Ширши, Захарова, Дальней Горы,
    Средней  Горы и Мызы. Само Озеро не имело названия, как не имел названия
    воздух  или  земля; раньше жители Пяти Холмов верили даже, что они вышли
    из  Озера,  и  до сих пор частенько возносили молитвы не только Господу,
    но  на  всякий  случай  и  Озеру; тем, на кого оно гневалось, лучше было
    убираться  подобру-поздорову  с  Холмов, а тем, кого Озеро жаловало, шла
    через  жизнь  удача...  Лукерью Озеро любило: часто она приманивала рыбу
    прямо  к  берегу,  брала  в  подол; ребятенок ее бесстрашно барахтался в
    воде  все  лето;  когда  Лукерья  впадала  в  тяжелую, ядовитую тоску по
    своему  разгуляю  Федору,  Озеро тоже начинало хмурнеть и волноваться, а
    когда  артель возвращалась с заработков и сердце Лукерьи играло радостью
    -  по Озеру шло сияние и веселый перезвон... Федор, ухмыляясь, садился у
    крыльца,  вынимал  гостинцы,  а Лукерья так глупела в своем счастии, что
    только  металась  от  печи к крыльцу да расчесывала, миловала сыночка...
    Федор  хохотал  ее  бестолковости,  щипался  и  упрашивал:  -  Дак  хоть
    словцом-то приветь мужа, дуреха, расскажь, как тута жизнь на вашей луже?

    И  Лукерья,  стыдясь,  пересказывала  новости - да все не те: про ночное
    русалочье  пение  да  про  найденную  ею  за плесом плакун-траву. Федору
    становилось  скучно,  и  он  бурчал,  прислушиваясь к игравшей у качелей
    гармонике:

    -  Эх,  опять  тоска  тута  вечная,  а  ведь  у  мире  щас такое веселье
    крутится!.  Ей-бо,  вот  нету  мне интересной жисти через твою тупоту да
    Озеро ето, хоть ссуши его к ядреной фене!

    Лукерья  знала,  что  Федор шутит, что сам он втайне любит и побаивается
    Озера,  и казалось ей в эти минуты - вот оно, счастье! - неужто обманула
    она  судьбу, предсказанную старухой Кутейковой, и жизнь ее выстраивается
    на  лад?..  Но,  едва  Федор  уходил  к качелям, душа Лукерьи остывала и
    начинала томиться предчувствием скорой беды, расплаты. И беда нагрянула...

    Неподалеку  от Ширши стали копать яму под фундамент гордости пятилетки -
    Арбума,   Архангельского   целлюлозно-бумажного  комбината.  В  ночь  на
    Троицу,  после  праздника  забивки  первой  сваи  фундамента, шестой или
    седьмой   по   счету  начальник  стройки  купался  в  Озере  с.  главной
    бухгалтершей  да  и утоп. Приехала комиссия из Архангельска; бухгалтерша
    показывала,  что  начальник, будучи навеселе, дразнил озерного водяного,
    после  чего кто-то закружил возле него, схватил за ногу и утащил на дно.
    Комиссия  данный бред в протокол не занесла, но по привычке к наказаниям
    велела все же Озеро покарать.

    На  сходке  пяти  деревень председатель только что образованного колхоза
    Прокопий  Терентьев  зачитал  образцовую картину будущего: бесполезный и
    идеологически  вредный  водоем  осушат,  а высвобожденную площадь засеют
    кормовыми  для  коров  знаменитой  холмогорской породы, что экономически
    выгодно  и  политически  требуется  для  харчевания  братского  рабочего
    класса  на  возведении  Арбума. Предложение встретили неожиданно весело:
    старики  после  того,  как  комса  во  главе  с вожаком Семкой Ломакиным
    сожгла  церковь,  уже  ничему  не  удивлялись  и  только терпеливо ждали
    пришествия   Антихриста,  остальной  же  люд  был  полон  революционного
    беспамятства и нетерпеливого ожидания научно рассчитанного счастья.

    Когда   артельщики,  помолившись  и  пустив  на  подмогу  комсу,  начали
    разбирать  плотину  возле  мельницы,  Озеро  вдруг  пошло  черной рябью,
    застонало,  забилось  пенистыми  волнами  то о дальний, мызовский берег,
    словно  стараясь  убежать  от  погибели, то о ближний, ширшенский, будто
    отгоняя своих убийц...

    -  Плачет  Озеро,  больненько ему . - крестились старики у окон - Ох, не
    призвал Господь зараньше, не дал милости...

    Под  вечер  и  артельщики с комсой, и арбумовский духовой оркестр совсем
    замаялись,  Генкин  батя  даже  сомлел и свалился в воду, откуда его под
    общий гогот тянули сетью.

