т ношеных ботинок до произведений искусства. Пейзаж
    оценщику  понравился,  он предложил за него пятнадцать рублей. Пряничков
    протянул  было  свой  паспорт,  но  тут  выяснилось,  что он же является
    автором  вещи.  Оценщик  возвратил ему пейзаж и посоветовал обратиться в
    закупочный  фонд Министерства культуры РСФСР. Федя  на площадь Ногина не
    поехал,   а   вместо   этого   дома  в  течение  получаса  теребил  свое
    произведение,   прогревал   и  коптил  его  над  газовой  плитой.  Когда
    произведение  приняло  достаточно затертый вид. Пряничков вызвал такси и
    отправился  на  Гостиничную  улицу в антиквариат. Сидевшая там в подвале
    очень  современная  девица в четырехугольных очках, в клетчатой короткой
    юбке  пейзаж  в  руки  не  взяла, велела поставить его к стенке, издали,
    закинув  ногу  на  ногу,  рассматривала  минуты  две, а затем решительно
    отнесла  вещь  ко второй трети XVIII века. Ее несколько смутили странные
    путники  в  красном,  она  позвала  еще  одного  специалиста, вдвоем они
    спорили  некоторое  время,  переходя  порой  с  русского на французский,
    немецкий  и английский, презрительно игнорируя Федю, который помалкивал.
    В  конце  концов  "Пейзаж  с  замком  и  путниками"  был оценен в двести
    шестьдесят  рублей  и выставлен с табличкой "Ин. школа", каковая надпись
    означает,  что  неизвестны  ни  автор,  ни  страна,  ни  эпоха. Федя еще
    отирался  в  магазинном зале, разглядывая старинные подсвечники и всякие
    другие  ингересные  штуки, как турист в замшевых штанишках ткнул пальцем
    "Путников".   Тут  же  все  было  оприходовано,  снято,  сбалансировано,
    Пряничков получил деньги и пошел в авиакассы на Черкасском переулке.

    На  улицу  Кондратюка  он  приехал к трем часам и сказал домашним, чтобы
    приготовили   купальные   костюмы,  так  как  все  они  отправляются  на
    воскресенье в Ялту - билеты на самолет уже при нем.

    Аэродром,   белоснежный   "Ту",   улыбающаяся  стюардесса,  Симферополь,
    автомобиль,  и  -  море,  которое  возле  Алушты  синей стеной встало до
    горизонта.  Ночевали  в  частном  саду  на  топчанах,  виноград  спелыми
    гроздьями  висел  на  лозах  -  рубль  кило,  -  и волны до утра шуршали
    галькой, подмывая берег.

    Днем  на  пляже  Шура  стала робко допытываться, зачем они приехали. Муж
    ответил  -  затем,  чтоб  доставить  ей  удовольствие. Шура сказала, что
    поездка  стоит  слишком  дорого,  а Федя возразил, что нет в мире ничего
    слишком дорогого для такой женщины, как она.

    Вечером  шуршали  шины  автомобиля,  в  обратном направлении проносились
    Гурзуф,  Артек,  Бахчисарай.  Шура сидела впереди рядом с шофером, ветер
    струил  ей волосы. Она думала о том, какая же она женщина. На лице у нее
    было  загадочное  выражение,  как у Ларисы Огудаловой в фильме режиссера
    Протазанова   "Бесприданница".   Федя   смотрел  по  сторонам,  стараясь
    запомнить  проносящиеся  пейзажи,  чтобы  потом  нарисовать  их.  Он уже
    понимал,  что  своими вдруг родившимися художественными талантами обязан
    белой  таблетке,  овеществленным  формулам  бородача.  Мысль о выкинутой
    тетрадке  мелькнула  в  его сознании, но он успокоился, сказав себе, что
    до  понедельника  ее  не успеют унести - журнальная уборщица работала на
    полставки и по пятницам в редакции обычно не появлялась.

