шения.  Елена  Тиграновна  меня
    терпела,  поскольку мать помогала ей кроить. Но моего подопечного Аршака
    не  переваривала  совершенно.  Стоило  ему  включить магнитофон, как она
    принималась   стучать   себе  в  пол,  а  Барсегянам  в  потолок.  Аршак
    выкручивал  звук  на  "Комете"  до  предела.  Тогда в качестве ответного
    удара  она  сбрасывала  весь  имеющийся  тоннаж  -  своего  мужа. Доцент
    возникал  в  шлепанцах,  но  при  галстуке.  Подмигивал Аршаку, а затем,
    выключив  музыку,  они  заходили  ко  мне, а у меня в запасе всегда было
    пиво.  Через час-полтора доцент возвращался к себе, а жена полагала, что
    он ведет воспитательные беседы.

    Снег  лежал  ровно,  плотным слоем покрыв двор. Завтра все это неуместно
    белое великолепие растает и грязью потечет по двору.

    Только  я  сварил кофе, как пришел Аршак. Сварил и ему. В банке осталось
    на  самом  донышке.  Я  показал  ему банку, он кивнул и вышел. "И сахару
    заодно купи!" - крикнул я вслед.

    Надо  бы  с ним поговорить, все сказать. Сегодня. Или, в крайнем случае,
    завтра.  Его  шаги  были слышны с лестничной клетки, хлопнула подъездная
    дверь. Донесся слабый свист - но уже из окна. Чему он удивился - снегу?

    Аршака  трудно  чем-либо  удивить.  Помню его маленьким. Мало спрашивал,
    много  слушал.  Единственный  ребенок.  Его отец был таксистом. Случайно
    сбил женщину, испугался и убежал. Ну и получил срок.

    Мать  Аршака  все  эти  годы тянула семью и вытянула. К возвращению отца
    Аршак  уже  заканчивал  школу.  Дома  Аршаку  было  скучно, он частенько
    забегал  к  нам.  В шестом классе я немного занимался с ним немецким, он
    стал  пастись  у моих книжных полок. Цапнет наугад, сядет прямо на ковер
    и  читает. Вижу - мало что понимает, но ничего не спрашивает. Вопросы он
    начал   задавать   в   восьмом   классе,   странные  вопросы,  скорее  -
    полуутверждения.

    "А  что,  -  спросил он как-то, - Блок - дурак?" Я возмутился и обиделся
    за  Сан  Саныча, но Аршак невозмутимо ткнул в страницу пальцем. "Вот тут
    он  пишет,  что  Пушкин  -  веселое  имя..."  "Ну  и что!" - вспылил я и
    обрушил на него словеса.

    Тогда-то  я  присмотрелся  к нему и обнаружил, что "несчастный ребенок",
    как  любила  приговаривать моя мать, накладывая ему в тарелку чудовищные
    порции  баранины с овощами, исчез, а на его месте возник юноша отнюдь не
    бледный,  но  со взором вполне горящим. И в огне своих сомнений он готов
    сжечь  полмира,  а  если  понадобится, то и весь. Сей отрок вместо того,
    чтобы  преклониться перед моей мудростью и содрогнуться мощи подпирающих
    меня книжных полок, дерзит вякать и вякает толково.

    И  я...  принял  его  всерьез.  Разница  в  годах  была  солидной, почти
    пятнадцать  лет.  Некоторое  снисхождение  к  нему  мешало возникновению
    дружбы.  Было  покровительство,  было, соответственно, уважение, но была
    ли дружба? Не знаю, не помню.

    Впрочем, может ли быть дружба между учителем и учеником?

    Вопросами  о природе дружбы я не задавался. Общаться с ним было весело и
    полезно.  На  веру  он  ничего  не  принимал, и если мне удавалось его в
    чем-либо  убедить, то я уже не сомневался, что на этот предмет переспорю
    любого.

    Аршак вернулся с сахаром и кофе.

    - Пошли во двор, - сказал он, непонятно улыбаясь.

    - С какой стати? - удивился я, доставая кофемолку.

    Что означала его улыбка? Может, она уже говорила с ним?

    -  Пошли, пошли, - улыбаясь, он взял меня за рукав. "Вот выйдем во двор,
    а  там  стоит она, и он уже с ней обо всем говорил, а мне не надо ничего
    объяснять",  -  подумал  я  и  поразился спокойствию этой мысли. У двери
    долго примеривался, что взять - куртку или плащ.

    - Там тепло, - прервал мои раздумья Аршак.

