ысунут, на голове по-прежнему этот
шлем.
     - Перережьте  веревку,  -  сказал  прокурор,  и  Джерри  ждал,  когда
охранники исполнят приказ. Однако один из охранников протянул Джерри нож.
     Все  еще  туговато  соображая,  Джерри  развернулся  и  бросился   на
прокурора, но один из охранников крепко схватил его за запястье, а  другой
направил ему в голову пистолет.
     - Неужто вам так быстро хочется умереть снова? - спросил прокурор.
     Джерри захныкал, взял нож и потянулся вверх освободить себя из петли.
Но чтобы дотянуться до веревки, Джерри пришлось так близко стоять к трупу,
что не касаться его он просто не мог. Вонища  была  жуткой,  усомниться  в
факте смерти невозможно.  Джерри  так  задрожал,  что  нож  его  почти  не
слушался, но веревка, наконец, лопнула, и труп кулем  упал  на  пол,  сбив
Джерри с ног. Поперек  ног  Джерри  легла  рука.  Рядом,  глаза  в  глаза,
оказалось лицо.


     - Вы видите камеру?
     Джерри отупело кивнул.
     - Смотрите в камеру  и  покайтесь  за  все,  что  вы  сделали  против
правительства, которое принесло мир на землю.
     Джерри снова кивнул, и прокурор сказал:
     - Начинайте.
     - Сограждане американцы, -  заговорил  Джерри,  -  простите  меня.  Я
совершил ужасную ошибку. Я был неправ. Русские хорошие. Я допустил,  чтобы
убили невинного человека. Простите меня. Правительство оказалось добрее ко
мне, чем я того заслуживаю.
     И так далее и тому подобное. Джерри лепетал с час, пытаясь  доказать,
что он трус, что он ничтожество,  что  он  виноват,  что  правительство  в
респектабельности соперничает с Богом.
     А когда закончил, прокурор снова вошел в комнату, качая головой.
     - Мистер Кроув, вы в  состоянии  выступить  гораздо  лучше.  Ни  один
человек из публики не поверил ни единому вашему слову. Ни один человек  из
отобранных для слушания не поверил, что вы  хоть  чуть-чуть  искренни.  Вы
по-прежнему считаете, что правительство надо свергнуть. Так что нам  снова
придется прибегнуть к лечению.
     - Позвольте мне исповедаться еще раз.
     - Проба есть проба, мистер Кроув. Прежде чем мы  разрешим  вам  иметь
хоть какое-то отношение к жизни, придется еще раз умереть.
     Теперь Джерри с самого начала орал благим матом. О достоинстве думать
не приходилось: его  подвесили  под  мышки  над  продолговатым  цилиндром,
наполненным кипящим маслом. Погружали очень  медленно.  Смерть  наступила,
когда масло дошло ему до груди, -  ноги  к  тому  времени  уже  совершенно
сварились, и большие куски мяса отставали от костей.
     Его ввели и в эту камеру. А когда масло остыло настолько, что к  нему
можно было прикасаться, заставили выудить куски своего собственного трупа.


     Джерри во всем признался и покаялся снова, но публику, отобранную для
теста, убедить не удалось.
     - Этот человек насквозь фальшивый, - заявили слушатели. - Он и сам не
верит ни единому своему слову.
     - Судя по всему, - заметил прокурор. - После своей  смерти  вы  очень
хотите сотрудничать с нами. Но  ваши  слова  идут  не  от  сердца,  у  вас
остаются оговорки. Придется помочь вам снова.
     Джерри  пронзительно  закричал  и  замахнулся  на  прокурора.   Когда
охранники  оттащили  его,  а  прокурор  поглаживал  разбитый  нос,  Джерри
закричал:
     - Разумеется, я лгу!  Сколько  бы  меня  ни  убивали,  факт  остается
фактом: наше  правительство  -  из  дураков,  избранное  злобными  лживыми
ублюдками!
     - Напротив, - возразил прокурор, стараясь сохранить хорошие манеры  и
бодрость духа, несмотря на то, что из носа у него текла кровь, -  если  мы
убьем  вас  достаточное   количество   раз,   ваш   менталитет   полностью
переменится.
     - Вы не в состоянии изменить правды!
     - Изменили же мы ее для всех других, кто уже прошел через это.  И  вы
далеко не первый, кому пришлось пойти в третий клон. Только на  этот  раз,
мистер Кроув, постарайтесь, пожалуйста, быть героем.
