од соседей по
    лестничной  площадке. Он принялся за роман, почти доказал теорему Ферма,
    стал   учить  жену  английскому  и  выкапывать  во  дворе  плескательный
    бассейн. Человек Федор Пряничков шел по небесам, его сопровождали зарницы.

    А потом все кончилось.

    То есть оно кончилось не совсем сразу. В среду 28-го Пряничков сидел в
    редакционной комнате один и, пользуясь обеденным перерывом, составлял
    тезисы к докладу на Московском прогностическом обществе "Нравственность
    - производительная сила". Он написал фразу "Будущее нельзя предсказать,
    его можно только сделать", и вдруг ему стало скучно.

    Это   было,  как  волна.  Гостиничная  улица  за  окном  потускнела,  по
    тротуарам  шли  не  люди, а болезни и недомогания Все выцвело, сделалось
    двумерным. Пряничков частично оглох и попал в какой-то вакуум.

    Так  длилось  минуту, затем волна схлынула. Мир вокруг ожил и снова стал
    местом деяния и побед.

    Но  Федя  предупреждение  принял.  Он  мгновенно убрал тезисы в стол, не
    теряя  ни  секунды  побежал  к  редактору,  отпросился с работы, объехал
    несколько  книжных  магазинов  и  метнулся  в  "Реактивы"  на  улице  25
    Октября.  Домой он привез оборудование маленькой химической лаборатории,
    полтора  десятка  книг  по органике, биологии, медицине. За вечер и ночь
    он  перевернул  несколько  тысяч  страниц,  заставил  себя  вспомнить те
    строчки  и абзацы, которые успел увидеть тогда в дерматиновой тетради, а
    утром  приступил  к  опытам.  Понимая  грозящую опасность, он взвешивал,
    смешивал,  возгонял,  перегонял,  выпаривал,  поджаривал  и к трем часам
    утра  увидел,  что  успех близок  Длиннющая формула была собственноручно
    им  выведена  на  листке из блокнота - СхНуО... заключенные в квадратные
    скобочки,  а  далее  в полном порядке все эти CH3N, ОС и СО, выстроенные
    ромбиками   и   трапециями,  в  которых  прежде  из  всей  редакции  мог
    разобраться  только  Гурович, ведавший совершенно точными знаниями, да и
    то  без энтузиазма. И в пробирочке на дне хлопьями выпало в осадок некое
    белое вещество.

    Федя   вздохнул   счастливо  и  утомленно.  Играли  невидимые  оркестры,
    сверхзвезды ощутимо взрывались в дальних краях нашей Галактики.

    Он  поднял  руку,  но в этот миг оркестры умолкли, мир стал сужаться все
    стремительней  и стремительней и в конце концов весь ограничился низкой,
    душной комнатой на улице Кондратюка.

    Федино  лицо  переменилось, он брюзгливо вытянул губы, с неудовольствием
    глядя  на  пробирку. Протянутая рука опустилась. ...Шура пришла в шесть,
    молодая,  оживленная,  с  новой  прической.  В проходной комнате мужа не
    было,  стол  загромождали  колбы,  реторты,  змеевик, пахло химией. Шура
    прошла в маленькую.

    Пряничков  сидел у заросшего за последние недели пылью телевизора и тупо
    смотрел  на  экран.  В  стекле  передвигались  безликие  фигурки, бегало
    светлое    пятнышко.    Раздавался    монотонный   голос   комментатора:
    "Парамонов... Петров... Пас к Маркарову... Опять Парамонов... Петров..."

    И это был конец.

    Услышав  дыхание  за  спиной,  Федя  поднял на супругу унылый взгляд, не
    здороваясь, сказал:

    - Ты... это... Убери там.

    Шура  сразу  все  поняла, шагнула назад, тихонько переоделась у шкафа...
    Зазвенела  химическая  посуда,  ссыпаемая  в  ведро.  Листок  с формулой
    привлек внимание Шуры, она заглянула с ним к мужу.

    - Тоже выбросить?

    Пряничков не повернулся и не ответил.

    В  последующие  дни  сами  собой  рассасывались,  исчезали инструменты и
    ноты,  один  мольберт,  другой Понемногу реаминировала мебель - торшер с
    двумя  рожками,  трюмо.  В конце августа торжественно въехал и воцарился
    сервант.

