоть выжимай, липнут к ногам длинные стебли травы,
ромашек, колокольчиков, сплетаются, мешают идти.
  А ид„т Яна к плетню - кто-то отхватил от луга небольшой огородик, огородил
плетн„м, и уже взош„л на грядке зел„ный лучок, а в руке у Яны ломоть
хлеба, смоченный подсолнечным маслом, посыпанный крупицами соли, и если к
этому ещ„ несколько п„рышков лука...
  Ид„т Яна навстречу своему счастью - не луку, конечно, лук - ерунда. Сейчас
она познакомится с Люськой - и прощай покой. Понесутся дни сладостные,
мучительные, со всякими там переживаниями и острыми ощущениями, жгучими,
аж слезы из глаз. Этот самый лук, перец, горчица и ещ„ невесть что - такая
она. Люська. Есть у Маршака:
  Вот тебе пирожок сладкий.
  С луком и корицей,
С перцем и горчицей.
  Вот что такое Люська. Сейчас, сейчас получит Яна свой сладкий пирожок. До
Люськи несколько шагов. Сидит на плетне - одной босой ногой зацепилась за
прутья, другой просто болтает - неимоверно грязной, с налипшими комьями
глины, так что Яне вначале кажется, будто Люська в коричневых ботинках.
  Солнечный удар. Нокаут с первого взгляда. Разве может быть на свете другая
такая девочка? Волосы у Люськи перепутаны, как сено в стоге, обломок
греб„нки торчит в них, как вилы без ручки. Платья на Люське никакого,
только лиловые штаны, закатанные, как трусы. Худое, гибкое, как у ящерицы,
тельце отливает чернотой, и не разбер„шь, где грязь, где загар. От плеча
до локтя у Люськи - татуировка - русалка с рыбьим хвостом. Но самое
замечательное у Люськи - глаза. Только что они были закрыты - Люська,
казалось, дремала, греясь на солнышке, потом приоткрылись, чиркнули в них
узкие щелки - Люська почуяла приближение Яны. Зафиксировали и тут же
захлопнулись, тусклые, равнодушные. Яна глядит в них, будто с улицы в
окна. Но вот чудо - вдруг вспыхнули, брызнули жарким ласковым светом.
Скорей сюда, ко мне, я тебе ужасно рада, я тебя ужасно люблю...
  Взаимность! Яна балдеет от счастья, ей вс„ не верится. Неужели чудо
протягивает ей руку, неужели можно запросто коснуться сплет„нного из
разноцветных проволок колечка на мизинце чудо-девочки?
  Яна коснулась кольца - Люська улыбнулась. Зуб - провал, два зуба - опять
провал. Будто черно-белые клавиши. Яна зажмурилась, благоговейно пожала
сухие горячие Люськины пальцы. Проволока от кольца царапнула ладонь.
  - Дай куснуть, - сказала Люська.
  Зубы-клавиши вонзились в хлеб, влажно скользнули по коже - Яна едва успела
отд„рнуть руку с зажатым в пальцах огрызком со следами Люськиных зубов...
  - Я тебя знаю, - сказала Люська, с трудом шевеля набитым ртом, - Ты из
большого дома, у тебя отец погиб и ты вчера с наволкой плавала.
  Яна счастливо кивает, проглатывает огрызок, не чувствуя вкуса. Какой уж
тут лук!
  - На наволке здорово, - говорит Люська, - Только моя с дыркой.
  - У меня ещ„ одна есть.
  - Тогда тащи и айда на пруд.
  Яна бежит к дому, но нет, не успеть, не добежать. Тускнеют краски,
наползает туман... Сейчас переверн„тся страница, и она не успеет содрать с
подушки новую накрахмаленную наволочку, - первое преступление ради Люськи,
а сколько их будет!
  Отвлекать билет„ршу Клаву, чтоб Люська прорвалась на "Даму с камелиями",
отвлекать сторожа, пока Люська лакомится колхозной смородиной, отвлекать
учительницу, пока Люська шпаргалит... Яна попадалась. Люська - никогда.