     С него  сняли  кожу  живьем,  сначала  с  рук  и  с  ног,  затем  его
кастрировали, сорвали кожу с живота и груди. Он умер молча, - хотя нет, не
молча, всего лишь безголосо, - вырезали гортань. Он обнаружил,  что,  даже
лишенный голоса, оказался в состоянии вышептать крик, от которого все  еще
звенело в ушах. Когда он пробудился, то его опять вынудили войти в  камеру
и отнести свой окровавленный труп в  комнату  для  захоронений.  Он  снова
исповедался, и снова публика не поверила ему.
     Его медленно раздробили на кусочки. После пробуждения пришлось самому
отчищать и отмывать окровавленные остатки с  дробильни.  Но  публика  лишь
заметила:
     - Интересно, кого этот подонок думает обмануть.
     Его выпотрошили и сожгли внутренности у него на глазах. Его  заразили
бешенством и растянули агонию  смерти  на  две  недели.  Потом  распяли  и
оставили на солнце умирать от жажды. Потом сбросили с десяток раз с  крыши
одноэтажного дома, пока он не умер в очередной раз.
     Однако публика понимала, что Джерри Кроув не раскаялся.
     - Боже мой, Кроув, сколько же, по-вашему, я могу этим  заниматься?  -
спросил прокурор. Вид у него был не очень бодрый. Джерри даже подумал, что
он близок к отчаянию.
     - Крутовато для вас? - сказал Джерри, благодарный за  этот  разговор,
который обеспечивал ему передышку на несколько минут между смертями.
     - За какого человека вы меня принимаете?  Все  равно  мы  оживим  его
через минуту, говорю я себе, но ведь я занялся этим  делом  вовсе  не  для
того, чтобы находить новые, все более ужасные способы умерщвлять людей.
     - Вам не нравится?! А ведь у вас прямо-таки талант по этой части.
     Прокурор резко посмотрел на Кроува.
     - Иронизируете? И вы еще в состоянии шутить? Неужто  смерть  для  вас
ничего не значит?
     Джерри не ответил, а лишь попытался смахнуть слезы, которые теперь то
и дело непрошенно набегали на глаза.
     - Кроув, это недешево. Мы потратили на вас миллиарды рублей. Даже  со
скидкой на инфляцию - это большие деньги.
     - В бесклассовом обществе деньги не нужны.
     - Что это вы себе позволяете, черт побери? Даже теперь  вы  пытаетесь
бунтовать? Корчите из себя героя?
     - Нет.
     - Неудивительно, что нам пришлось убивать вас восемь раз.
     - Мне очень жаль. Видит небо, мне очень жаль.
     - Я просил, чтобы меня перевели с  этой  работы.  Очевидно,  я  не  в
состоянии сломать вас.
     - Сломать меня! Можно подумать, мне не хочется, чтобы меня сломали!
     - Вы нам слишком дорого обходитесь. Раскаяния  преступников  в  своих
заблуждениях приносят определенную выгоду. Но вы  обходитесь  нам  слишком
дорого. Сейчас соотношение "затраты-выгода" просто смехотворно. Всему есть
предел, и сумма, которую мы можем потратить на вас, тоже небезгранична.
     - У меня есть один способ, сэкономить вам деньги.
     - У меня тоже. Убедите эту чертову публику!
     - Когда будете убивать меня в очередной раз, не надевайте мне шлем.
     Прокурор, казалось, вконец шокирован.
     - Это был бы конец. Смертная казнь. У нас гуманное правительство.  Мы
никогда никого не убиваем навсегда.
     Ему выстрелили в живот, он истек кровью и умер. Его сбросили с  утеса
в море, и его съела акула. Его повесили вверх ногами, чтобы голова как раз
погружалась в воду, и, когда он устал поднимать голову, он утонул.
     Однако на протяжении всех этих испытаний Джерри все больше  и  больше
приучал организм к боли. Разум его, наконец, усвоил, что ни одна  из  этих
смертей не является постоянной. И теперь, когда  наступал  момент  смерти,
по-прежнему ужасный, Джерри переносил его лучше. Он уже не так  голосил  и
умирал с большим спокойствием. Он  даже  научился  ускорять  сам  процесс:
намеренно вбивая  в  легкие  побольше  воды,  намеренно  извиваясь,  чтобы
привлечь акулу. Когда охранники приказали забить его до смерти ногами,  он
до последнего вопил: "Сильней!"
