будто  мы  разрезали огромный лимон. Мне
    показалось даже, что я почувствовал запах лимонной цедры.

    На  самом деле сходство было не так уж велико, таково было только первое
    впечатление.  От  центра к оболочке шли по радиусу перегородки, разделяя
    желеобразную  сердцевину на дольки, наподобие долек в плодах цитрусовых.
    Долек  было  семь,  а  в каждой лежали продолговатые светлые трубки. Это
    напоминало семена в плоде.

    Без  всяких  предосторожностей  и  притом  довольно легко мы извлекли из
    вязкой  массы  одну  из  этих многочисленных трубок. Она была сделана из
    алюминия.  Нечто  вроде  штампа  стояло  на одном из ее концов. Это было
    изображение  диска,  вокруг которого размещены были на разном расстоянии
    двенадцать   точек.  Третья  точка,  считая  от  центра,  была  помечена
    стрелкой.  Впрочем,  присмотревшись  внимательно,  я  убедился,  что вся
    трубка  испещрена  такими  группами  точек  и дисков. Мы открыли сначала
    одну, а затем и еще несколько металлических коробок.

    В  каждом  из вскрытых нами футляров лежал прозрачный, довольно приятный
    на ощупь, хорошо отполированный брусок цилиндрической формы.

    - Что это? Пластмасса? Органическое стекло? - спросил меня Кнопп.

    Понятно,  что  я  и  сам не знал, что это такое. В каждом таком цилиндре
    было одно небольшое центральное отверстие.

    Мы  ожидали увидеть какой-то особо сложный механизм, а перед нами лежало
    нечто вовсе лишенное свойств того, что мы определяем словом машина.

    Что же это такое?

    Каспар  Кнопп  взял со стола длинную иглу, воткнул в отверстие цилиндра.
    Игла легко прошла насквозь и с легким стуком упала на стол.

    Из  Африки  я  привез  нож  кустарной  работы  с  черенком  из  скорлупы
    кокосового  ореха. Лезвие ножа было сделано из куска старинной дамасской
    сабли.  Этим  лезвием  я мог разрезать налету кусок бумаги и даже клочок
    ваты.   Я   провел  лезвием  ножа  по  цилиндру  вдоль  волокон.  Лезвие
    скользнуло,  не  оставив  следа.  Тогда  провел  ножом  поперек волокон.
    Образовалась щель, я поддел поглубже, от цилиндра отвалился диск.

    Между  тем,  и  Каспар  разодрал  свой цилиндр, орудуя все той же иглой.
    Стоило  только  удачно  поддеть,  и диск отваливался. Это было похоже на
    палочку  из  слипшихся  леденцов  -  подденешь  - и леденец отваливался.
    Некоторые   диски  были  очень  тонки,  как  папиросная  бумага,  другие
    достигали   толщины   граммофонной  пластинки,  были  диски  и  в  палец
    толщиной.  Но  даже тончайшие диски не крошились подобно, скажем, слюде,
    а  были  эластичны,  вроде  каучука.  Их  можно  было  согнуть, свернуть
    трубкой. Отодранные от цилиндра диски постепенно испарялись, исчезали.

    Мы  ничего  не понимали, не знали, что еще можно предпринять, и я, чтобы
    сохранить    какую-то   видимость   деятельности,   разрезал   один   из
    опустошенных  нами  алюминиевых футляров, распрямил его и прижал к листу
    бумаги,  предварительно  проложив  копиркой.  На листе четко отпечатался
    выбитый  на  металле точечный узор, Такие отпечатки я сделал и с других,
    уже  пустых,  футляров.  Кроме  того,  ведь у нас были копии, которые мы
    сняли, перенося рисунок на бумагу просто пером.

    В этот день я принес несколько таких листочков с точечными узорами Фриде.

    -  Это  напоминает  звездное  небо,  -  сказала она, - даже Млечный Путь
    можно  различить,  только  почему-то  он  расположен не на своем обычном
    месте...

    С  того  дня она занялась изучением карт звездного неба, чтением книг по
    астрономии и построением всевозможных гипотез о происхождении моей находки.

    Эти  ее  занятия  имели для нас самые роковые последствия, но я расскажу
    об этом позже.
                                    * * *

    У  Каспара была коротенькая кривая трубка с толстой, обкуренной чашечкой
    и отполированным от долгого употребления черенком.