Яна считалась хулиганкой. Люська - паинькой. Яну распекали, наказывали, но
она была счастлива. Это была настоящая страсть - жертвенная,
самоотверженная.
  Однажды у мамы пропал новенький пуховый берет. Через несколько дней они
столкнулись с Люськой на улице - Люська щеголяла в мамином берете. Яна
ревела, клялась, что подарила берет, прямо силой навязала, а зачем, сама
не знает. Наверное, такая уж она гадкая, и пусть мама е„ хоть год не
пускает в кино, только не жалуется люськиной матери.
  Тогда мама сказала, что пусть уж Люська извинит, раз Яна такая чокнутая,
но берет ей самой нужен, так что она его забирает, но поскольку так
нехорошо получилось и на улице холодно, пусть Люська наденет е„ шерстяной
платок с розами и вообще возьм„т его насовсем, а с Яной она дома поговорит.
  Люська ласково щурилась на Яну из-под платка с розами, платок ей очень
ш„л. Яна плелась за мамой, готовая вынести любое наказание. Мама молча
войд„т в комнату, швырн„т на диван пальто, злополучный берет и, притянув
е„ к себе, спросит с горьким недоумением:
  - За что ты е„ так любишь?
  Этого Яна сама не знала. Это заболевание почему-то тоже назвали любовью.
Конечно, она не должна была любить Люську. Она должна была тогда любить
е„, маму. И теперь, через много лет, она уже совсем не любит Люську, и вс„
понимает, но мамы давным-давно нет, и только Небо может что-то исправить.

  * * *

  Дворовая игра в войну, в наших и фрицев. Девчонок если и принимали, то
фашистами, которыми быть никто не хотел, и устанавливали обязательную
очередность. Проигравшие иногда ходили "во фрицах" несколько дней подряд и
от унижения порой лютовали как настоящие фашисты.
  Однажды Яна дослужилась до высокой чести быть партизанкой и разрушить
мост, который враги соорудили через канаву. Мост состоял из старой двери и
нескольких гнилых досок, охранял его Зюка, - младший Зюкин. Был ещ„
Зюкин-старший, того звали Зюк. Им„н их никто не знал.
  Яна применила военную хитрость. Подкралась и, спрятавшись за дерево,
пустила по течению кораблик из сосновой коры, который мастерски соорудил
ей знакомый дяденька. Кораблика было жалко, но игра стоила свеч. Зюка,
само собой, погнался за приманкой, течение после дождя было сильное, и Яна
успела завалить в канаву мост и броситься наут„к.
  Обвед„нный вокруг пальца, Зюка, к тому же не поймавший кораблик, без труда
догнал партизанку, дал затрещину и взял в плен. Но, чтобы восстановить
мост, надо было выпустить пленницу - вер„вки у Зюки не было.
Поколебавшись, разъяр„нный Зюка решил плюнуть на мост и, покрутив под
носом у Яны грязным кулаком, заявил, что не отпустит, пока Яна не скажет,
где их партизанский штаб. Штаб был неподал„ку, в сарае у Катьки, но
партизанка Яна, разумеется, в восторженном ужасе сказала "Никогда!" И Зюка
под дулом деревянного автомата отвел ее через соседний подъезд на чердак
их дома. По пути им попадались знакомые взрослые, оба чинно с ними
здоровались, будто ничего не происходит - вмешивать взрослых в игру
категорически не разрешалось под угрозой жестких санкций до конца детства.
  - Колись, в последний раз спрашиваю...
  Яна яростно мотнула головой.
  Зюка впихнул ее на чердак, задвинул снаружи щеколду и прорычал через
дверь, что, если она передумает, пусть откроет окошко чердака - это будет
условный знак, что она сдается. А то пусть сидит здесь всю жизнь.
  Коварный Зюка придумал так, что она даже окно не имела права открыть. И
позвать на помощь не имела права. Темнело, что-то потрескивало, шуршало,
попискивало - крысы, наверное... Внизу раздавались голоса, топали по
лестнице, возвращаясь с работы, потом долго и встревожено звала ее мать.
Теперь еще и влетит, если она вообще отсюда когда-нибудь выйдет... Одно
твердо знала Яна - окно она не откроет никогда. Пусть ее даже съедят крысы.