     Наконец, когда провели его пробу, он с пылом  и  страстностью  заявил
аудитории, что русское правительство - это самая ужасная империя,  которую
когда-либо знал мир. На этот раз русские  сумели  удержать  власть  -  нет
внешнего мира, откуда могут прийти  варвары.  Прибегнув  к  соблазну,  они
заставили самый свободный народ в мире  полюбить  рабство.  Слова  шли  от
сердца - он презирал русских и дорожил воспоминаниями о том, что  некогда,
пусть очень давно, в Америке были свобода, закон и даже какая-никакая,  но
справедливость.
     Прокурор вернулся в комнату с мертвенно-бледным лицом.
     - Ублюдок, - выдохнул он.
     - О-о. Вы хотите сказать, на этот раз попалась честная публика.
     - Сто верноподданнически настроенных граждан. И  вы  разложили  всех,
кроме трех.
     - Разложил?!
     - Убедили их.
     Наступило молчание. Прокурор уткнулся лицом в ладони.
     - Вы потеряли работу? - спросил Джерри.
     - Разумеется.
     - Мне жаль. Вы хорошо ее выполняли.
     Прокурор посмотрел на него с отвращением.
     - На этой работе еще никто не срывался. А мне никогда не  приходилось
умерщвлять дважды. Вы же умерли  с  десяток  раз,  Кроув.  Вы  привыкли  к
смерти.
     - Я этого не хотел.
     - Как вам это удалось?
     - Не знаю.
     - И что  вы  за  животное,  Кроув?  Неужто  вы  не  можете  придумать
какую-нибудь ложь и поверить в нее?
     Кроув усмехнулся.  В  былые  дни  в  данной  ситуации  он  бы  громко
рассмеялся. Неважно, привык он к смерти или нет, но у него остались шрамы,
и ему уже никогда громко не рассмеяться.
     - Такая уж у меня была  работа.  Как  драматурга.  Волевое  временное
прекращение неверия.
     Дверь отворилась, вошел весьма важный с виду человек в военной форме,
увешанный медалями. За ним четыре солдата. Прокурор вздохнул и встал.
     - До свиданья, Кроув.
     - До свиданья, - попрощался Джерри.
     - Вы очень сильный человек.
     - Вы тоже, - сказал Джерри.
     И прокурор ушел.
     На этот раз солдаты увезли Джерри из тюрьмы в совершенно иное  место.
Во Флориду, на мыс Канаверал, где размещался большой комплекс  зданий.  До
Джерри дошло, что его отправляют в изгнание.
     - Каково оно? - спросил он технического  работника,  который  готовил
его к полету.
     - Кто знает? - вопросом ответил техник. - Никто ведь  оттуда  еще  не
возвращался...
     - После того как  самек  перестанет  действовать,  будут  ли  у  меня
проблемы с пробуждением?
     - Здесь на земле, в лаборатории - нет. А там, в  космосе  -  кто  его
знает?
     - Но, вы полагаете, мы будем жить?
     - Мы отправляем вас на планеты, которые  по  всем  параметрам  должны
быть обитаемы. Если нет - весьма сожалею. Тут вы рискуете. Худшее,  что  с
вами может случиться, это смерть.
     - И это... все? - пробормотал Джерри.
     - Ну ложитесь и дайте мне записать ваши мысли.
     Джерри лег, и шлем - в который уже раз  -  записал  его  мысли.  Тут,
разумеется, ничего нельзя было поделать: когда осознаешь, что  твои  мысли
записываются, обнаружил Джерри, просто невозможно  не  пытаться  думать  о
чем-то важном. Как будто играешь на сцене.  Только  на  этот  раз  публика
будет представлена одним-единственным человеком - самим  собой,  когда  ты
проснешься.
     Но он подумал вот о чем: и этот и другие  звездолеты,  которые  будут
или уже отправлены колонизировать миры-тюрьмы, не так уж и  безопасно  для
русских. Правда, заключенные, отправленные на этих  гулаг-кораблях,  будут
находиться вдали от земли много веков,  прежде  чем  совершат  посадку,  а
многие из них наверняка не выживут. И все же...
     Я выживу, подумал Джерри, когда шлем подхватил импульсы его  мозга  и
стал заносить  их  на  пленку.  Там,  в  космосе,  русские  создают  своих
собственных варваров. Я стану  Аттиллой,  царем  гуннов.  Мой  сын  станет
Магометом. Мой внук станет Чингис-Ханом.
     Один из нас когда-нибудь разграбит Рим.
     Тут ему ввели самек, и тот разлился по телу Джерри, забирая  с  собой
его сознание, и Джерри с ужасом  узнавания,  понял,  что  это  смерть,  но
смерть, которую можно только приветствовать, и он не возражал против  нее.