    Мы  вышли  из  подъезда.  Аршак  прошел  вперед,  а  я  за  ним по мягко
    пружинящему снегу. Во дворе ее не было.

    Сделав  несколько  шагов,  он  остановился, повернулся ко мне и с жадным
    интересом уставился под ноги.

    - Ага, то же самое!

    Я оглянулся. Никого. Посмотрел себе под ноги, затем на следы. Позвольте!..

    Это  не  мои  следы. Вот я вышел из подъезда и пошел. Но вместо рубчатых
    подошв  виднелись крестообразные оттиски. Я поднял ногу - действительно,
    хилый ромб, похожий на крест. Осмотрел подошву - обыкновенная микропорка.

    Аршак  в  это  время  взирал  на свои отпечатки. На снегу четкая русская
    буква "А". Он тронул ее пальцем и шепотом сказал:

    - По-моему, это не снег!

    Оглядев  двор,  нелепо  белый  в  это  майское утро, я заметил, что снег
    нетронут  и  свеж.  Я  помял его в ладони - холодный и хрустящий, только
    почему-то  не тает. Можно слепить снежок, что я и сделал. Запустил его в
    стену котельной. Снежок прилип.

    Во  двор  вышла Елена Тиграновна и, небрежно кивнув мне, прошла мимо. Мы
    уставились на ее следы. Непонятно.

    Вглядевшись, я ахнул: она оставляла после себя нотную запись!

    Аршак  протяжно  свистнул.  Парсаданова  обернулась.  Заметила,  как  мы
    нависли  над  чем-то,  почуяла  неладное и, проверив, не распахнулась ли
    сумочка, подошла к нам.

    У  Аршака  быстрая реакция и три класса музыкального образования. Пока я
    и  Елена  Тиграновна смотрели на следы, он быстро срисовал их в записную
    книжку. Отпечатки не повторялись!

    Елена  Тиграновна  покраснела  и  со сдавленным "Ах вы, подлецы!" начала
    затаптывать  следы.  Но  на  месте  старых  она  оставляла  новые. Тогда
    принялась орудовать сумкой.

    Запыхавшись,  она  перебралась  на  каменный,  чистый  от  снега бордюр.
    Протянула руку и грозно сказала:

    - Отдай!

    Аршак  молча вырвал листки из блокнота. Она выхватила и, скомкав, сунула
    в карман. Внезапно всхлипнула и жалобно сказала:

    - В детстве я мечтала играть на скрипке...

    Аршак  с  большим сомнением оглядел ее дородную фигуру. Елена Тиграновна
    достала платок и вытерла глаза.

    Потом,  много  дней  спустя,  как-то ночью то ли мне приснится, то ли от
    бессонницы   сочинится  история  о  звуках  скрипки,  которые  донесутся
    сверху,  от  Парсадановых.  Игра  очень  неумелая,  но  вдруг взрывается
    каскадом  жутких  звуков,  скрипка словно разговаривает, рычит и стонет,
    слышны обрывки странной, пугающей мелодии.

    Днем  я  осторожно спросил у доцента, кто у них играл, но доцент сердито
    огрызнулся,  никто, мол, не играл и играть не мог! А еще через несколько
    дней  я  узнал,  что  Елена  Тиграновна тихо ушла от доцента к какому-то
    молодому  композитору  и  уехала  после развода и нового брака в Бейрут.
    Обитатели  двора  были  поражены  - бывшая мадам Парсаданова была лет на
    восемь  старше мужа и, по слухам, боялась, что он уйдет к молодой. А тут
    - на тебе!

    Но  это  будет  потом, когда все или почти все жильцы забудут о снеге, а
    пока мы стоим во дворе и ждем, что будет дальше.

    Дальше:  из  подъезда вышел завскладом Амаяк, или просто Амо, и прошелся
    по снегу монетами достоинством в один рубль.

    Елена  Тиграновна  истерично  расхохоталась.  Амаяк обнаружив, что ходит
    денежными  знаками,  имеющими  хождение, рассвирепел. Подскочил к нам и,
    цедя  неопределенные угрозы, стал допытываться, чьи это шутки и с кем бы
    по-мужски поговорить.

    Пока  Амо  развивал  тему  мужского  разговора,  из подъезда вышел самый
    скверный  и  склочный  обыватель  дома  -  отставной  бухгалтер Могилян.
    Поговаривали,  что  из  его анонимок можно составить библиотеку. Люди же
    тертые  намекали, что до войны этот мелкий сукин сын был наделен властью
    и,  властью  пользуясь, крови нацедил немало. Советовали не связываться,
    чтоб вони было поменьше.

