пределить   было  невозможно.  От
    шестнадцати до ста шестидесяти.

    Нихад  просто  стоял  и  смотрел.  На  их светящиеся лица, их сверкающие
    глаза.  Он  даже  не пытался определить цвета их одежд. Не хватало слов.
    Сколько  их  у  него?  Черное,  белое, семь цветов радуги, еще с десяток
    оттенков.  Он  мог бы назвать большинство красок, которые попадались ему
    на  карнавале,-  золото,  пурпур,  аквамарин...  Все  это показалось ему
    теперь  нищенски убогим и скотски грубым. Ибо здесь были сотни богатых и
    насыщенных  цветов,  тысячи  тончайших,  светящихся  изнутри  оттенков и
    нюансов.  А он-то принял карнавал за волшебную сказку. Дурак. Здесь были
    эльфы и феи, а там - фигляры и комедианты.

    Нихад   стоял,  впиваясь  глазами  в  нежные  переливы  и  сполохи,  ему
    казалось,  что  он  раз  за  разом,  вобрав  в  себя  очередную цветовую
    оболочку,  очередное  яркое откровение, проникает все глубже в суть этих
    созданий,  в глубину их душ. И он видел, что только внешне суть эта была
    гибко-уклончива,  нежно-податлива  и  переливчато-подвижна. В глубине, в
    самой  сердцевине,  суть  была  тверда,  незыблема и несокрушима. Тверже
    любого  алмаза  блестящего  и  бриллианта  сверкающего,  ибо алмаз можно
    огранить   и   бриллиант   раздробить.   Но   нельзя   уничтожить  свет,
    заставляющий  их  сверкать. Суть этих созданий была неуничтожимей света.
    Света,  в  сиянии  которого Нихад снова вспомнил, что под пурпурной (что
    за  мерзкий  цвет!) накидкой у него рваные башмаки и брюки, мятая куртка
    и  нестираная  рубашка.  Как  тогда,  на карнавале. Только было в сто, в
    тысячу,  в  миллионы  раз  хуже  -  не  крысой себе он казался, а черным
    омерзительным тарантулом...

    Всей  душой  он  рвался  к  тем,  в  хороводе,  но  плоть его оставалась
    неподвижной.  Это  было  бессмысленно, это было невозможно. Ни стоны, ни
    мольбы,  ни  просьбы,  ни рыдания тут не помогут. Это - пропасть. Можешь
    орать,  можешь разорвать одежды и посыпать главу пеплом, можешь истязать
    плоть бичом и власяницей... Бессмысленно. Вот они, а вот ты. Все.

    А  они  все  кружили,  и  все  происходило  в  полном молчании, в тишине
    дворика,  но Нихад мог поклясться, что тут была какая-то странная музыка
    и какое-то неземное пение, только они это слышали, а он нет.

    Зато  что-то  приключилось  вдруг  с  глазами Нихада, и он увидел нечто,
    чего  не  было  в  этом  дворике.  Увидел  он другое время и иное место,
    вернее,  два  иных  места. Потом, сколько он ни вспоминал, так и не смог
    восстановить,  в  какой последовательности привиделись ему эти картинки.
    Может быть, обе одновременно.

    На  первой  он  увидел кафе под тентом на палубе парохода, скорее всего,
    океанского  лайнера.  Он  увидел  чашку  кофе  и  дымящуюся  в бронзовой
    пепельнице  сигару. За столиком богато одетый господин читал газету. Вот
    он  отложил  ее,  взял сигару, с достоинством затянулся. Когда рассеялся
    клуб  дыма,  видно  стало  загорелое,  помолодевшее  лицо,  на  котором,
    казалось,  даже  морщины  разгладились.  Лицо  Хэма  Питча. Он был чисто
    выбрит,  седые  волосы  ровно  пострижены  и уложены. Отменно завязанный
    галстук  сиял  белизной.  Холодная  радость была в водянистых, выцветших
    глазах  старика, и тонкие его губы разошлись в холодной, жесткой улыбке,
    обнажая безупречную белизну искусственных зубов...

    На  другой  картине  тоже были столики и стулья. Только был это какой-то
    притон,  и на полу в луже крови валялся человек с перерезанным горлом, и
    чьи-то  ноги  окружали  труп, чьи-то руки выворачивали карманы и срывали
    одежду,  голова  убитого  перевалилась  на  другой  бок,  и Нихад увидел
    мертвый оскал и стеклянные застывшие глаза друга Квеси Йоната...