На этот раз, когда проснется, он будет свободным.
     Он напевал себе под нос, пока не забыл, как напевать. Его тело вместе
с сотнями других тел положили на звездолет и вытолкнули в космос.



                             Николай Полунин

                       ЛЕСА ВЕСЕЛЫЕ И ВОДЫ СВЕТЛЫЕ


     Утренний автобус - да он же  и  вечерний,  проползающий  по  маршруту
дважды в сутки с заездом  в  поселок,  куда  дотягивалась  железнодорожная
ветка,  -  оказался  старее  некуда,  рассохшийся,  с   низким   потолком,
потресканным коленкором сидений, с упадающими на ступенчатые фазы  мутными
стеклами.  Я  чувствовал  раздражение  от  его   неповоротливости,   гари,
нутряного какого-то хруста и звяка - признаков механической  дряхлости,  к
которым столь привыкли, что перестали не то  чтобы  стыдиться  их,  а  уж,
кажется, выставляли напоказ.  От  неизбежной  неуютности  своей  в  нем  я
принялся разглядывать остальных пассажиров и даже сосчитал их. Одиннадцать
душ,  все   местные,   так   что   описания   особого,   сами   понимаете,
незаслуживающие. Те, кто не уехали. Кто остались доживать  век.  Последняя
кампания по переселению затихла, если не изменяет память, лет шесть назад,
когда даже наиболее  твердолобые  поняли,  что  мы  не  просто  никого  не
задерживаем специально, а и сами были бы рады-радешеньки, если  б  остатки
населения убрались куда-нибудь подальше.  Кстати,  суммы  компенсаций,  по
самым придирчивым оценкам самых придирчивых международных комиссий, у  нас
самые высокие. Но это к слову. В  конце  концов  все  махнули  рукой.  Эти
старики и старухи имели право жить в своих домах, главное - молодежь бы  к
себе не тащили, за этим следили строго. Но молодежь и так не ехала.
     Я вновь искоса оглядел сидящих. У них были лица и  руки  крестьян.  С
особенным неудовольствием они посматривали  на  мой  рюкзак.  Наверное,  я
кажусь им туристом. Может, так оно и есть -  что,  спрашивается,  тащиться
местным автобусом, уж куда проще, чтоб подкинули на  КПП-один,  а  оттуда,
коль взяла такая блажь, я бы и двинулся. Но нет, причина, конечно, была...
     За слеповатым окошком бежали  стога  темной  хвои  и  нервная  закипь
осинника, их сменяли березки, березняк сменяли  дубравы,  сине-белые  кучи
облаков ползли по высокому небу, и солнце светило в промежутках, шагая  по
кромкам разнодеревья вдали. Вот еще зачем, быть может, ехал я  -  увидеть.
Увидеть еще раз нашу дикую пестрость лесную. Кто знает, не в последний ли.
     Автобус зашипел, хрюкнул, тяжко дохнул, останавливаясь, я как  сквозь
строй прошел к двери, отъехавшей в  сторону  при  помощи  многосуставного,
когда-то никелированного устройства. У тетки на  переднем  сиденьи  из-под
мешковины выглядывал нахальный и лукавый глаз кабанчика.
     На  КПП,  естественно,  ждали.  Я  поймал  несколько   удивленных   и
одновременно  настороженных  взглядов,  но  в  общем  все   прошло   сухо,
официально. Запрос на право входа. Удостоверение.  Сертификат.  Никого  из
моих не  было,  так  что  новых  нудных  разговоров  о  сопровождающих  не
предвиделось.
     Капитан читал документы с первой  до  последней  строчки  -  согласно
инструкции.  Солдатик  рядом  стоял,  вытянувшись   и   замерев,   незряче
уставившись в некую точку за моей спиной. Он  мне  не  понравился:  совсем
молоденький, розовоухий, сразу видно - только с  призыва,  ничего  еще  не
знает и не умеет. На выходе в  полосу-один  у  меня  проверили  содержимое
рюкзака - с точки зрения моей  личной  безопасности,  разумеется.  Пожилой
старший лейтенант, служака, тут уж все до тонкостей, без дураков, по всему
- с самого начала здесь, понимающе и  не  без  зависти  хмыкнул,  проверяя
комплектность обоих костюмов.