    Уйдя  на  пенсию,  он удвоил активность. Писал на всех. В некоторых моих
    историях  его обрабатывали дисковой пилой, электропаяльником, бормашиной
    и другими инструментами.

    Амо радостно хрюкнул и ткнул меня кулаком в бок.

    Могилян оставлял прекрасные четкие следы собачьих лап!

    -  Бог  шельму  метит!  -  провозгласил Амо. - Какая, интересно, сука на
    меня кляузу накатала, будто я товар налево пускаю?

    - Что же это делается!? - вскрикнул кто-то рядом.

    Я  обернулся.  Ануш, вздорная старуха с первого этажа, в страхе смотрела
    под ноги Могиляну.

    "Все,  -  подумал  я со злорадством, - Могиляну абзац! Завтра весь город
    на него пальцем будет показывать, Ануш постарается".

    Могилян  долго  смотрел  на  свои  следы,  потом  обвел нас расстрельным
    взглядом  и  метнулся  в подъезд. Тут же возник снова, с ведром воды. Но
    это  ему  не  помогло,  от воды снег вспухал, а следы становились четче.
    Свинцовыми  мутными  глазами  Могилян  истребил  нас  вторично, обещающе
    сказал "ладно" и сгинул.

    Завтра  его  дочь,  несчастное  затрушенное  создание, расскажет, как он
    звонил   во   все  инстанции  по  восходящей,  а  потом,  не  дождавшись
    немедленной  кары  злоумышленников,  предпринял  личный  обход отделений
    милиции  и  других мест, а на каком-то этапе своего похода озверел, стал
    набрасываться и был свезен в больницу.

    Ну а пока Ануш мелко крестилась и вопила на весь двор неприятным фальцетом:

    - Говорила я, что он собака, псом и оказался!

    Быть  теперь Могиляну - Собакой. С большой буквы! Жаль, что не я сочинил
    эту историю, такой финал!

    Старуха  засеменила  к нам, потом замерла, нагнулась к своим следам. Я и
    Аршак подскочили к ней, за нами последовал Амо.

    Однако! Старуха вообще не оставляла следов!

    Несколько  раз  она, как заведенная, поднимала ногу и с силой вдавливала
    в снег. Втуне - следов не было.

    Ануш  в  прострации  уселась на свою кошелку и что-то забормотала, время
    от времени меланхолично сплевывая на снег.

    Косяком пошли жильцы. Шум, крики, разговоры...

    Аршак  покусывал  губу  и прислушивался к разговорам, иногда посматривая
    на меня. Знакомый взгляд...

    Так   он   всегда   смотрел,   когда  запутывался  в  споре  или  строил
    головоломное     доказательство     недоказуемого,    ждал    подсказки,
    опровержения,  довода  "за"  или  "против"  -  точки  опоры  или отпора.
    Дождавшись,  немедленно  вспыхивал  снова и извергал словеса, а в глазах
    облегчение - мысль сдвинулась с мертвой точки.

    Впрочем,  я  уже  давно  был  осторожен в словах, а тем более в советах.
    Когда   он   заканчивал   десятый   класс,   его   прочили   на  физмат.
    Математические  способности  и  все  такое... Однако во время очередного
    чаепития  я  элегантно  разделал  все  естественные  науки,  доказав  на
    пальцах,  что физика, химия и иже с ними - суть лженауки, а математика -
    воистину  порождение дьявола, ибо от него, лукавого, число, тогда как от
    Бога  -  слово.  Ну  и  отсюда  как дважды два вывелось, что единственно
    достойное  внимания  -  филология,  только  филология  и  ничего,  кроме
    филологии.  Историков,  юристов  и  прочих  лжегуманитариев  просили  не
    беспокоиться.

    Он  слушал,  огрызался,  прошелся  по  Богу и по дьяволу, причем первому
    досталось  больше, обвинил меня в мистицизме, а через неделю к нам зашла
    его   мать,   чрезвычайно  расстроенная,  и  сказала,  что  Аршак  подал
    документы на филфак и не мог бы я немного его подтянуть по истории и языку.

    Вот  тут-то  я  и  прикусил  язык.  Впервые  в  жизни  слово  мое  имело
    продолжение в чужой судьбе так зримо и неопровержимо.

    Я  был  смущен и растерян. Начнись разговор о дисциплинах гуманитарных -
    и  их  бы  растер  в  два  счета  в прах - мало ли о чем можно со смаком
    трепаться!  А тут вон как повернулось. С тех пор я был с ним осторожен в
    словах, но чем меньше я говорил, тем внимательнее он выслушивал меня.