    В  ужасе  Нихад  хотел  закричать,  но крика не получилось, лишь видение
    исчезло.  Но  страх  не  проходил - перед Нихадом стоял неизвестно когда
    подошедший  человек  с  пышной  седой  бородой  и  шевелюрой, чья одежда
    сверкала  белизной,  так  что лицо по контрасту казалось темным, а глаза
    его  повергали  Нихада  в  еще  больший  ужас,  чем  только что виденный
    кошмар.  Нихаду  показалось,  что  его вывернули наизнанку, разложили по
    клеточкам  и  выставили  на  всеобщее обозрение в беспощадном свете этих
    глаз.  Говорить  что-либо было бессмысленно, этим глазам про Нихада было
    известно все.

    Последовал   безмолвный   диалог,  заключавшийся  в  изменении  душевных
    состояний  и  ощущений  обеих  сторон  со  словесным оформлением в мозгу
    Нихада всего того, что и так было ясно.

    "Джастич!"

    "Да, Нихад".

    "Я пришел..."

    "Я вижу".

    "То, что я видел..."

    "Недалекое будущее твоих, гм, друзей".

    "А я? Что будет со мной? Ведь я пришел к вам... я искал..."

    Нихаду  передается  видение  абстрактного  человека, разводящего руками.
    Оттенок сожаления.

    "Скверно  сидеть  на  двух  стульях, нельзя служить двум богам", пояснил
    Джастич.

    -  Но  я  не виноват! Меня втянули! Не нужны мне эти деньги! - уже вслух
    закричал  Нихад. Он принялся лихорадочно выворачивать карманы, бросать ж
    землю  монеты и банкноты. - Я буду работать! Я верну Тесфайи все, что мы
    у него отобрали...

    Постыдно  жалок  его  оправдательный  лепет.  Последними  он  извлек  из
    карманов  револьвер  и бриллиант, но бросить на землю почему-то не смог.
    Так и стоял.

    -  Ну, почему, - кричал он отчаянно, - почему я не натолкнулся на вас на
    день  раньше?!  Ведь  я  же  всю  жизнь  стремился...  И ни разу ничего!
    Впервые споткнулся... один день недотерпел... Ну почему не вчера?..

    "Что  толку?"  звучит  в  его  голове мысль Джастича. "То, что заставило
    тебя  споткнуться,  все  равно  продолжало  бы  гнездиться в твоей душе,
    только  в  скрытом  виде. Ты плохо понял мою трактовку борьбы Перничека,
    бога  света  и  энергии,  с  Марудой,  демонов косности, тяжести, тьмы и
    тупого  невежества.  Эта  борьба  не на небесах, не где-то там, а внутри
    тебя самого. Пока что ты предпочел Маруду..."

    - Пока что? - с надеждой воскликнул Нихад.

    Опять  мысленное  пожатие плечами. Состояние неопределенной надежды. Кто
    знает?.. Быть может... Не сейчас...

    "Взгляни на них. И ответь честно - ты готов быть с ними?"

    Нихад  перевел  взгляд на хоровод и увидел, что его участники продолжают
    кружиться  вокруг  дерева,  но  уже  в  воздухе. И зрелище это вызвало у
    Нихада  саднящую  боль  в  сердце и тоску небывалой потери. Быть с ними?
    Тяжесть  придавила  его  к  земле,  он  шелохнуться  не может, не то что
    взлететь!..

    Хоровод  разорвался  в одном месте, и танцоры, пока еще не разнимая рук,
    образуя  полуспираль,  стали ввинчиваться вверх, сделав несколько витков
    вокруг  узкой кроны тополя, затем со смехом рассыпались, быстро взмыли в
    голубизну,  где как раз ветер гнал целую россыпь пестрых воздушных шаров
    и  разноцветных  змеев-парашютиков.  И  через  секунду  Нихад уже не мог
    разобрать,  где что или где кто. Он напряженно вглядывался, пока небо не
    стало  вновь  чистым и пустым, и лишь тогда опустил взор и убедился, что
    Джастича во дворе тоже нет.

    Душа  Нихада  была  опустошена,  у  него  не  было сил, чтобы рыдать или
    проклинать, чтобы биться в истерике или взывать к небесам.

    Тихо  во  дворе,  лишь ветер шевелит бумажные купюры у ног Нихада. И вот
    стоит  Нихад,  и правая его рука безвольно свисает, оттянутая поддельным
    черным  револьвером,  ставшим  вдруг  невероятно тяжелым, как будто он и
    впрямь  сделан  из  вороненой  стали,  а  на раскрытой ладони протянутой
    левой  руки лежит сверкающий камешек, который, хоть и долго держит его в
    руке Нихад, остается холодным.