     Турникет. Не шлюз пока, просто  дверь,  как  на  любой  проходной.  Я
подмигиваю парню в десантском комбинезоне с автоматом  под  локтем,  зная,
что каждое мое движение и жест непременно фиксируются. И это хорошо.  Это,
собственно, всегда неплохо,  но  сейчас  особенно.  Ну-с,  так.  Теперь  -
Территория.
     К Территории у  всех  отношение  разное.  У  Специалистов,  тех,  кто
причастен не просто к Комбинату и появлению Территории как таковой, а к ее
жизни, к ее функционированию, к  ее,  возьму  на  себя  смелость  сказать,
эволюционированию.
     Мнений  в  основном  три.  Все  они  так  ли   эдак   ли   обыгрывают
драматический треугольник - Комбинат - Территория  -  проект  "Благородный
газ". Первое: коль скоро Территория существует, поскольку  существует  сам
Комбинат, то проект "Благородный газ" имеет право на существование до  тех
пределов, что не выводят его из собственного проекта "Комбинат",  или  как
его  еще  называют  -  "Прыжок".  Второе.  С  проектом  "Благородный  газ"
поторопились, решение принималось кулуарно, всем затмила глаза грандиозная
трехвековая программа по "Прыжку", но ведь разрабатывалась она  без  преду
смотрения новых вводных, а тем более столь глобального масштаба. И значит,
говорят сторонники второго  мнения,  в  самом  ближайшем  будущем  следует
ожидать появления самых  неожиданных  факторов  планетарного  масштаба,  к
которым человечество, естественно, подготовлено не будет. На  что  мы  им,
естественно, отвечаем,  что  не  можем  согласиться  со  столь  однозначно
апокалиптической трактовкой сложнейшей проблемы. Не говоря уже о том,  что
ни о какой "секретности" не может быть и речи:  проект  "Благородный  газ"
никогда секретным не был,  общественности  сообщили  буквально  через  час
после принятия решения. То  есть  на  лицо  явная  подтасовка  фактов  под
эмоции... Стоп, оборвал я себя. Это ты уже репетируешь завтрашнюю речь. Ты
думал о трех точках зрения. Две назвал, а  третья?  Третья...  Это  совсем
просто. "А пошли вы все! Я получаю свои шесть окладов на  этой  работе,  и
катитесь вы от меня со своими проблемами и склоками". Вот  вам  и  третья.
Тоже, Специалисты. Но что ж поделаешь, нам надо работать  с  теми  людьми,
которые у нас есть.
     Не знаю, не знаю. Я Территории  никогда  не  боялся.  Может,  в  силу
известных  личных  причин.  Трудно,   согласитесь,   настроить   себя   на
каждоминутную враждебность мест, знакомых тебе не только, да и не  столько
по  картам  и  аэрофотоснимкам,   сколько   по   воспоминаниями   детства.
Полосу-один вообще считаю  райским  местом.  За  два  десятка  лет  отсюда
собралось зверья видимо-невидимо, и тут оно пока еще  наше,  обыкновенное,
пичуги поют, и порхают во множестве, волков и медведей мало,  еще  реже  -
рысь или росомаха, но уж  зайцев  -  пропасть;  сел  и  деревень  здесь  в
общем-то не было, с севера и запада, по крайней мере, так  что  иду  я  по
дубраве чистой, пронизанной солнечными струями, мягкий зеленый  ковер  без
подлеска стелется мне под ноги,  и  только  твердые,  достающие  до  плеча
поддубовики с коричнево-красным подбоем и пузатой рябой ножкой величиной с
афишную тумбу напоминают, что здесь уже не просто так, здесь - Территория.
Она, кстати, на картах походит на почти ровный пятилепестковый  цветок,  и
границы лепестков -  Тропы.  Я  выбрал  Северную,  хотя  она  и  не  самая
короткая. Но так последняя треть моего пути проведет меня  по  знакомым  и
милым местам, и я взгляну, какими они стали за  те  десятилетия,  что  уже
называются моей прошедшей жизнью.
     Кроме того, над Северной Тропой легче всего провести спутник. Если уж
мне навязывают схватку, не в моих правилах искать себе послаблений.
     Шагах  в  двадцати  от  КПП-один-два  я  подобрал  и   съел   крупную
земляничину. Содрогнувшись - потому что знал, сколько  всякой  аптекарской
дряни придется сглотать потом. Но не съесть было нельзя - из-за  переборки
КПП в мою сторону нагло уставилась блинда телекамеры.  Я  легко  шагал  по
дорожке и смотрел куда угодно, кроме как в объектив. Заметил только в пяти
шагах, несказанно ему удивившись.  Но  тут  же  просветлел  лицом,  сдела