    Еще  около  месяца, правда, по инерции, приходили верстки, сверки статей
    и  рассказов,  раздирался  в  прихожей  телефон,  призывая Пряничкова на
    обсужденья.  Несколько  вечеров  еще заглядывали было новые знакомые, но
    Федя  смотрел  на  гостей  с такой угрюмой подозрительностью, что вскоре
    все визиты прекратились.

    Сейчас  в доме Пряничковых девочка со своими уроками теснится где-нибудь
    на  уголке  полированного стола, откинув край скатерти. Шура употребляет
    субботу   и   воскресенье   на  уход  за  многочисленными  лакированными
    поверхностями.  Лоснится  навощенный пол, и родственники, приезжающие по
    обязанности  раз  в  два месяца, в передней снимают ботинки и туфли, как
    перед входом в мечеть, сидят смирно, помалкивают.

    В  редакции  "Знаний  и жизни" опять думают, отчего бы это Пряничкову не
    перейти  в какой-нибудь другой журнал. Авторов он не ставит ни во что, а
    когда  ему  пытаются  возражать  на "Все уже было" и "Ничего не выйдет",
    все  сказанное падает в яму его сознания мягко, без отклика, как ветошь,
    и копится там неподвижной кучей, неразобранной, стылой.

    Эпоху  своего  короткого  взлета  Федя  вспоминать  не  любит.  И только
    редко-редко,  когда  он  один  в квартире, а по радио передают настоящую
    прекрасную   музыку,   им   овладевает  беспокойство,  маленькие  глазки
    расширяются,  в  них  возникают  жалобы  и  тоска, как у собаки, которая
    хотела  бы  принадлежать  к  миру людей, но понимает свою безгласность и
    мучается  этим пониманием. Что-то заперто в его душе, забито, отгорожено
    сплошными  железными обручами от того ряда, где могло бы стать чувством,
    мыслью, действием.

    Такова  история,  приключившаяся  с  Федей Прявичковым. И она наводит на
    некоторые размышления.

    Интересно  было  бы,  например,  припомнить  в  этой связи опыты доктора
    Крайковского,  которые  тот  начал  еще  задолго  до  появления в Москве
    бородатого  незнакомца.  Крайковский гипнотизировал добровольцев, в этом
    состоянии  предлагал  им  рисовать,  и  за  несколько сеансов испытуемые
    достигали  уровня  выпускников  средней  художественной  школы.  Если  с
    кем-нибудь  ничего  не получалось, Крайковский брался за обучение такого
    человека  музыке,  либо  чему-нибудь еще и в резульгате пришел к выводу,
    что   людей   следует  делить  на  группы  не  по  способностям  -  одни
    талантливы,  а  другие  нет,  -  а  по тому, как, в какой форме тому или
    иному лицу удобнее свои таланты материализовать.

    Не  исключено,  что  доктор  как  раз  и  прорывался  сквозь те железные
    обручи, которые таблетка на время разрушила у Феди.

    Крайковскому   же  принадлежит  мнение,  высказанное,  естественно,  без
    всякой  абсолютизации, что гипноз не есть сон, а скорее пробуждение. Тут
    он  опять-таки предвосхитил бородача, написавшего в своей тетрадке, что,
    мол, множество людей, как правило, спит.

    Ну, а что, если это так на самом деле?

    Если  многие  из  нас  частично  спят  не  только  в  смысле  нормальных
    ежесуточных  семи-восьми часов, а в более широком плане? Ведь, вероятно,
    есть  даже  такие  бедняги,  что всю жизнь до последней минуты проводят,
    проживают  в  какой-то  дреме, запертыми, хотя и выполняют вроде бы все,
    что  человеку положено, кончая школу и вуз, заводя детей, где-то работая
    и получая порой поощрения, но так и не просыпаясь.

    Вместе  с  тем,  невольно  задаешься  еще одним вопросом. Раз такой  вот
    Федя  смог  радужно расцветиться, приняв таблетку, отчего это недоступно
    всем,  в том числе и просто рядовым гражданам, как, например, мы с вами,
    многоуважаемый товарищ читатель?

    А  с  другой стороны, обязательна ли химия, нельзя ли как-нибудь без нее
    обойтись?  (!!!  -  Ред.)*  Проснулась  же  Наташа - вот именно, Наташа,
    Федина  дочка.  Что-то  соскочило  в ней, она пробудилась, сдвинулась со
    своей  "Старинной  французской",  пошла  вперед и с каждым днем идет все
    быстрее.  Тоненькая  такая,  а как сядет за инструмент... И это при том,
    что  Пряничковы  от  уроков  отказались,  ибо  уроки  напоминали  Феде о
    недавнем   прошлом.   Однако   Наташа   сама   встречается   с   Иветтой
    Митрофановной,  а  недавно муж этой учительницы - встрепанный музыкант -
    водил  девочку  в  училище  имени Гнесиных, там послушали и сказали, что
    примут.