    -  Ничво, робя! - радостно орал, стоя по пояс в вонючей тине, Федор. - А
    ну, наддай ишо по русалочьей тоске мировой контре!

    Целую  неделю,  пока  Озеро  сходило  в Северную Двину, длился праздник,
    рыбу  собирали  лопатами,  день  и ночь развозили по огородам ил, на дне
    находили   то   череп,   то  девичье  ожерелье  из  речного  жемчуга,  а
    председатель  Прокопий  отрыл  даже  остов  лодки,  которую водяной увел
    когда-то  на  глазах  его деда. В разгар веселья сын старухи Кутейковой,
    назначенный  за  революционные  заслуги  участковым милиционером на Пять
    Холмов,  объявил  артельщикам,  что  они  отныне  записаны  в колхоз и с
    гулевой  их деньгой покончено раз и навсегда. Артельщики смеялись, кто ж
    тогда  будет  в  городах  дома  ставить?  -  и  снова  шли бражничать на
    брошенную  мельницу..  Федор  Рожнов,  гордый своей победой над Озером и
    предчувствием  новой, веселой жизни с Лукерьей, упивался так сильно, что
    однажды,  влезая  на  помольный  чердак, заснул. Нога его соскользнула с
    перекладины,   и   друзья-артельщики  едва  успели  схватить  Федора  за
    загривок;  они  тащили Рожнова наверх с хохотом и песнями, не слыша, как
    он  орет  от  боли  - нога его застряла между перекладин и при первом же
    рывке  хрустнула.  Никто из артельщиков уже ничего не соображал; выпив с
    ними  на  посошок,  Федор  спустился  обратно  и  пополз, теряя кровь, в
    деревню.  Утром  он  постучался в окошко к Лукерье; когда она кинулась в
    лес  за травами, в избу по кровяному следу явились Прокопий и милиционер
    Кутейков.  Увидев  тяжелое  состояние  Федора, они свезли его в районную
    больницу.

    Через  месяц  Федор  Рожнов  умер  от  гангрены. С Лукерьей на похоронах
    случилась  падучая,  целый  год  она не выходила из избы, недужила.. Так
    начал  Бог наказывать ее за дерзость, за попытки выстроить жизнь вопреки
    Его  воле...  Во  время болезни Лукерья усохла, согнулась, и величать ее
    стали  не  иначе,  как  бабкой  Лукерьей, хотя .сынку ее не минуло еще и
    семи  годков.  Обычно-то  Лукерья  жила тихохонько, только в полную луну
    или  по  ненастью  что-то  на  нее накатывало: выбегала она на огромный,
    неродящий  пустырь, получившийся на месте Озера, и бродила там всю ночь,
    бормотала  что-то...  А  то,  бывало, застынет возле чьей-то калитки - и
    смотрит   мертво,  молчит..  а  назавтра  на  этом  подворье  или  сарай
    полыхнет,  или пес хозяина цапнет, или еще какая беда. Генка помнил, как
    однажды  встала  бабка  Лукерья  возле их избы, - мать испуганно охнула,
    села на горячую сковороду и выбежала к забору с двустволкой

    - Подь, подь отсель, Луша, не то стрелю!

    Бабка же Лукерья, выпучив безумные глаза, вдруг запрыгала, заплясала.

    -  Ой, водица-то мается, воли просит!.. Готовь хозяину лопатку-то - волю
    бут водице рыть, вину свою заглаживать!..

    В  тот  день  на Пяти Холмах был невиданный ребячий праздник - сельсовет
    заплатил  годовые  трудодни...  леденцами.  Генкин  батя  притащил целый
    мешок  тянучек, и счастливый Генка не мог уразуметь, отчего мать плачет,
    а батя растерянно ковыряется в мешке, будто ищет чего, и повторяет:

    - Вот и все, что мы заработали, сынок... Чем же дале жить-то?.. Чем?..

    Генку  смешила глупость взрослых; он ластился к бате, тыкал ему сладость
    в  бороду,  чтобы он понял наконец свалившуюся на них удачу, но батя был
    как  с  похмелья  и вечером на собрании по общегосударственному займу не
    удержался, крикнул:

    -  Не  буду  я  подписувать!  Что за закон такой, чтоб с мужика последню
    нитку  сташшить?  -  А  на замечание районного заемщика, что сам товарищ
    Ворошилов  назвал  новый заем решающей битвой за дело социализма, вконец
    завелся:  -  Так  у  меня  свой товарищ Ворошилов на печи лежит, с цинги
    черен,  об ваши конфекты зубки ломат! Не буду подписувать!.. Тьфу!.. - и
    плюнул  на портрет первого красного командира, висевший на месте прежней
    иконы...