    Итак,  Каспар  вытащил из кармана свою трубку, продул ее, насыпал табак,
    примял  его своим рыжим, обкуренным пальцем, взял трубку в рот, поднес к
    ней  зажигалку. Слегка причмокивая, он пососал черенок трубки и выпустил
    несколько колечек дыма.

    Я  держал в это время один из дисков в руках. Каспар приблизил зажигалку
    к  диску.  Мы оба почему-то не подумали, что диск может гореть, но пламя
    коснулось  его  и  побежало по краю. Вместо того чтобы гореть ровно, оно
    обегало  диск кругами. Пламя добежало до моих пальцев, и я окунул диск в
    небольшую  фарфоровую  ванну,  наполненную  водой.  От  этого край диска
    вспыхнул  еще  ярче, тонкой длинной нитью не фиолетового, как в воздухе,
    а зеленоватого оттенка. И тогда мы услышали... голос диска.

    Звучание  не  было  беспорядочным  шумом  примусной  горелки или треском
    свечи,  когда  вода  попадает  на  фитиль.  Это  было осмысленное, иначе
    трудно  назвать  его, членораздельное звучание. Временами оно напоминало
    возгласы  или  речь  на  каком-то неизвестном языке. Порою нам казалось,
    что  мы слышим нечто вроде мелодии, но музыкальная гамма была нам чужда,
    и  ни  один  из  нас  не  мог повторить мотива. Зеленая нить пламени все
    бежала по краю диска, становившегося все меньше и меньше.

    С   каждым  оборотом  пламя  обгладывало  его.  Звуки  то  затихали,  то
    вспыхивали  громче,  и  тогда светящаяся нить вырастала, удлинялась, над
    диском  появлялся  белый дымок, какой бывает, когда жгут полоску магния.
    Все  это  длилось минут 10-15. От диска остался небольшой кружок. Вот он
    еще  уменьшился,  стал  не  больше  пфеннига,  и,  наконец, все погасло.
    Только  тончайший  белый  налет  осел  на  стенках  ванны.  Это все, что
    осталось  от  волокнистого  диска. Ох, как поздно мы догадались включить
    аппарат для звукозаписи! Мы назвали эти странные диски "Пою, сгорая".

    Анализ  записи  показал,  что мы воспринимаем на слух далеко не все виды
    звучания.  Звуковые  волны  имели  свое ультразвуковое продолжение. Ряды
    звуков   сменялись   ультразвуками   не   в   определенном   порядке,  в
    произвольно,  иногда звуки сопровождались ультразвуками, как если бы это
    была какая-то особая интонация.

    Трудно  было  остановиться,  и  мы  жгли  диски  один за другим, правда,
    теперь  уже  записывая  звук  на  пленку.  Потом мы прокручивали ленты с
    записью на магнитофоне и слушали, слушали...

    Нашего   начальника,   профессора   Халле,   ужасно  смущало  отсутствие
    практической  пользы  от  моих  с  Кноппом  исследований. В такое время,
    говорил  он,  когда  каждый  ученый  должен  приносить  конкретные плоды
    своего  труда  воюющему  фатерланду! Уже и в гестапо проявляют интерес к
    этому  делу.  Но отказаться от изучения "яйца" Халле тоже не хотелось. И
    он  нашел  выход  достойный  истинно  германского  ученого - стал искать
    человека,  на  которого  можно  было  бы  при  случае, как он выразился,
    "сослаться".  Фашистские  убеждения Кноппа были слишком хорошо известны,
    а  у  меня  имелись  весьма влиятельные родственники. "Ссылаться" на нас
    было бы рискованно.
                                    * * *

    Халле сказал нам:

    - Хорошо бы привлечь профессора Валленштейна.

    И  еще  не испарился едва ощутимый аромат, исходивший от носового платка
    нашего шефа, как заговорил Каспар:

    -  Тоже  специалист  -  эта песочница Валленштейн! - А впрочем, пожалуй,
    наш   старик   прав.   Валленштейн   самой   природой  предназначен  для
    жертвоприношения.    В   качестве   громоотвода,   дымовой   завесы   он
    исключительно  уместен:  громкое имя в науке, аристократическая фамилия,
    так  и  просится  в Ка-Цет. Этот теоретик давно отошел от физики, только
    кресло   просиживает   в  своей  лаборатории.  Прежде  он  как  любитель
    занимался  еще  и  палеонтологией, собирал окаменелости. А теперь совсем
    спятил  -  уже  и  статейки о вымерших моллюсках публикует. Поднести ему
    этот  осколок  в  качестве  окаменелости.  Думаешь  не  клюнет?  Еще как
    клюнет. Взгляни!