    Снова  юг Советского Союза повис под ними на восьмикилометровой глубине.
    Начало  темнеть.  Млечным Путем разбежались по горизонту огни Москвы. На
    улицу  Кондратюка  приехали  ночью.  Квартира без гарнитура, разоренная,
    пустая,  напоминала  жилище  гения. В понедельник в девять Федя вышел из
    дому,  и  мир  ударил цветом, звуком, запахом. Асфальт был уже не просто
    фиолетовым,   в   нем  играли,  лоснились  красные,  желтые,  коричневые
    оттенки,  он  каменел  в  местах, где только что подсохли лужицы ночного
    дождика,   а   на   солнце   ласково  уступал  подошве.  Облачные  замки
    воздвиглись  в  небе, раскинувшемся над просторным предпольем Всесоюзной
    Выставки.  Сияли  кресты древней церкви возле гостиницы "Золотой колос",
    ракета  рвалась  в космос с обелиска, а позади на дальнем плане тонула в
    сизости  и  голубизне  синяя игла телевизионной башни. Лирической поэмой
    шла  к  автобусной  остановке  длинноногая  девушка,  короткими стишками
    гонялись   друг   за   другом   на  газонах  завтрашние  первоклассники.
    Праздновался  замечательный  юбилей  - ровно сто миллионов дней прошло с
    того   момента,   который   прокатился  над  задымленными  пещерами  сто
    миллионов  дней назад. И в то же время все только начиналось, как раз до
    этого мига доехало длинное прошлое, отсюда распространилось будущее.

    В  редакции  еще  никого не было. Пряничков ключом отворил свою комнату,
    испугался  ее  чистоты  и сразу шагнул к корзинке, куда трое суток назад
    опустил  тетрадку  в  дерматиновом  переплете. Но корзинка была пуста, и
    суровые  железные  ящики  во  внутреннем  дворе  Химического  музея тоже
    стояли  чистые  и  даже  продезинфицированные,  -  дворник  доверительно
    сообщил,   что   заполненные   вывезли   четверть   часа   назад.   Федя
    проконсультировался  относительно  места  расположения свалки и поехал в
    Хворостино.  Он  все  же  надеялся.  Но когда такси остановилось на краю
    гигантского  поля,  сердце  у  него  заныло.  Вдаль,  куда  хватал глаз,
    раскинулись  монбланы и казбеки мусора. Сразу стало понятно, что игра не
    стоит  свеч  -  тетрадка,  принесенная  в  четверг мужчиной с вещмешком,
    практически перестала существовать.

    Федю  ждала  работа.  Вернувшись  в журнал, он поставил на стол машинку,
    снял  пиджак  и,  не разгибаясь, ответил на все читательские письма, что
    накопились  с  последнего  крупного  разговора в кабинете ответственного
    секретаря.  Это  был  каскад,  водопад.  Потрепанная  немецкая  "Оптима"
    стрекотала  и  лязгала  час за часом. Готовые листы, мелькнув белизной в
    воздухе,  вспархивали с каретки с интервалом в шестьдесят секунд. Такого
    плотного  симбиоза  человека  с  пишущей  машинкой  еще  не  видывали  в
    редакции  -  застыл  с  отвалившейся челюстью завлитотделом, заглянувший
    было  выкурить  сигаретку,  и  только покачал головой и прикрыл за собой
    дверь бывалый заместитель редактора.

    Однако  главное  состояло  не в скорости печатанья, а в изобилии мыслей.
    Каждый  из  нас  прочитывает за жизнь бесконечно много, каждый не помнит
    из  прочитанного  почти  ничего.  А  Федя  вдруг  вспомнил.  Вся  бездна
    концентрированной,    отредактированной   премудрости,   заключенной   в
    печатном  слове,  -  лавина  строк,  которая по большей части бесследно,
    будто  намыленная,  проскальзывает  по нашему сознанию, явилась теперь к
    нему  и  раскинулась,  ожидая.  Пряничкову оставалось только отбрасывать
    лишнее.   Сам   себе  энциклопедия  и  даже  целая  библиотека,  он  мог
    цитировать  любого  классика  с  любого  места и не забыл даже того, что
    значилось  на  обрывке  "Вечерней  Москвы", в который мама завернула ему
    бутерброд еще в шестом классе.

    За  двести  минут,  регулируя  напор  собственных  и  чужих мыслей, Федя
    ответил   на   сто   двадцать  писем  -  несколько  ответов  были  затем
    опубликованы  статьями в разных газетах, пятнадцать наиболее пространных
    вышли отдельной брошюрой под названием "Боги живут на Земле".

    Кроме  того,  в  этот  день  Пряничков  сделал  свое первое изобретение,
    написал новую картину и выучился играть на рояле.

    С   изобретением  было  так.  Когда  Федя  отпечатал  последнее  письмо,
    выколотил опустевший ящик и потянулся, к нему вошел посетитель.