    "Фантакрим-MEGA", 1991, ‘ 1.























    Геннадий Николаев
    Белый камень Эрдени
    ФАНТАСТИЧЕСКАЯ ПОВЕСТЬ



                                 Глава первая,
    рассказанная Виталием Кругликовым, начальником акустической лаборатории

    Я  никогда  не  вру  -  это  один  из  моих  главных  принципов.  Жить с
    принципами,  по-моему,  куда легче, чем без принципов. Они придают жизни
    четкий  ритм,  или, как говорит моя жена, пульс, что очень важно в нашем
    перегруженном   информацией   мире.   Помогают  точно  держать  руль  по
    заданному   курсу   и  сохранять  прочность  и  устойчивость  при  любых
    житейских  бурях и штормах. Их у меня много, жизнь постоянно обновляет и
    совершенствует их. Изобретение принципов - мое хобби.

    Чтобы  покончить со вступительным словом, скажу еще о себе. Я люблю свою
    работу,  то  есть  ковыряться  в  звуковой  аппаратуре, извлекать из нее
    различные  комбинации  звуков.  Люблю  свою  семью-  жену  Ирину  и сына
    Александра.  Люблю  вкусно поесть, побольше и пожирнее - этакие большие,
    громоздкие  блюда,  вроде  бифштекса  натурального  под  яйцом с жареным
    картофелем  или  филе  под  соусом с грибами, а на ужин - горку блинов с
    топленым   маслом   или  тарелочки  три-четыре  оладьев  со  сметаной  и
    смородиновым  вареньем  Люблю  почитать  на  сон  грядущий  какой-нибудь
    детективчик  или  просто  полежать,  глядя  в  телевизор или размышляя о
    космосе  Мой  вес  при росте сто пятьдесят восемь сантиметров составляет
    сто  двадцать пять килограммов - представляете, какой я? В поперечнике я
    почти  такой  же,  как  и  в  высоту,  и это, по мнению моей жены, самый
    главный  мой  недостаток.  От  себя  добавлю: и единственный, потому что
    других просто-напросто нет.

    Итак,  начну  сначала.  Мы встречали Новый год. Собрались у нас, в нашей
    просторной  квартире.  Пришло  человек  десять  мои  товарищи по работе,
    звуковики,  и  подруги  Ирины, врачихи, со своими мужьями. Все было, как
    всегда,  хорошо:  сытно и вкусно, э-э, то есть весело и интересно. Народ
    бывалый,   остроумный,   подвижный.  Я  почти  не  пил  (принцип  береги
    нейроны),  нажимал  в  основном на холодец, индейку, пироги с черемухой,
    блинчики  с  мясом  (великое изобретение человечества!). А в промежутках
    проигрывал  гостям магнитофонные записи, их у меня великое множество: от
    Лещенко  и  Шаляпина  до  поп-музыки  и  песен Высоцкого. У каждого свой
    "пунктик",  как говорит жена, у меня "пунктик" - принципы и магнитофон у
    жены  - турпоходы На этих двух основах возник наш коллективный "пунктик"
    -  записывать  на  пленку  все,  что  происходит  с  нами в походах: мое
    сопение  и  ворчание,  ибо  больше всего в жизни я не люблю турпоходы, и
    блаженненький  от  счастья  голос жены, ее бодряческие выкрики, команды,
    ахи-охи, треск костра и пение птиц.

    И  вот одна из этих пленок подвернулась под руку. Я сразу понял, что это
    такое,  и  хотел снять, но Ирина рысью кинулась к магнитофону и включила
    воспроизведение  "Вот,-  закричала она,- послушайте! Поет сама природа!"
    Конечно,  ничего особенного там не было: стук дятла, посвистывание птиц,
    разговоры  с бурятами, бурятские песни, похожие на неторопливые раздумья
    вслух,  ржание  лошади,  рев  переката.  На  второй  дорожке та же самая
    канитель  тягучие  рассказы  охотника,  ночная  тишина  и  -  в  течение
    пятнадцати  минут  -  странный  мелодичный  звук,  напоминавший  гудение
    проводов,  но  более  многозвучный  и объемный. Попал он к нам на пленку
    случайно,  как  бы  сам  собой  -  ночью,  засыпая,  мы забыли выключить
    магнитофон.  Еще  там, в долине, за Икатским хребтом, где мы стояли, эта
    запись  вызвала  у  меня  страшно  неприятное  ощущение  будто  я сижу в
    клетке,  а  кто-то  невидимый  дразнит  меня,  злит,  стараясь,  чтобы я
    зарычал  и  заметался  от  ярости.  Еще тогда я хотел стереть ее ко всем
    чертям,  но  Ирина  горячо  воспротивилась,  сказав что этот звук что-то
    пробуждает  в  ней  -  то  ли  мысли,  то  ли  чувства. Во мне же, кроме
    зубовной ломоты да этой странной злости, он ничего не вызывал.