    Другими  словами, нет ли чего-нибудь такого в современной атмосфере, что
    само  по себе начинает нас открывать и пробуждать? Может быть, и не надо
    обвинять  в  предательстве  того  бородатого здоровяка, который позволил
    своему  изобретению  погибнуть,  -  бородача этого, кстати, долго искали
    потом,  искали  по четвергам и не четвергам, до ливней и после, но так и
    не   нашли.   Возможно,   что   он   даже  сознательно  пошел  на  некую
    демонстрацию,  а  там  предоставил процессу развиваться самостоятельно -
    рассудил,  что  получить  способности от таблетки кой-кому показалось бы
    унизительным.

    Дело,  видимо,  в  том,  что в течение сотен тысячелетий человека давила
    природа,  да  и  его  собственные  собратья  тоже  не  слезали  с шеи, -
    приходится  ли  удивляться,  что  некоторое хорошее в нем приторможено и
    частично  спит.  Но теперь это позади, родилось новое, и не пора ли всем
    окончательно пробудиться...

    В чем, собственно, вопрос-то?

     "Химия и жизнь", 1969, ‘ 11 - 12.























    Эдуард Геворкян
    До зимы еще полгода
    Памяти Л. КУРАНТИЛЯНА



    Майские праздники я любил еще потому, что их - много.

    И  затеял  я  между торжествами капитальную уборку квартиры. Вымыл окна.
    Разгреб  свалку  на  антресолях.  В  прихожей  выросла  мусорная гора из
    старых газет и журналов.

    Всю  эту  трухлявую  периодику  хранила  мать. Мои попытки избавиться от
    бумажного   хлама   она   решительно  пресекала.  И  каждый  раз  долго,
    обстоятельно   рассказывала,   как   во  время  войны  из  газет  варила
    папье-маше,  а  из  него  делала портсигары, раскрашивала и продавала на
    черном  рынке. Тем и кормились. У меня на языке вертелись шуточки насчет
    папье-маше, но, глянув в ее строгие глаза, шутки я проглатывал-

    На  праздники мать уехала к сестре в деревню, погостить. Я же собрался с
    духом и решил ликвидировать старье.

    Конец  шестидесятых - вот когда это было. Книги за макулатуру - только в
    страшном  сне.  Слухи  о книжном буме шли мутными волнами, но доверия не
    вызывали  -  опять  в  столице чудят! Так что с книгами у меня была одна
    проблема - куда ставить?

    Книжных  полок  катастрофически  не хватало, приходилось изворачиваться,
    расставлять  их  так и этак, впихивать тома в межполочье. Во время одной
    из  перестановок  я  придумал  историю  о  книжнике и его библиотеке. Он
    собирал,  собирал  и  насобирал  огромную  библиотеку.  Стал  составлять
    каталог.  И  обнаружил  сущую  чертовщину:  некоторые  книги  имелись  в
    трех-четырех  экземплярах,  хотя он готов был поклясться, что не покупал
    ни  одной - барахло! Другие, о которых помнил и ждал свободного времени,
    может,  пенсии,  чтобы  припасть  к ним и обчитаться вдосталь, - пропали
    начисто!  Потом  еще  хуже  - пошли книги на непонятных языках, какие-то
    альбомы   с   чудовищной   мазней,   ящики   с   дневниками  саратовских
    гимназисток.  В  итоге  библиофил  слегка  повреждается  в уме, обливает
    книги  керосином  и... Дурдом! Рассказывает о себе тихому психу. В ответ
    тихий,  берет  его  за  кадык  и  душит,  приговаривая,  что  именно его
    библиофил и спалил, потому что он и есть дневник саратовской гимназистки.

    Вот такая история. Ребятам в кафе понравилось.

    Старую  бумагу  я  вынес  во двор и сложил у общественного мангала - для
    шашлыка не годится, но на растопку - вполне.

    На  лестнице  одна  из стопок развалилась. Газеты, журналы, старые афиши
    расползлись по деревянным ступенькам.