    Пряничков  тотчас  встал,  поздоровался, отрекомендовался, спросил имя и
    отчество  вошедшего, поставил ему стул и сам уселся напротив. Посетитель
    оказался  ходолом  от  сектантской  общины в городе Заштатске, он принес
    для  рассмотрения кусочек лат Георгия Победоносца. Федя повертел в руках
    темный  ноздреватый  осколок,  подумал  и  предложил  сходить в Институт
    металлов,  чтобы  приближенно  установить  время  выплавки.  Тут  же  он
    созвонился  с  кем  надо  было и вместе с ходоком поехал в институт, где
    священный  обломок  был  бесспорно  определен как часть казахского котла
    для  варки  бешбармака.  Обстановка научно-исследовательского учреждения
    со  сложной  аппаратурой,  но  еще  более  Федина доброжелательность так
    ошарашили  ходока,  что он на месте отрекся от своих ошибочных верований
    и  сейчас  является  лучшим пропагандистом-антирелигиозником заштатского
    районного отделения Всесоюзного общества "Знание".

    Пряничков   же   познакомился  в  институте  с  сотрудником  лаборатории
    усталости металлов и, разговаривая, вошел с ним в большую комнату.

    -  Вот  здесь  и  работаем,  -  объяснил сотрудник. - Подвергаем образцы
    металла  знакопеременным нагрузкам, потом изучаем структуру излома... Но
    это  все  ерунда.  Понимаете,  пружинка  может  гнуться  в одну и другую
    стороны сто тысяч раз, а потом ломается. Причем неожиданно.

    Пряничков между тем жадно оглядывал лабораторию.

    -А как вы испытываете образцы, трясете? - спросил он.

    - Трясем. Ультразвуком.

    Рядом  стоял  черный  ящик генератора. Отдельно в масляной ванне купался
    вибратор.

    Федя посмотрел в дальний угол.

    - А это что?

    - Это для рентгеноструктурного анализа. Рассматриваем место излома.

    Пряничков нервно покрутился по комнате, потом спросил?

    - Есть у вас триод на высокое напряжение?

    ...Короче  говоря, он предложил синхронизировать импульсы рентгеновского
    излучения   с  ультразвуковыми  колебаниями  вибратора  так,  чтоб  лучи
    подхватывали  пружинку только в момент наибольшего отклонения; тогда она
    казалась  неподвижной  и  можно  было  наблюдать  постепенное  изменение
    структуры.    Патент    на    "Способ   получения   лауэрограмм   упруго
    деформированного  кристалла"  был  выдан  впоследствии  под  ‘  700505 и
    явился первым из четырех, врученных Пряничкову в тот памятный год.

    Но понедельник на этом не кончился - было только пять.

    Простившись  с  воодушевленными  сотрудниками  лаборатории,  проводив на
    Казанский   преображенного   сектанта,   Федя  приехал  домой  и  сел  к
    мольберту.  Поскольку  написанная  картина  была  им  продана,  он  счел
    предварительный  период  оконченным  и  взялся  за свое личное. Странным
    образом  он  ничего  не  использовал  из  того,  чему обучался - то есть
    классического  синего  неба  и даже освоенной им иллюзии сходства. Перед
    Наташей  и  Шурой  постепенно  возникает кусочек столицы ранней весенней
    поры,  когда  еще не вполне стаял снег, а перспективу улицы заволакивает
    мутный  воздух  и  единственным ярким пятнышком светит огонек светофора.
    На  полотне было утро, рабочая и служащая Москва катила к местам работы,
    Шура   узнала  проспект  Мира  возле  Ново-Алексеевской.  Особых  примет
    времени  не  было,  но  ощущалось,  что  это  как  раз  наш  год,  эпоха
    спокойного  труда,  семейных  и  бытовых  радостей, некоего размеренного
    существования, накопления сил перед новым скачком.

    Пряничков  назвал свою вещь "Пассажиры метро", и хотя никакого метро там
    не  было, название очень подходит. "Пассажиры" находятся сейчас в зале ‘
    49  Третьяковской  галереи, где читатель и может полюбоваться ими, если,
    конечно,  его  визит  не  совпадет  с  открытием  какой-нибудь очередной
    выставки  -  в  этих последних залах экспозиция то и дело меняется, одно
    убирают, другое вешают, и ни в чем нельзя быть уверенным.