  Было уже совсем темно. Обливаясь слезами от страха, Яна молилась Богу
бабки Ксении, чтоб Он вмешался, спас:
  - Сделай что-нибудь, боженька, миленький, ведь мама за меня волнуется. Ты
ей шепни, что я здесь...
  И чудо произошло. Топот по лестнице, смех, дверь распахивается. Полыхнули
по стенам карманные фонарики, и ворвались на чердак дети, за ними и
взрослые пришли, открыли чердачное окно, и Зюка был тут же, на нее не
смотрел, будто они и не сражались только что насмерть... Все пришли
смотреть салют, только что объявили по радио; взят какой-то город.
Двадцатью артиллерийскими залпами... Салют над Москвой был виден лишь
отсюда, с чердака, и Зюка был уже совсем не враг, и другие ребята, и даже
мама, пригрозившая:
  - Завтра в кино не пойдешь, где ты шляешься?...
  Мама обняла ее, приподняла, чтоб лучше видно было...
  Кино это что, мелочи жизни, ну не пойдет. А может, завтра подобреет мама...
  И тут вдали за лесом вспыхнуло, расцвело волшебно-разноцветное зарево.
  - Ура-а!.. И все хором отсчитывают залпы, и восторженным хором стучат
сердца... Наши взяли еще один город. Она, партизанка Яна, сегодня тоже
победила, и Бог услышал ее. Мы все вместе, и Бог с нами...
  Остановись, мгновенье...
  Май сорок пятого, праздничный салют после парада победы. Небо то и дело
взрывается ликующими неистовыми красками, и море-толпа несет, качает.
Подожмешь ноги, и плыви себе. Щека Яны мокрая от чьих-то слез, поцелуев,
все без разбору целуют друг друга, свои и чужие, здесь нет чужих, здесь
все "наши". Щеку не вытереть - руки не поднять, так тесно.
  И все поют, поют, сбиваются, путают слова, затягивают новую песню, и мама
поет, кажется, громче и звонче всех, но взгляд все с той же голодной
цепкостью обшаривает толпу. А вдруг? В шесть часов вечера после войны?..


  ПРЕДДВЕРИЕ

  - Почему уш„л из семинарии незадолго до окончания? Ладно, давай
разбер„мся. Биографы переж„вывают несколько версий: потерял веру в Бога,
увл„кся марксизмом, мать забрала домой из-за якобы начинающегося
туберкул„за - это версия самой Екатерины...
  Иосиф же вс„ объясняет издевательским режимом и иезуитскими методами в
семинарии. Ни о каком атеизме или отступничестве речи не ид„т, АГ, и не
надейся.
  На вопрос немецкого писателя Эмиля Людвига, нет ли у иезуитов
положительных качеств, Иосиф сердито отвечает:
  - Да, у них есть систематичность, настойчивость в работе для осуществления
дурных целей. Но основной их метод - это слежка, шпионаж, залезание в
душу, издевательство - что может быть в этом положительного?
  - Да это же его автопортрет! - хихикнул AT, - Нечего туману напускать.
Уш„л, потому что в Бога больше не верил, и весь сказ.
  - А ты сам-то, сын тьмы, - ты знаешь, что Бог есть, "веруешь и
трепещешь"... Но разве это тебя спас„т? Давай разбер„мся. Положительный
или отрицательный ответ на вопрос о вере ничего не решают - сразу
возникает следующий вопрос: Об имени и сущности твоего Бога, Его учения.
Наш подсудимый не верил в иезуитского бога, суть которого - мелочная
слежка, издевательства, а главное - служащего кесарю и угнетателям,
которых на каждой странице бичует Писание. Не защищающего униженных и
угнет„нных...