    Из  бумаг  вывалился  небольшой  толстый  пакет,  завернутый  в  афишу и
    перевязанный  бечевкой.  Взвесив  его  в  руке, я оглянулся на соседскую
    дверь.  Мать  вполне  могла  сунуть  в хлам облигации и забыть. Один мой
    знакомый  потихоньку  скупает за четверть цены старые облигации, надеясь
    дожить до выплаты и сорвать куш.

    И  доживет.  Чемоданы,  набитые  облигациями,  благополучно  обменяет на
    денежные  знаки.  Никакой  морали из этой истории не извлечь, потому что
    она  не  выдумана.  Он  будет  жить  долго  и весело, оставит детям дом,
    машину  и немало тысяч на сберкнижке. С детьми, правда, выйдет плохо, но
    это другое...

    В  пакете  облигаций  не оказалось. Старый перекидной календарь, глубоко
    довоенный.   Пожелтевшие   листки.   Под   черными   датами   выцветшими
    фиолетовыми  чернилами  колонки мелких чисел. Мать пишет размашисто, это
    не ее рука.

    Я  хотел  высыпать  листки в общую кучу, но вдруг вспомнил: мне пять или
    шесть  лет, бабушка сидит у подоконника, смотрит на большой термометр за
    окном  и  пишет  что-то  в календаре. Термометр исчез во время войны. На
    отца  пришла похоронка. Потом исчезла бабушка. Мать об этом рассказывала
    скупо.  Наверно,  бабушка  с  горя  немного  повредилась, стала говорить
    лишнее  и  пропала.  Ушла  искать могилу сына. Все, что от нее осталось:
    колонки чисел - ежедневная температура за несколько лет.

    Мать   с   ней  не  ладила.  Немногий  оставшийся  скарб  она  раздарила
    родственникам.  Был  у  бабушки  сундук,  окованный  черным  металлом  с
    множеством  гвоздей-заклепок. Когда выносили, я вцепился в него с ревом,
    как  клещ. Еще бы - это не просто сундук, а танк-самолет-корабль, смотря
    куда  пристроить  кочергу  и  обрезок  трубы. Сундук часто фигурировал в
    страшных  историях,  которые  я  рассказывал  ребятам  с нашего двора. В
    сундуке  лежали  книги,  но  они меня тогда не интересовали. Единственно
    стоящим  для  меня  тогда  был  "Айболит"  - одно из первых изданий, где
    Бармалей - негр.

    Календарь  я  не  стал выбрасывать. Если матушка расшумится из-за бумаг,
    покажу  ей и про сундук напомню. И как грубо меня от него отдирала... До
    сих пор не забыл обиду. Смешно!

    Тут  я  придумал  историю  о  мальчике,  у  которого  в детстве отобрали
    единственную  забаву  - сундук. Мальчик рос и вырос, но сундук оставался
    символом  убежища.  Стал  большим  человеком,  почти  министром,  у него
    семья,  дети  и  маленькая  тайна.  В  одной из комнат огромной квартиры
    спрятан  сундук.  Когда ему плохо, он приходит сюда, запирается, влезает
    в  сундук  и долго лежит в нем тихо, как мышка, блаженно улыбаясь. А еще
    лучше  так - некий злодей в больших чинах женится на молодых девушках, а
    они  фатально  исчезают. Этакий Синяя Борода местного значения! Вот одна
    из  жен  нарушает  запрет,  входит  в  тайную  комнату,  а  там  сундук,
    набитый... Естественно, она пишет в партком. И тут такое начинается!

    Наш   старый   трехэтажный  дом  стоит  в  центре,  зажатый  гаражами  и
    развалюхами,  в  которых  и жить уже невозможно, но живут, терпят и ждут
    квартир,  а городские власти жмутся, потому что на каждый метр прописано
    по  пять  душ  и  на  каждый  кособокий домишко, подпертый бревном, надо
    строить многоэтажный дом.

    Двор  узкий.  Чтоб  разворачивать  свою  машину, отец Аршака соорудил из
    деревянных   брусьев   небольшой  поворотный  круг.  Встанешь  на  круг,
    оттолкнешься  ногой  -  скрип,  треск,  удовольствие! Машина въезжала на
    круг,  затем  набегала  мелюзга и дружно разворачивала в сторону гаража.
    Иначе невозможно в него попасть.

    Сейчас  круг  не  вращается,  все  забито  землей, песком, мусором. Отец
    Аршака  машину  продал  и  за  руль  больше  не садится. Круг просится в
    историю, но выдумывать о нем не хочу.