    Федя  писал  до восьми, а в восемь к Наташе пришла учительница музыки. В
    большой  комнате у Пряничковых стояло пианино "Рениш", на котором Федина
    дочка  уже  третий  год подряд одолевала "Старинную французскую песенку"
    Чайковского.  Эти занятия в семье рассматривались как выполнение некоего
    общественного долга:  супруги даже не слышали звуков во время урока.

    Теперь   Федя  услышал  и  начал  кивать  за  своим  мольбертом  в  такт
    исполнению,  нахмуривая  брови  при Наташиных промахах. Когда положенный
    час  подошел  к  концу,  Пряничков  поднялся,  перенес  стул к пианино и
    спросил,  с  чего,  собственно,  начинают  обучение.  Преподавательница,
    Иветта  Митрофановна,  была  молода,  перед  родителями  своих  учеников
    робела.  Она  неуверенно  показала  запись  нот  на  нотном  стане  и их
    расположение на клавиатуре.

    - Дальше, - сказал Федя, придвигаясь поближе к инструменту.

    - Что "дальше"? - спросила  Иветта Митрофановна.

    - Как потом?

    - Потом я добиваюсь, чтобы ученица запомнила.

    - Я запомнил, - кивнул Пряничков.

    Учительница  посмотрела  на  него недоверчиво, сыграла несколько гамм, и
    Пряничков  на малой октаве тотчас повторил их - первую так же бойко, как
    преподавательница, вторую еще ловчей.

    Иветта Митрофановна повернулась к нему.

    - Послушайте, вы учились.

    -  Нет!  Честное  слово,  нет.  - Пряничков был ужасно взволнован и весь
    дрожал. - Но давайте пойдем вперед, прошу вас.

    И  в  голосе  его  и  на  лице  было  такое  чистосердечие,  что  Иветта
    Митрофановна поверила. Она перебрала жиденькую пачку нот у себя в портфеле.

    - Хорошо. Попробуем разобрать что-нибудь простенькое.

    Наташа,  которая из вежливости стояла тут же рядом, отступила потихоньку
    и  отправилась  к подруге. Шура вышла на кухню. До нее доносились голоса
    мужа  и  учительницы.  "В  фа-диез-мажор  будет  уже  шесть  знаков",  -
    говорила    Иветта   Митрофановна.   "Понятно-понятно",   -   соглашался
    Пряничков.  Потом  послышались  словечки вроде "стакатто", "пианиссимо",
    какое-то  еще  там  "сфорцандо". Пианино дышало все шире, глубже, полной
    грудью.

    Без  пяти  одиннадцать,  глянув  на  ручные  часики, Иветта Митрофановна
    откинулась на спинку стула и в испуге уставилась на Пряничкова.

    - Знаете, за два часа мы прошли пятилетний курс!

    Федя  кивнул,  трепетно  взял  сборник  "Избранных  фортепьянных  пьес",
    раскрыл  на штраусовском вальсе. Пошептал, глядя в ноты, подался вперед,
    поднял  руки...  И  сама  беззаботная  старая  Вена  явилась в комнату -
    танцевали  кокетливые  барышни  в  длинных  платьях  и веселые кавалеры.
    Изысканную  учтивость неожиданно сменяло дерзкое легкомыслие, загадочная
    робкая   мечтательность   плела   свой   напев,   снова   уступая  место
    неукротимому  озорству.  Длился бал, летели зажигательные взгляды. Потом
    танцоры устали, свечи начали гаснуть и погасли совсем.

    Пораженный,  Федя  осторожно  снял  руки с клавишей, огляделся; казалось
    пианино  вовсе  и  не принимало участия в том, что только что произошло.
    Хрипло  кашлянула  в  тишине  учительница,  вздохнула  остановившаяся  в
    дверях Шура.

    Какие-то  двое  негромко  переговаривались во дворе, параллельной улицей
    шел  ночной  троллейбус,  негромко  скрипя  кузовом и свистя проволокой,
    прогрохотала  переулком  загородная уставшая грузовая машина, торопясь в
    дальний   гараж,  и  отзвуком  чуть  слышно  шуршали  в  комнате  платья
    разошедшихся  танцоров.  Прошлое  связывалось  с  настоящим, плоский мир
    стал объемным.

    На  следующий  вечер Пряничкова слушал муж Иветты Митрофановны, молодой,
    бледный  музыкант-исполнитель  с  растрепанной  шевелюрой.  В среду Федя
    дважды  играл  перед почтенными преподавателями Консерватории, и его там
    таскали  по  методкабинетам.  В  четверг  раздался  телефонный звонок из
    Филармонии,   и  сам  Чернокостельский  предложил  открытые  концерты  с
    поездкой по Советскому Союзу.