    На   гостей  запись  произвела  тоже  весьма  странное  действие  -  все
    притихли,  насупились, перестали пить и есть и вскоре торопливо, один за
    другим  разошлись  по  домам.  Лишь  мой  добрый  друг  и сотрудник Янис
    Клаускис,  командированный  из  Риги, да подружка его, Зоя, медсестра из
    поликлиники,   где  работает  Ирина,  задержались  дольше  других.  Янис
    неподвижно   сидел   за  столом,  как  манекен,  вытянув  тонкую  шею  и
    заглядывая  в  блюдо  со  сладкими пирожками. Зоя стояла в прихожей, уже
    одетая,  ждала  своего  кавалера  и  разговаривала  с  Ириной.  Янис  не
    замечал,  что  остался  один  и что его ждут. Я потряс его за плечи - он
    вздрогнул,  бледное  лицо  его перекосилось, словно он схватился за фазу
    двести  двадцать  вольт,  увидев  меня,  он  отпрянул и вместе со стулом
    повалился  навзничь.  Я  протянул  к  нему  руки, намереваясь помочь ему
    подняться,  -  он  отпрыгнул  еще  дальше  и,  вдруг  опомнившись, глухо
    рассмеялся и, бледный и потный, сел на тахту.

    - Ты что, Янис? - со страхом прошептал я - Что с тобой?

    Он помахал расслабленной рукой и прижал палец к губам.

    -  Тс-с  Молчок,  а  то Зоя начнет лечить - Он хихикнул и поманил меня -
    Послушай, Витя, где ты записал это?

    Большие  серые  глаза  его  прыгали  с  предмета  на  предмет и не могли
    остановиться.  Я протянул ему пирожок с повидлом и взял себе, потому что
    у   меня  принцип:  разволновался  -  чего-нибудь  съешь.  Я  съел  пять
    пирожков,  пока Янис мусолил один. Действительно, мы оба успокоились и я
    думал,  что  он  забыл  про  звук, но Янис, проглотив последний кусочек,
    снова спросил:

    - Послушай, Витя, где ты записал этот звук? У

    Я  понял,  что он не отстанет, и сказал, что звук был записан на стоянке
    в  высокогорной  долине  северных  отрогов  Икатского хребта, тянущегося
    вдоль  восточного  побережья  Байкала Он попросил карту, и, когда Ирина,
    сразу   так   и  загоревшаяся  идеей  новых  турпоходов,  принесла  нашу
    исчирканную  десятикилометровку, я показал примерное место, где мы тогда
    стояли  При  этом  Ирина поправила меня и карандашом поставила точку, на
    полмиллиметра  отстоящую  от той, которую нанес я. Я тут же согласился с
    ней,   потому  что  у  меня  принцип:  жена  всегда  права.  Янис  долго
    всматривался  в  густо-коричневые пятнышки, из которых слагался на карте
    хребет,  в синие извилистые линии рек и светлые полоски долин вдоль них,
    а  мне казалось, что он уснул и спит себе с открытыми глазами, а мы, как
    чудаки,   стоим   вокруг   него  и,  стараясь  перекричать  друг  друга,
    доказываем  на  все  лады,  как  там  было  плохо (это я) и как там было
    великолепно  (Ирина).  Но  вот  он  отложил  карту  и  сказал, кивнув на
    магнитофон:

    - Заверните, возьму до завтра.

    Не  знаю  почему, но мне очень хотелось, чтобы он взял эту пленку, Ирина
    же  вдруг  заупрямилась,  стала  говорить,  что  пленка  уникальная, что
    отдавать  ее  преступление,  -  только  переписать Мне показалось, что и
    она,  и  я, и бедняга Клаускис, и тихая, застенчивая Зоя - все в ту ночь
    были  малость  не  в  себе,  чуть-чуть с приветом. Обычно я не тороплюсь
    высказывать  свое  мнение, будь то хоть самый большой начальник или даже
    жена:  я считаю, что так легче оставаться принципиальным. Но на этот раз
    словно  какой-то  бес вселился в меня: я молча взял магнитофон, завернул
    его  в  новый яркий плед и подал Янису. Ирина, побледнев, закусила губы,
    но  ссориться  со  мной не стала, не знаю уж, из каких соображений. Янис
    жадно   схватил  магнитофон,  быстро  оделся  и  юркнул  в  дверь  перед
    расстроенной,  обескураженной  Зоей.  Я  съел  пару  пирожных  и остатки
    холодца  и  завалился  спать.  Ирина со мной не разговаривала, поэтому я
    тотчас уснул.