    Сто  лет  простоял  наш  каменный,  черного  туфа  дом,  и  еще  сто лет
    простоит,  если  минует тяжелая рука генплана. Потолки под четыре метра,
    в  коридоре  можно  бегать наперегонки. Но горячую воду только в прошлом
    году  провели,  а  канализация  часто засоряется и фонтанирует на первом
    этаже. У нас, к счастью, второй.

    Если   идти  мимо  гаражей,  то  через  минуту  выйдешь  к  музыкальному
    магазину,   что   напротив  интуристовской  гостиницы.  Шальные  туристы
    забредают  в  наш  лабиринт переулков и грязненьких двориков, восхищенно
    ахают  на  деревянные веранды с резными перилами, на переплетения крыш и
    балконов,  на  живописно  развешанное многоцветное белье, по колориту не
    уступающее неаполитанскому городскому пейзажу. Экзотика!

    Жильцы  мечтают выбраться из экзотики в новый дом и перманентно ворчат -
    полы  прогнили,  а  трубы  ржавые  и  поют. С другой стороны - центр. На
    двоих  три  комнаты.  Нас  пугали  подселением, предлагали фантастически
    выгодные  обмены, но когда мать задумывалась над вариантами, я упирался.
    И наоборот.

    Пыль  и труха легли в прихожей грязными полосами. Протер заново. В горле
    запершило.  Между  тем  в  холодильнике  со  вчерашнего  дня своего часа
    дожидалось чешское пиво.

    Час  настал!  Пробка  слабо  пшикнула,  из горлышка мгновенно запотевшей
    бутылки выполз белый плотный столбик пены.

    Я  прихлебывал  из  стакана  и  осторожно перелистывал странички старого
    календаря.  Знакомился  с днями рождения и юбилеями лиц, фамилии которых
    мне  почти  ничего не говорили. Наконец добрался до майских листков. Мое
    внимание   привлекла   запись  под  сегодняшим  числом.  Рядом  с  "плюс
    восемнадцать"  мелким  аккуратным почерком было выведено "выпадет снег".
    Восклицательный знак и жирная черта, обводящая запись.

    Допив  пиво,  я  быстро  пролистал весь календарь, но ничего похожего не
    обнаружил.  Напутала  бабуля,  решил  я,  снег  в мае - допустим, хотя в
    наших  краях  такое в редкость. Но она написала "выпадет", а не "выпал"!
    Странно.  Возможно,  описка.  Когда же это было? Так, еще шесть записей,
    вычтем  из  общего  числа,  прибавим  к  дате  на  календаре.  Год моего
    рождения. Я поразмышлял над этим фактом, потом полез за второй бутылкой.

    И  придумал  я  историю  про  майский  снегопад.  Вот живет себе герой и
    никого  не  трогает. Смотрит раз в окно, а там снег идет, дети на санках
    катаются,  снежную  бабу  лепят.  Кто-то елку по снегу волочит. Герой не
    верит  своим  глазам,  на календаре май, а тут такие погоды! Он бегом во
    двор  -  ничего  подобного:  теплынь,  пыльный  ветер  кругами по городу
    ходит.  Он обратно к себе - за окном снег. Ну, разумеется, экспериментум
    круцис  -  распахивает  окно!  Там  в  самом  деле - снег, зима. Герой с
    опаской  захлопывает  окно,  долго  и  нудно  размышляет, в голову лезет
    ерунда  -  сдвиги  во времени, параллельные миры и прочая фантастическая
    дребедень.  Наконец  не  выдерживает  и,  высадив окно, сигает вниз. Ну,
    первый  этаж,  ничего страшного. Вот он стоит на снегу, а это вроде и не
    снег  вовсе, вата какая-то под ногами упругая. Прохожие в шубах, дети на
    санках  и  даже  большая  черная  легковая автомашина - все ненастоящее.
    Картон  раскрашенный.  В  руках  у  карапуза  воздушный шарик из бумаги.
    Дотрагиваюсь  до  него  -  шарик  вдруг взмывает в небеса, унося с собой
    картонную руку малыша...

    Вздрагиваю и просыпаюсь. С третьей бутылки я задремал.

    В этот день пива я больше не пил.

    А на следующий день выпал снег.

    - Снег в мае - это, знаете ли, слишком!

    Голос сверху принадлежал жене доцента Парсаданова.

    - Э, бывает, - отозвался доцент.

    Вниз полетел окурок.

    С   Парсадановыми  у  меня  сложные  отно