  "И льстили Ему устами своими, и языкам своим лгали пред Ним; Сердце же их
было неправо пред Ним, и они не были верны Завету Его". /Пс. 77, 36-37/
"Выкатились от жира глаза их, бродят помыслы в сердце. Над всем
издеваются; злобно разглашают клевету; говорят свысока. Поднимают к
небесам уста свои, а язык их расхаживает по земле! Потому туда же
обращается народ Его и пьют воду полною чашею. И говорят: "как узнает
Бог?" и "есть ли ведение Вышнего?" И вот, эти нечестивые благоденствуют в
веке сем, умножают богатство". /Пс. 72, 7-12/
- Ведь что они искали, обыскивая вещи семинаристов? Книжки и листовки,
обличающие "жирных" и пытающиеся хоть как-то заступиться за "малых сих",
которым они обязаны были служить согласно христианскому учению.
  И прокламации эти порой так напоминали гневные обличения из уст Господа,
которыми зачитывался Иосиф!
  Coco нравилось, когда его называли Кобой - по-турецки "Непримиримый". В
его любимой книге "Отцеубийца" одна простая женщина обращается к Кобе с
мольбой о заступничестве. Там так и написано: "Странно! При организованном
управлении, когда начальники, диамбеги, судьи, приставы и всякие другие
чиновники наводнили страну, как муравьи, и делали вид, что чинят
правосудие, простая, ни в ч„м не повинная женщина умоляла человека,
совершившего убийство, защитить е„ от несправедливости".
  - Вот свидетельство одного из воспитанников духовного училища: "В первые
годы учения Coco был очень верующим, посещал все богослужения, пел в
церковном хоре. Хорошо помню, что он не только выполнял религиозные
обряды, но всегда и нам напоминал об их соблюдении". /Журнал "Безбожник",

                                1939/

  Мальчик, конечно, не мог разобраться во всех тонкостях православного
учения. Он полюбил Бога - заступника униженных и угнет„нных, борца за
правду, против "жирных вампиров", против лжи и насилия. И поверил в Него,
ненавидящего пожирателей чужих душ и жизней.
  Бога, призвавшего и благословившего его, Кобу, стать Его воином.
  Иосиф мечтал стать Кобой, непримиримым и бесстрашным воином против
вселенского зла.
  Монашеский подвиг, внутреннее делание, монотонные однообразные требы в
каком-либо приходе были ему чужды, хотя он и был по натуре аскетом.
"Спасись сам, и вокруг тебя спасутся тысячи..." Нет, он жаждал в корне
изменить мир. Он с восторгом перечитывал:
  "Ибо дом Мой назов„тся домом молитвы для всех народов.
  Стражи их слепы все и невежды; все они немые псы, не могущие лаять,
бредящие л„жа, любящие спать.
  И это псы, жадные душою, не знающие сытости; и это пастыри бессмысленные;
все смотрят на свою дорогу, каждый до последнего на свою корысть.
  И сказал: ПОДНИМАЙТЕ, ПОДНИМАЙТЕ, РАВНЯЙТЕ ПУТЬ, УБИРАЙТЕ ПРЕГРАДУ С ПУТИ
НАРОДА МОЕГО.
  Я исполню слово: мир, мир дольнему и ближнему, говорит Господь, и исцелю
его.
  А нечестивые - как море взволнованное, которое не может успокоиться и
которого воды выбрасывают ил и грязь.
  Нет мира нечестивым, - говорит Бог мой." /Ис. 5, 6, 7,10,11,57,14,19-21/
"Нет мира нечестивым"... "Непримиримый"... Коба.
  - Вот я и утверждаю, сын тьмы, что сам положительный ответ на вопрос:
веришь ли ты в Бога? - ничего не означает, ибо:
  1.Ты можешь верить в ложного Бога, то есть тво„ представление об Истине
вовсе Истине не соответствует.
  2.Или не верить в ложного бога, что уже неплохо.
  3 .Верить в истинного Бога и Его учение, но учению этому не следовать, что
явится сугубым грехом, ибо "Кому много дано, с того много спросится".
Обратись к любому прохожему, даже к прихожанину в храме - во что ты
веришь? Хорошо, если один из тысячи верующих ответит что-либо
вразумительное. Большинство верит сердцем. Ну, а насч„т учения - тут до
сих пор не только споры, но и войны идут. Не говоря уже о "следовании".
  Вот, к примеру, ид„т война, а военнообязанные на призывной пункт не
явились. Дезертиры, под трибунал. А иные невоеннообязанные пришли
добровольцами и воюют. Это как? Кто более угоден Богу?