    Он  поступил легко. Учился хорошо, но небрежно, как, впрочем, и я в свое
    время.  Ему  помогали  мои  книги,  да  и беседы пошли впрок. На третьем
    курсе  пришел  советоваться - разрывался между поэзией двадцатых годов и
    математической лингвистикой.

    Я   его   разочаровал.  Соглашался  со  всеми  доводами,  кивал,  мычал,
    неопределенно  покачивал  головой,  но  ничего конкретного героически не
    сказал.  А  когда  он  упрекнул  меня, то я заявил, что лучше сожалеть о
    несодеянном,  чем  ужасаться плодам трудов своих. Фраза ему понравилась,
    он  спросил,  откуда?  Я не помнил точно и махнул рукой в сторону полок.
    Аршак в итоге написал курсовую по структурной поэтике.

    Прошлой  зимой... Да, в январе это было, перед его экзаменами. Он пришел
    не  один.  "Вот, кое-какие книжки надо посмотреть", - и Аршак вдруг стал
    непривычно  суетен,  натыкался  на стулья, и сразу же стало ясно, что он
    пришел не смотреть, а показывать.

    Она   поздоровалась,  уважительно  поцокала  языком  на  полки  и  сходу
    попросила   книгу,   кажется,   это  был  Леопарди.  Я  поднял  бровь  и
    вопросительно  глянул  на  Аршака.  У  него странно блеснули глаза, и он
    сказал,  что  книги отсюда не выносят. Потом отпустил одну или две шутки
    в мой адрес - по этому поводу.

    Я  удивился  -  книги  я  давал  многим  и часто бывал за это наказан, а
    взгляд мой означал вопрос - не зачитает ли она книгу?

    Они  сидели у меня часа полтора, пили чай, кофе, читали. Аршак рассеянно
    листал  страницы,  время  от  времени  смотрел  на  нее,  тогда  она, не
    поднимая головы, поправляла волосы.

    Вечером  Аршак  забежал  ко мне, извинился за неожиданный визит, а потом
    попросил  книг  ей домой не давать, ну, и ему для справедливости тоже. И
    объяснил,  будто  я  не  понял  в чем дело, что так удобнее - можно чаще
    встречаться.  Он  краснел,  расшаркивался, извивался в словесах, что ему
    было совсем не к лицу. "Во скрутило парня!" - подумал я тогда.

    И  тут  же  придумал историю о студенте, который влюбился в дочь декана.
    Чтобы  совесть  его  была  чиста,  он  решил сковырнуть будущего тестя с
    поста.  А  то,  мол,  подумают,  что женился по расчету. Ну и накатал на
    него  обстоятельный  сигнал.  А  поскольку  дело  происходило  в  крутые
    предвоенные  времена, то в день свадьбы замели не только тестя, но и всю
    семейку  врага народа, и щепетильный студент заканчивал свое образование
    на Колыме.

    Сессию  они  сдали  хорошо,  но  продолжали  ходить ко мне. Зима и весна
    расползлись  слякотью,  а  у меня уют и благолепие - всегда хороший чай,
    варенье,  мать  часто  пекла, а если я был в духе, то выдавал историю за
    историей.

    Я  полулежал  на диване, а они сидели на ковре, спина к спине. Говорили,
    спорили,  иногда я просил Аршака достать ту или иную книгу, дабы цитатой
    утвердить свою правоту.

    В   ее   присутствии   Аршак   понемногу   расходился,  начинал  болтать
    безудержно,  позволял  в мой адрес выпады и выкрики. И однажды, пройдясь
    по  моей  холостяцкой  натуре,  заявил, что я уже стар для любви и после
    двадцати лет говорить о любви глупо.

    Она подняла на меня глаза...

    Только  на  миг - но полыхнуло в них: странный блеск, а потом мгновенное
    движение губ, всего на миг, не более.

    Невысокая,  стройная,  волосы длинные, до пояса - я вдруг обнаружил, что
    с  интересом  ее  рассматриваю. До сих пор всерьез не воспринимал. После
    этого  понимающего взгляда всмотрелся и увидел, что Аршак может остаться
    на   бобах.   Не   девочка,   не   студенточка   беспечная,  нет,  и  не
    обволакивающий  уют  Евы плещется в ней, а испепеляющий жар Лилит бьется
    в этом теле, и на какой-то миг он вспыхнул и отразился в глазах.