    На  допросе  в  Архангельске  батя,  конечно,  показывал,  что  кулацкую
    агитацию  кричал  кто-то  из соседей, а кто - он не видал, так как был в
    тот   день   заговорен,  но  это  уже  не  могло  спасти  его  от  рытья
    Беломорканала...

    Генкина  мать,  вернувшись  ночью  с суда, зарядила двустволку и позвала
    Лукерью:

    - А ну, выходь, подруженька!.. Благодарность до тебя жжеть!

    Лукерья  с  лампой  ступила  на  двор;  вдруг, словно укрывая ее, хлынул
    дождь;  лампа  погасла. Мать давила на курки раз, другой, третий - ружье
    не стреляло... На шум сбежались соседи.

    -  Сдурела?  -  Семен Ломакин вырвал двустволку и закинул ее в бурьян. -
    Учти,  гражданка  Захарова,  что  тебя  и  так  уж  в резерв подкулачный
    занесли, и делай вывод!.. Ходь домой!..

    Лукерья вздрогнула, будто проснулась, радостно заюлила вокруг Семена:

    -  Ай, любо, ай, спас, Семеша! - Она зачерпнула из бадьи дождевой воды и
    поднесла  ее  к  Семеновым  губам.  - Пивни-ко, Семеш, глоточек - водица
    тебя хотит полюбити, простити да к себе взяти...

    Семен  ударил  Лукерью  по  руке  -  вода  пролилась, а соседи испуганно
    зашушукались: опять, похоже, Лукерья порчу замыслила, беду пророчит...

    В  тот  год  к  празднику международной солидарности трудящихся задымила
    первая  очередь  Арбума,  а берега Северной Двины покрылись лесозаводами
    от   первого  до  тридцать  четвертого  номера.  Поставили  лесозавод  и
    неподалеку  от  Ширши - на Турдееве и лежащем против Турдеева Острове. В
    центре  Острова  после  постройки  лесобиржи  сколотили временный Дворец
    культуры;  там  для  развития пролетариата и сознательного крестьянского
    элемента  устраивали то лекции с буфетом, то танцы-шманцы, приезжал даже
    знаменитый  фэзэушный  театр  с  участием  красавиц  сестер Шараповых, и
    ширшенские  мужики  теперь частенько плавали на Остров компанией человек
    в  тридцать,  чтобы  местные  или турдеевские не побили. Драться с такой
    оравой  не решались, но за девок все же мстили, пробивая в лодках днища,
    разрывая   цепи  и  пуская  лодки  по  течению.  Ширшенским  приходилось
    возвращаться   вплавь  или,  если  вода  была  холодная,  выламывать  из
    окрестных  заборов  слеги, подманивать бревна потолще и, вскочив на них,
    править  к берегу... Бывало, опрокидывались посреди километровой протоки
    до  Турдеева  и  догребали  до  причала  с  бревном  под  пузом; бывало,
    сталкивались  с  топляком  и уже вдвоем под общий смех кочевряжились, но
    такого,  как  с  Семеном  Ломакиным, не случалось никогда... Уже почти у
    самого  турдеевского  берега  бревно  его  вдруг  остановилось, медленно
    повернулось  и,  несмотря  на  испуганные  толчки Семена, пошло наискось
    течения, в стремнину... Те, кто уже выбрались на причал, потеряли языки...

    -  Пры-ыгай!  -  заорал  милиционер  Кутейков. - А вы, эй, лодки тащите,
    монументы!..

    Мужики   расчухались,  заметались  по  берегу,  но  все  лодки  были  на
    замках...  Внезапно поднялся сильный ветер, заиграла барашковая волна...
    Семен,  едва  удерживаясь  на  бревне,  обреченно закричал что-то, ветер
    унес его слова...

    -  Сто-оять!  -  Кутейков  хватился  за  кобуру,  но пистолет тут был не
    подмога...

    - Может, Арбум каку струю пустил... - предположил кто-то.

    Кутейков  вдруг  пьяно  зарыдал,  рванул  на  себе  рубаху и, отбежав от
    причала, стал чертить на песке какой-то замысловатый круг.

    Мужики  решили, что Кутейков от изумления рехнулся, и хотели его вязать,
    но Санька Тараканов радостно крикнул:

    - Вертатся вроде!

    Кутейков  упал на песок, захрипел; с реки донесся дикий вой Семена - его
    опять  уносило.  Кутейков,  шатаясь,  поднялся;  его  вырвало.  Он  стал
    колотить по кругу, визжа:

    - Осло-обо-онь!.. Осло-обо-онь, чертова сила!..