    Но  Пряничков  занимался  уже  не только музыкой. Во вторник он притащил
    домой  купленный  по случаю за 350 рублей миниатюрный токарный станок, в
    среду  - пишущую машинку. В этот же вечер он что-то вытачивал, в четверг
    утром ни с того, ни с сего написал этюд о Бальзаке.

    В  редакции,  на  работе,  в  его  манере  общаться с авторами появилось
    что-то  напоминающее  князя Мышкина из Достоевского. Пряничков стремился
    как  бы  слиться  с  собеседником, полностью стать на его точку зрения и
    лишь   отсюда  начинал  рассуждать,  поминутно  сверяясь  с  оппонентом,
    радуясь,  даже  если в конце концов приходил к выводу, отрицающему то, с
    чего  он  сам  начинал.  Плохие  статьи  вдруг перестали существовать, в
    каждой  Пряничков находил интересное, вытаскивал это интересное вместе с
    автором,  и если материал не подходил для журнала, советовал, куда с ним
    пойти.  Народ  повалил  в  антирелигиозный  отдел, за неделю Пряничковым
    было  обеспечено  целое  полугодие.  В  ходе производственного совещания
    замредактора   потребовал   внести  в  резолюцию,  что  именно  Федиными
    усилиями "Знания и жизнь" подняты на новую высоту.

    Выполнял  свою  должность  Федя  легко.  Утром, кончая завтрак, уже всей
    душой   стремился   в   журнал,  а  к  пяти  тридцати  начинал  радостно
    предвкушать, что же сулит ему и семье вечер.

    Дом  Пряничковых,  между  тем, неудержимо менялся. Квартира стала чем-то
    средним  между  студией художника и ремонтной мастерской. Рядом с первым
    мольбертом   возник   еще   один  для  Наташи,  эскизы  перемешались  со
    слесарными  инструментами, на столе расположились акварельные и масляные
    краски,  на  пианино  раскрытые ноты. Пол - в прошлом предмет неустанных
    забот  Шуры  -  был  затертым,  железные  опилки  въелись  в  щели между
    паркетинами.  Часам  к  восьми  приходили  спецы  из Института металлов,
    музыканты,   которых   навел   муж   Иветты   Митрофановны,   художники,
    журналисты.  Повадился сильно ученый математик из университета, который,
    толкуя,  всегда смотрел вверх, вывернув шею, будто на потолке или в небе
    видел  свои  и чужие соображения уже отраженными и абстрагированными. Из
    Заштатска  ехали  родственники  того сектанта, потом пошли знакомые этих
    родственников  и родственники знакомых. Отличные это были вечера. Звучал
    рояль,  составлялись конкурсы на лучший эскиз или карикатуру, вспыхивали
    дискуссии   о   судьбах  человечества,  читались  стихи,  порой  тут  же
    сочиненные.  В  час  выговаривалось  столько  умного,  сколько у прежних
    Пряничковых  не  набралось бы за пятилетку. Художники учили Федину дочку
    рисовать,  пианисты  показывали  ей  современные  песенки.  И  Шура тоже
    постепенно  делалась  раскованной. Во время споров глаза ее сочувственно
    перебегали  от  одного  говорящего к другому, иногда она уже готова была
    что-нибудь  сказать, но всегда кто-то в комнате опережал се, остроумно и
    живо.  Она  переводила  взгляд  на  этого нового, и, в общем, всем очень
    нравилась.

    В  двенадцать, проводив гостей до метро, Пряничков помогал жене перемыть
    посуду.  Вдвоем  они  стояли  минуту-другую  над  заснувшей дочкой. Шура
    стелила   постель,  Федя,  еще  не  исчерпавшись,  бродил  по  комнатам.
    Пространство  и время были бесконечно содержательны. Сутки стали емкими,
    Пряничков спал часа по три.

    Всего  с  15  по 29 июля он оформил четыре патентных заявки в Госкомитет
    по  изобретениям,  сделал  три  картины  маслом, около сорока рисунков и
    линогравюру.   Он   дал   два   фортепианных   концерта   в  Малом  эале
    Консерватории,  написал  восемь  статей, сценарий для мультфильма, текст
    для  номера  с  удавом  в  цирке и помирил подавших на разв