    Книги   книгами,   а  червем  книжным  меня  не  считали.  Времена  были
    сдержанные,  но отнюдь не аскетичные. И хоть я в свое время комплексовал
    из-за малого роста, то впоследствии эти комплексы в себе успешно истребил.

    Сказать,  что  я был тонким знатоком женщин и кропотливым исследователем
    их  натуры,  нельзя.  Склад  женского  ума для меня вечная загадка, но в
    одном  я  научился  разбираться  -  какого  рода  загадка  передо  мной.
    Классификация загадок, скажем так.

    Тем  не  менее  я  долго  держался  и  не  встревал в их дела. Наоборот,
    несколько  отстранился,  ссылаясь  на  занятость.  Из меня снова поперли
    истории  и  я  припал  к пишущей машинке. Полоса увлечения античностью и
    экзистенциализмом   закончилась,  начались  времена  библейские.  Стихи,
    поэмки, рассказы, скорее, анекдоты - все было прокручено в кафе.

    Пришла  охота  раскручивать  мифы,  и я со смаком взялся за их демонтаж.
    Библейские  сюжеты  удивительно  склоняют к пошлости. Может, это реакция
    самозащиты  от  древней поэзии, которая поглотит слабый ум, утопит его в
    феерических образах, только дай слабину...

    Мы  и  не  дали.  Пошлости  хватило. Мало того - струи здоровой пошлости
    просто  фонтанировали  в наших опусах. После Ветхого настал черед завета
    Нового.  Впрочем,  здесь  трудно было изловчиться, вывернуться. Христа и
    Иуду  до  меня  уже обработали во всех видах. Один из завсегдатаев кафе,
    кажется,  Саак,  настрогал громоздкую поэму, в которой Иуда оказывался в
    итоге  женщиной  и  сдавал  Христа  властям  сугубо  на почве ревности к
    Иоанну.  Я  тоже  навыдумал историй. У меня Иуда, кажется, был чист, как
    лилия,  а  предавал  себя  сам  Христос,  из-за  того,  что  не поделили
    Магдалину.  Резвился  я  очень.  Саак  заявил,  что  сюжет  не нов, хотя
    учитель, предающий своего ученика, - это что-то свеженькое.

    Аршаку  мои  истории  нравились  безоговорочно, хотя при ней он позволял
    себе критиковать стиль - пародировал даже.

    Моя  мать  косилась  на  них, потом обнаружив, что нет вольности речей и
    рук, успокоилась. Однажды даже спросила меня, когда они поженятся?

    Иногда  Аршак  приходил  один  и  засиживался  допоздна.  По  ночам  его
    прорывало.  Он рассуждал обо всем: о ней, о себе, о книгах и картинах, о
    музыке  и  философии...  Мне  казалось,  что я слушаю самого себя. Порой
    всплывали  отголоски  моих суждений многолетней давности, аранжированные
    и  переиначенные,  но  не  забытые.  Он спорил с моими старыми тезисами,
    небрежно  брошенные когда-то слова долго, оказывается, бродили в нем. Он
    шел моим путем, только быстрее, у меня не было поводыря.

    Порой  он  застревал у меня до утра. Вставал раньше всех, варил кофе или
    кипятил  молоко.  Накрывал  для  нас  стол:  белая скатерть, белый хлеб,
    молоко, масло... Этюд в белых тонах.

    Белый как снег. Так вот, снег!

    Следы  на  снегу множились. Когда все устали кричать, пенсионер Айказуни
    (кресты  и  полосы)  предложил  позвонить  в  органы,  на что Амо нервно
    спросил - а зачем?

    Жена  Амаяка  заявила, что это шпионаж. Все напряглись, но после легкого
    перекрестного  допроса  выяснили, что она оговорилась, имела в виду лишь
    диверсию.  И  винила  в  том химика, специалиста по пластмассам, который
    снимал  у  Айказуни  комнату,  а  после анонимных акций Могиляна съехал,
    обиженный  на  весь  дом. Айказуни поднатужился, но склероз был сильнее,
    он не помнил не только, куда делся химик, но забыл даже, как его зовут.

    -  Он,  точно  он!  -  кричала  в ажиотаже жена Амо - Посыпал химическим
    порошком...

    На  шум  и  крики  вышел  доцент  Парсаданов.  Он  реагировал  спокойно.
    Пригладил  свою пышную шевелюру (после ухода жены он за неделю поседеет)
    и  бодро заявил, что тут замешана рука космических пришельцев. Если не с
    Марса,  то  наверняка  с  Юпитера,  или,  на  худой