    Я  посмотрел  на  указанный  Каспаром  обломок оболочки. Он был похож на
    обкатанный  морем  осколок  агата,  обросший отложениями морских солей и
    испещренный причудливыми отпечатками.

    Я  положил  осколок  в карман. "Возможно, это единственное, - думал я, -
    что останется у меня на память о находке".

    Так  как Фрида была дружна с фрау Гедвиг, женой профессора Валленштейна,
    я  сообщил ей о "дымовой завесе", об "аристократической фамилии, которая
    так и просится в Ка-Цет". И снова напомнил:

    - Нам надо уехать, бежать, пока не поздно.
                                    * * *

    Супруги  Валленштейн  обрадовались  новой  игрушке. Осколок моей находки
    отвлек  их  от  тяжелых  мыслей.  Профессор, вооружившись сильной лупой,
    начал  изучать  окаменелости,  или  их  отпечатки,  или  следы осадочных
    пород,  или  я  не  знаю  еще  что, - одним словом, то, что прицепилось,
    приросло к поверхности моей находки.

    -  Вы  что  же это, - обратился он вскоре ко мне, - мистифицировать меня
    захотели?  Вы полагали, что я вам поверю? Помните, как знаменитого Кювье
    хотели  разыграть его студенты - один из них, облачившись в саван, надел
    на  голову  рога  и  со  страшным  ревом ночью проник в спальню ученого?
    Увидев  это  чудовище,  Кювье  сказал:  "Я  не боюсь тебя. У кого рога и
    копыта,  тот  мяса  не  ест".  Я хочу сказать - привезенное вами твердое
    тело  носит слишком явные следы искусственной полировки и лака для того,
    чтобы  я поверил, будто оно находилось в Девонском море двести миллионов
    лет  назад. Вы сами каким-то образом приклеили сюда, и довольно искусно,
    окаменелые  отпечатки  строматопор и водорослей, которые существовали на
    Земле примерно двести миллионов лет назад.

    Фрау  Гедвиг  заметила,  что  профессор  давно  уже  так  не  веселился.
    Выслушав  мой  рассказ, Валленштейн попросил оставить осколок до завтра.
    Он хотел посмотреть еще, не спеша подумать.

    -  Так  вы  говорите, они поют, сгорая? Я уточню возраст этого предмета.
    Приходите...

    Но пришел он ко мне сам.

    -  Мне  неясно,  -  сказал  Валленштейн,  - как "Странный плод" (так вы,
    кажется,  его  называете?)  попал  туда, где вы нашли его. Но бесспорно,
    что  на  нашей  планете  этот  предмет в таком виде, как он сейчас есть,
    существует двести миллионов лет.

    Я  невольно  улыбнулся:  "какое  счастье, - подумал я, - что заграничный
    паспорт  Фриды  у  меня в кармане, и что она никогда ничего не узнает об
    этих двухстах миллионах лет". Между тем Валленштейн продолжал:

    -   Эту   цифру  я  получил,  проведя  некоторые  исследования  в  своей
    лаборатории.  Но вам следует меня проверить. Дайте осколок в лабораторию
    изотопов   вашего   учреждения.  Не  ставьте  никого  из  сотрудников  в
    известность,  какой  предмет вы просите исследовать. Теперь это делается
    так  просто.  Напишите в сопроводительной записке "секретно", и никто не
    посмеет задать вам ни одного вопроса...

    Я  слушал  с  плохо скрываемым нетерпением, даже с неприязнью. К чему он
    ведет?  Что ему от меня надо? Еще несколько суток, и я уеду. Я посмотрел
    на часы, кашлянул, даже произнес нечто вроде "к сожалению, я должен..."

    Между  тем  Валленштейн  говорил  и  говорил.  Для  него  не было тайной
    положение  Фриды.  Своими  рассуждениями  он  ставил  под удар не только
    себя, но и меня. Разве он не знает, что у Фриды нет никого, кроме меня?