  Через много лет, на полях книжки Анатоля Франса "Последние страницы", где
были строчки "Верить в Бога и не верить - разница невелика. Ибо те,
которые верят в Бога, не постигают Его", Иосиф напишет: "Следовательно не
знают, не видят. Его для них нет".
  Так что не торопись осуждать Иосифа. Пока мы лишь установили, что он уш„л
от Бога, мирящегося со злом, благословляющего зло.
  Не верил он и в бога Льва Толстого, в непротивление злу насилием. На полях
романа "Воскресение" он пишет: "ха-ха-ха", там, где автор утверждает, что
"единственное и несомненное средство спасения от того зла, от которого
страдают люди, состоит в том, чтобы люди признавали себя всегда виновными
перед Богом и потому неспособными ни наказывать, ни исправлять других
людей".
  - Вот уж истинно "Ха-ха-ха!" - сказал AT, - Менты не будут какого-либо
Чикатиллу ловить и сажать, а мы тем временем ему нашепчем полстраны
перерезать...
  - Вот видишь!
  - Но разве не сам Господь сказал: "Не противься злому. Но кто ударит тебя
в правую щ„ку твою, обрати к нему и другую;" /Мф. 5, 39/
- "Злому", а не "Злу". "Кто ударит ТЕБЯ", а не другого! Прощай и люби
СВОИХ врагов и обидчиков, но не врагов слабого и обездоленного.
  "Избавляйте бедного и нищего, исторгайте его от руки нечестивых." /Пс. 81,
4/ Иначе "молчанием предается Бог"... Преда„тся, потому что Бог не может
приказать своим воинам не вступаться за обиженных. Это противоречит
вписанному в сердце Закону. От такого "бога" и народ, и народные защитники
уходят в атеизм и берутся за топор. Что и случилось в царской России.
  "ПОДНИМАЙТЕ, ПОДНИМАЙТЕ, РАВНЯЙТЕ ПУТЬ, УБИРАЙТЕ ПРЕГРАДУ С ПУТИ НАРОДА
МОЕГО".
  "НАРОД МОЙ". Разве это не богочеловечество, не составляющие Замысла,
грядущего Царства единого, о Котором я ему когда-то напел?
  Пылкий, жаждущий истины и справедливости мальчик воспринял эти слова
Господа как приказ. Относящийся не столько к еврейскому народу, сколько к
"купленным дорогой ценой" избранникам Спасителя. Борьба с Вампирией,
царством кровопийц, до последнего вздоха. Он с восторгом подчинился такому
"Своему Богу", принял Его в сердце и был Ему верен до конца.
  Он никому не навязывал "Своего Бога", он отделил церковь от государства,
но никогда не принадлежал себе, служа Его тайной Воле, истязая себя и
других. Воли, которую он слышал каким-то внутренним ухом.
  Одному ему слышимый Голос.
  И марксизм, и революция, и личная власть никогда не были для Иосифа
самоцелью - лишь средствами исполнить Волю.
  - Революция, бунт не могут быть от Бога! Ты, Позитив, говори да не
заговаривайся!
  - Ну, во-первых, это не только моя точка зрения, что я обязательно докажу
в следующей части. А, во-вторых, я же говорю - революция была для Иосифа
лишь средством. Он отступил и от революции, и от марксизма, согласно Воле.
  - Ого!
  - Вс„ это не противоречит Замыслу, а лишь помогает его осуществлению.
Клетка, верная Целому, должна смиряться перед личными амбициями, но не
смотреть спокойно, как одни клетки пожирают других, ибо это - смерть
Целого. Нужна хирургическая операция, которая осуществляется воинами
Божьими по Его Воле. Я говорю о революциях.
  "...и уразумеют все церкви, что Я есьм испытующий сердца и внутренности; и
воздам каждому из вас по делам вашим;
Кто побеждает и соблюдает дела Мои до конца, тому дам власть над
язычниками.
  И будет пасти их жезлом железным; как сосуды глиняные, они сокрушатся, как
и Я получил власть от Отца Моего;
И да