    - О-ох!.. Мамка-то ж его... колдунья была!.. - вспомнил кто-то.

    - Плы-ыветь! - дал сигнал Санька Тараканов.

    Кутейков  начал  харкать  кровью,  но стоило ему отступиться, как Семена
    вновь  потащило  от  берега...  Кутейков, упрямо мыча, опять бил в круг;
    кровь  шла  из  его  ушей, носа... Большинство мужиков лишь крестились в
    беспамятстве, но те, кто посмелее, уже сбивали камнями замки с лодок...

    Семена  успели спасти - бревно его тут же камнем ушло под воду, а сам он
    повалился на дно лодки и захохотал...

    После  этой  истории Семен долго маялся умом, чурался всякой воды - даже
    от  дождя  прятался  в  погреб  и  пил только густой, вязкий кисель... О
    Лукерье  вспомнили  спустя  несколько  дней, смекнули, что не появлялась
    она  на  людях с того самого вечера... В лесу заловили ее сыночка, когда
    он  - хворый, в соплях - копал какие-то коренья, и вытянули из него, что
    мамка вся побита лежит, будто бы с полатей слетела...

    -  Так ведьма ж она! - кидались на председателя Прокопия с кольями бабы.
    -  И  не  сдохнеть,  пока  всех  нас  за  Озеро  да  за  Федьку свово не
    изведеть!.. Гони ты ее, не то сами забьем!

    Прокопий  с хохотом палил из маузера и издевался над неграмотной женской
    массой:

    -  Где  у  Маркса  -  Энгельса  про  ведьм  сказано?.. Шишиги, темность,
    сволота   подкулацка!  Нету  такого  явления  в  революционном  сегодня,
    категорично нету! И разнарядки на ведьм как на врагов народа не поступало!

    -  А  береза  сохнеть? Ведь сохнеть? - рыдая, кинулась ему на грудь жена
    Авдотья.

    - Факт имеет место. - Прокопий погрустнел и спрятал маузер.

    По  весне  на их подворье неожиданно зло и пышно зашлась зеленью береза,
    посаженная  дедом  Терентьевым  в  день рождения Прокопия, а потом вдруг
    начала  сохнуть.  Примета  была  плохая,  -  Авдотья,  прежде  румяная и
    горластая  председателева  барынька,  стихла  и  потеряла  сон; к березе
    звали  агронома,  окапывали  ее  по науке, поливали растворами - все без
    толку...

    Прокопий  неловко чмокнул жену и, шаркая затяжелевшими ногами, потащился
    к Лукерье.

    -  Кончай,  значит,  свои  штуки-дрюки! - строго, но вежливо предупредил
    он. - Статьи по тебе нету, а то б за срыв атеизму в колхозе...

    -  Ой,  Прокопьюшка!  - слабо застонала, приподнялась с лавки Лукерья. -
    Ой,  моряна  никак не дуить, мене силы не несеть!.. Хошь бы ты дал бабке
    водицы глоточек али молочка крыночку - жолту пеночку!

    -  Опять?  -  обиделся Прокопий и на всякий случай вытащил маузер. - Я ж
    агитирую  в  твою  дурью  башку, колхозница Рожнова, что, значит, я один
    тебе  заступа,  коли  нету  такой  статьи,  а то ведь бабье давно желает
    кольями-то...  Выделяю  тебе  неделю сроку, чтобы встать на рельсы новой
    жизни, а ежели нет - первая ты кандидатура на переселенческий момент...

    -  И  понесе мою душеньку за моря-окияны, за болота окаянны, за реконьки
    быстры,  за  озера чисты... - задумчиво пропела Лукерья и вдруг зыркнула
    на  Прокопия  так,  что у того сердце захолонулось. - Ах, паскуда!.. Так
    вели Авдотье-то молочка снести...

    -  Тьфу!  -  Прокопий  стряхнул оторопь и выскочил к бабам на крыльцо. -
    Чего  устроили  тута  февральску  революцию?  -  рявкнул  он. - А ну, по
    домам, щас всех заарестую за буржуйску агитацию!..