    -  Что  будет  с  вашей  находкой,  если  вы  уедете?  Чужие грубые руки
    уничтожат  это  странное  явление, пока еще непонятное нам. Если бы я не
    был  убежден,  что  без  вас  это  разрушат, уничтожат, я сказал бы вам;
    уезжайте!  Выбирайтесь  из  ада  как можно скорей. Вы рискуете не только
    своей  жизнью,  вы рискуете жизнью тех, кто вам должен быть дороже вашей
    жизни.  Но,  друг  мой, я не говорю вам этих жалких слов. Я хочу сказать
    вам  иное  - есть нечто более ценное, чем жизнь моя, наша, наших близких
    -  это  стремление  к  вечно  ускользающей  от  нас истине, это присущая
    человеку  страсть  к  познанию  неведомого. Были исследователи, и не так
    мало,   которые  прививали  себе  желтую  лихорадку,  чуму,  туберкулез,
    спускались  в  кратеры  действующих  вулканов,  поднимались на воздушном
    шаре  в  стратосферу... Что касается меня, то я включаюсь в работу. Я не
    считаю  себя  вправе  оставить это дело до тех пор, пока меня от него не
    оторвут  насильственно.  Я  не  знаю, что принесет человечеству эта ваша
    находка,   но...   Мы  не  знаем,  мы  можем  только  догадываться,  что
    произойдет,  если  знания,  заключенные  здесь,  попадут в руки нынешних
    безумных...  Оба  моих  сына  погибли  на  русском фронте. Но не об этом
    речь.  Сейчас  речь идет о возможной гибели всего человечества. И все же
    до последней минуты мы должны остаться людьми.

    В дверь постучали, я немедленно отворил. В комнату вошел Кнопп:

    -  А  я  уже  хотел  поднять  тревогу.  Ты  сегодня  не явился в подвал.
    Оказывается, ты здесь. Обсуждаете гипотезу?

    Валленштейн  откланялся.  Кнопп  не пожал протянутой ему руки, он поднял
    свою руку и, глядя пристально на Валленштейна, произнес:

    - Хайль Гитлер.

    Валленштейн,  не  отводя  взгляда,  совершенно спокойно и с достоинством
    повторил:

    - Хайль! - и вышел из комнаты.

    Я  был  так  зол на Валленштейиа, так ненавидел его в эту минуту, что не
    утерпел и сказал Каспару о двухстах миллионах лет.

    -  Двести  миллионов  лет!  -  возмутился  Кнопп.  -  Каналья он, старая
    свинья. Мы до него еще доберемся.

    И он вновь принялся излагать мне свою концепцию:

    -  Вся эта штука явно сфабрикована. В прошлую войну англичане подбросили
    нам  ложные  чертежи  танков.  Были  отвлечены  средства и силы. По этим
    чертежам  у  нас  построили  корыта,  которые  ни к черту не годились. А
    теперь  они  подкинули  нам эту подлую фальшивку. Погоди, погоди, мы еще
    высадимся на их проклятый остров!
                                    * * *

    В  наш  физико-химический  отдел  я  послал кусок оболочки уже несколько
    дней  назад.  Ответ, который мы получили, был похож на поздравление. Нам
    сообщали,   что  мы  достигли  невозможного.  Наш  материал  волокнистой
    структуры   представляет  собой  интереснейшую  композицию,  соединяющую
    воедино,  казалось  бы,  теоретически  несоединимые  вещества.  В  нашей
    композиции  эти  вещества  противоположных свойств сплетены столь хитро,
    что,  взаимно  нейтрализуя  некоторые  свойства  друг  друга,  составили
    материал   исключительной   упругости,   износоустойчивости,   вязкости.
    Поразительнее  всего  невероятная,  до  сих пор считавшаяся невозможной,
    жаростойкость.  Жаростойкость нашей композиции превышает все, что было в
    этом   роде   известно  до  сих  пор.  Поэтому  физико-химический  отдел
    предлагает  нам назвать наш материал "Композиция Саламандра". Существует
    легенда,  будто  саламандра  в  огне не горит. На самом деле саламандра,
    попадая  в  огонь,  выделяет  эфироносные  вещества, которые, вспыхивая,
    окружают   ее  как  бы  ореолом  пламени,  и  это  на  некоторое  время,
    действительно,   спасает   саламандру,   иногда  этих  мгновений  бывает
    довольно, чтобы она успела выползти из огня.

    В  отношении  оболочки  нам  было  сказано:  "она потеет", она сама себя
    охлаждает.