    На   рассвете   меня   разбудил  телефонный  звонок.  Звонил  вахтер  из
    института,  жаловался  что  какой-то  пьяный  колотит  в дверь, требует,
    чтобы  впустил,  говорит, что позарез надо в акустическую лабораторию (в
    ту  самую, где я являюсь начальником). А по инструкции в праздничные дни
    категорически  запрещено  впускать.  Я  велел узнать фамилию нарушителя.
    Вахтер  отошел  от  телефона  и  долго  перекрикивался у закрытой двери.
    Наконец  он  сообщил:  "То  ли  Кис-кис какой-то, то ли Кас-кас, шут его
    знает,  не  разберешь".  "Клаускис!"-воскликнул  я.  "Во-во",-подтвердил
    вахтер  и добавил, что этот самый Кас-кис грозится, что разобьет окно, а
    все  равно  проникнет  в  лабораторию.  Я сказал вахтеру, чтобы выполнял
    инструкцию:  раз написано никого не впускать, значит, никого не впускать
    -  и  точка.  Вахтер  проворчал  что-то  и  положил  трубку.  Не успел я
    заснуть,  как  снова  зазвонил  телефон.  Вахтер  криком доложил, что из
    акустической  лаборатории  доносятся  "всякие"  звуки, от которых волосы
    встают  дыбом,  и что лаборатория заперта изнутри и никто не откликается
    на  стук.  Вахтер  спрашивал,  как  быть.  Я сказал, что выхожу, и начал
    быстро одеваться.

    Когда  мы  с  вахтером подошли к лаборатории, то никаких "всяких" звуков
    не  было.  Вахтер  шепотом  побожился, что звуки были, что до сих пор не
    опомнился  и  что  кожа  все  еще  топорщится.  Я открыл дверь. Янис был
    здесь.  Согнувшись  под тяжестью, он тащил из дальнего конца лаборатории
    анализатор   спектра.  Большой  макетный  стол,  на  котором  мы  обычно
    собирали  сложные схемы, был заставлен приборами. Стекло в одном из трех
    окон  разбито.  Янис  поставил анализатор на стол и невозмутимо принялся
    расставлять  динамики  стереофонического  звучания.  Вахтер  начал  было
    шуметь  и  требовать немедленного составления акта, вызова милиции и так
    далее, но я попросил его удалиться на свой пост, и он тотчас ушел.

    Я  вопросительно  уставился  на  Яниса, ожидая, что он сам объяснит, что
    все  это  значит.  Он мельком взглядывал на меня, тут же отводил глаза и
    вообще вел себя так, словно был в лаборатории один.

    - Янис, - сказал я, - может быть, ты все же скажешь хоть что-нибудь?

    Он  отрицательно  покачал  головой.  Тогда  я подошел к шкафу питания и,
    хотя мне было жалко Яниса, выключил рубильник.

    - Янис, - виновато сказал я, - извини, у меня нет другого выхода.

    Он поднес к лицу руки и дрожащими пальцами начал водить перед глазами.

    -  Не  могу объяснить, - тихо сказал он и резко опустился на стул, почти
    рухнул.

    Я  подошел  к нему. Все это казалось более чем странным. Клаускис сидел,
    понуро   ссутулившись,  поддерживая  голову  тонкими  руками,  он  вдруг
    затрясся как в ознобе и уставился на меня своими тоскливыми глазами.

    -  Что  ты  собираешься  делать, дружище? - как можно мягче спросил я. -
    Пойми, я начальник, отвечаю за лабораторию и должен знать.

    Он  согласно  кивнул.  Я  ждал.  Дрожь порывами охватывала его, и он изо
    всех  сил сжимал свои маленькие, как у мальчишки, кулаки. Я подумал, что
    неплохо  бы  увести  его  домой.  Оставлять  его  в  лаборатории в таком
    состоянии было нельзя.

    -  Твоя пленка - музыка, - начал он, с трудом подбирая слова. - Я должен
    ее  проверить.  Анализатор,  -  он  ткнул  в большой массивный прибор, -
    понимаешь?  -  И  быстро-быстро  произнес  что-то по-латышски, но тут же
    виновато  взглянул на меня и сказал по-русски: - Этот звук - загадка, он
    сделан как по лекалу. Там, внутри, что-то есть.