    Назавтра  из  колхозного  стада  исчезла  корова  по кличке Чемберленша.
    Числилась  она,  конечно,  колхозной,  но  Авдотья Терентьева и доила ее
    сама,  таская  все  молоко  в  дом,  и  держали  Чемберленшу в отдельном
    загончике,  и  писали  ее  рекордсменкой,  чтобы кормить по спецнорме...
    Пастух  Санька  Тараканов  то  божился, то клялся новеньким партбилетом,
    что  перед  деревней  учел  всех  коров  - Чемберленша была в стаде, еще
    рогатила  свою вечную соперницу Чалую... Тараканова арестовали и заперли
    в  подполе  сельсовета;  милиционер  Кутейков возглавил первый поисковый
    отряд,  Прокопий - второй, и оба отряда, разойдясь от Морошковой поляны,
    стали  прочесывать  выгоны, луга, лес аж до самых Тихих болот. Три дня и
    три  ночи  ходили  бывалые охотники, но не нашли ни следа, ни поломанной
    веточки, будто по воздуху перенесли Чемберленшу в неведомые края...

    -  Поставила  Лукерья  твою  корову-то!  -  шамкали  старухи Прокопию. -
    Сходи, повинись!..

    -  Да  не  может быть такого факту! - надсадно орал тот. - В болото, что
    ль, эта падла забрела?

    На  четвертый  день  у Тихих болот председателя чуть не задрал медведь -
    мужики  подоспели,  когда косолапый уже начал елозить Прокопия по земле.
    Авдотья,  отрыдавшись, к ночи собрала парного молока от Чалой, кое-какой
    провизии и пошла на поклон к Лукерье. Та долго дивилась такой чести...

    -  Каждый  вечер  теперя  носи,  -  велела она и, когда Авдотья радостно
    кивнула,  заслушалась  тишью.  -  Ох,  и  не  слыхать  чего-то  нынче ни
    шуршиночки,  аж  в  ушах  скрыпит.  Погодь, а откель мычание-то? Уж не с
    Морошковой ли поляны?

    Авдотья  кинулась  к  мужу,  тот уже натягивал сапоги... Корова стояла с
    краю  поляны  - тощая, больная от удоя, трава вокруг нее была сжевана до
    корней,  а главное - лежал под Чемберленшей трехдневный навоз.. Прокопий
    весь  измазался,  проверяя  факт, но ничего придумать не мог - четвертый
    день на этом месте стояла корова...

    -   Ты   чего-нибудь  видал?  А  твои  глаза  где  были?  -  допытывался
    председатель  у  мужиков,  и  те в испуге показывали по поляне ходили не
    раз, коровы не видели..

    -  Обнаружу  гадов  - так лично расстреляю! - орал Прокопий - И Рожнову,
    даже  если  не  замешана  в  банде,  все  одно  сдам  на переселение как
    кулацкий фактор по первой же разнарядке!.

    Ночью  Прокопия  позвал  на  двор  какой-то странный, дребезжащий голос.
    Прокопий вышел, зевая, удивленно огляделся: вокруг не было ни души.

    Днем  голос  слыхали  и  мужики,  сопровождавшие  председателя  на Тихих
    болотах  в  поисках тайного схоронища, в котором невидимая банда прятала
    Чемберленшу.

    - Никак Федька Рожнов кличет - с ужасом признал кто-то.

    Прокопий  выругался, схватил дробовик и отчаянно полез в бурелом. Мужики
    едва  успели  повязать  его и, крестясь, изложили общий бунт: боле они в
    эти гиблые места не ходят, хоть всех зараз порасстреливай...

    -   Так  они  ж  нарочно  издеваются  -  щас  словим  гадов!  -  пытался
    высвободиться Прокопий. - Пустите, ведь уйдут!

    Его  отвели  обратно  в  деревню;  назавтра  Прокопий  опять  кинулся на
    поиски,  выпустив  из  подпола Саньку Тараканова и обещав ему амнистию в
    случае поимки вора.

    А береза стала чернеть, теряла последние листочки...

    Каждое  утро  Авдотья  выла,  валялась  у  мужа  в  ногах; он гладил ее,
    увещевал ласково:

    -  Ничво,  Авдотьюшка,  вернулся  я  живой  - нету никакой тут замороки,
    просто  классовый  враг  озорничает...  И  имеется задача вывести его на
    чистую воду...

    Прощаясь,  он  долго  глядел  на  зареванную  жену,  целовал ее в сухие,
    жаркие губы...

    ...Тело   Прокопия   Терентьева,   объеденное  лисами,  нашли  только  к
    ледоставу  и  совсем  не  в  той  стороне,  на  которую  указывал Санька
    Тараканов  и  куда, по его словам, звал их, заблудившихся ночью в грозе,
    скрежещущий голос.

    -  Пойду  я!  -  Прокопий,  улыбнувшись,  поднялся,  шагнул  в темноту -
    Поздоровкаться, значит, охота... А иначе - мутно мне жить на свете.

    Санька  не двинулся с места, остался ждать рассвета, а Прокопия, видать