    "Композиция    Саламандра",   -   писали   в   своем   заключении   наши
    физико-химики,  -  может  быть  с пользой применена в танкостроении, как
    бронезащитный материал..."

    Но профессор Валленштейн сказал иное:

    -  Это  может  быть  одним  из  способов  преодоления теплового барьера,
    возникающего на пути движения тела а атмосфере при сверхзвуковых скоростях.
                                    * * *

    Никем   не   останавливаемый,   при  молчаливом  попустительстве  нашего
    дипломатичного шефа, Кнопп продолжал свою исследовательскую деятельность.

    -  Или  я  его,  или  он меня, - приговаривал Кнопп, берясь за очередной
    цилиндр.

    В  цилиндрах  были обнаружены гигантские молекулы, но их основой были не
    привычные для нас атомы углерода, а атомы кремния.

    -  Интересное явление, - мечтательно вздыхал Халле. - Если бы можно было
    с этим не спешить...

    Но   спешить  и  разрушать  было  спокойнее,  чем  выжидать  и  вызывать
    всевозможные подозрения. И потому Халле подбадривал Кноппа:

    -  Действуйте,  молодой  человек,  действуйте.  Ваш лабораторный дневник
    может в дальнейшем быть положен в основу диссертации...

    Я  уже говорил о внешнем виде моей находки. В разрезе это было похоже на
    плод  цитруса.  Дольки  заполнены  желеобразной массой, в которой лежали
    алюминиевые   футляры   с  цилиндрами.  Валленштейн  занимался  в  своей
    лаборатории  анализами  этой  полупрозрачной студенистой массы. Она была
    однородна  только  на первый взгляд. Оказывается, в каждой дольке плода,
    в  каждом  ее отсеке была своя, если можно так сказать, начинка. В одних
    отсеках  обнаружилось способное к самосвечению сложное вещество, но было
    неясно,  химического  оно  или  биогенного  происхождения. А в некоторых
    других дольках странного плода Валленштейн нашел тяжелый водород.

    Этой новостью он поделился со мной, только со мной, присовокупив:

    -  Крепко, за семью замками следует держать некоторые открытия. Сейчас в
    кругах  физиков  и военных специалистов наблюдается повышенный интерес к
    тяжелому  водороду, полагают, что он может быть использован для создания
    атомной бомбы. Откуда мне это известно, я вам не скажу.

    Он замолчал. Я тоже не произнес ни звука.

    -  Когда  римляне  около  двух  тысяч лет назад завоевали Афины, - снова
    начал  Валленштейн,  - то все металлические статуи были расплавлены ими.
    Римлянам  для  их  военного государства нужен был металл. Когда узнают о
    дейтерии,  возможно,  издадут  приказ использовать вашу находку, все это
    любопытное устройство, в качестве сырья для опытов с бомбой.

    Говорил  он,  но  я-то  ведь  слушал.  А этого было довольно, чтобы меня
    посчитали  его  сообщником. Что связывало меня с этим стариком, которому
    терять было уже нечего? Почему я так покорно шел за ним?

    Нет, теперь я и сам не мог, не хотел, не смел уехать.

    Иногда,  в  сумерки, вертя цилиндрики в руках, я замечал, что внутри них
    проходят  светлые  блики,  крохотные искорки, которые невозможно было бы
    зафиксировать даже на самую чувствительную пленку.

    У  Каспара было отличное зрение, но, посидев со мною часа два в темноте,
    он  заявил,  что  либо  у  меня  в глазах двоится, либо это из моих глаз
    сыплются  искры.  Он  утверждал,  что  сам  не видит ровно ничего, кроме
    зеленых кругов, которые у него ходят перед глазами, очевидно, от усталости.

    Профессор  Халле,  после того как я попросил его взглянуть на свечение в
    цилиндрах,  высказался в свойственном ему стиле. Мы были с ним в подвале
    только  вдвоем, и старик рассказал мне притчу о кадии, который, купив на
    базаре  рослого  мула,  привел  его на свой двор. Мул осмотрелся, скинул
    недоуздок  и  залез  в  кувшин  с  водой.  На крик кадия сбежался народ,
    несчастного  схватили,  бросили  в  яму к умалишенным. Отсидев там сорок
    дней,  кадий  согласился  с  тем, что мул не может залезть в кувшин. Его
    отпустили  домой,  но  едва  он  вошел  к  себе,  как мул вы