онцов за что
    ни  возьмись,  все  имеет  отношение либо к знаниям, либо уж наверняка к
    жизни.  Поэтому  народ  в  редакции и отделе толчется разнообразный - от
    академиков  и  школьников  даже  до  каких-то вовсе диких странников, из
    которых  один  утверждает,  что  своими  глазами  зрил  на Таймыре дыру,
    доходящую  до  центра Земли, а второй веером рассыпает на столе лично им
    сделанные  фотографии  господа  бога. Со всеми - независимо от возраста,
    званий  и  заслуг  -  Федя держится одинаково, к любому посетителю сразу
    начинает  адресоваться на "ты". Но не оттого, что испытывает симпатию, а
    просто  давая  понять, что не придает этому человеку значения. Он вообще
    придает значение только тем, кого никогда не видел.

    Честно  говоря, в редакции давно подумывали, что Пряничкову не худо было
    бы  перейти  в  другой  журнал.  Вероятно,  работнику печати должна быть
    свойственна  способность зажигаться, а у Феди вид всегда сонный, даже не
    совсем  сонный,  а  какой-то  скучный  и  разочарованный. Хотя ему всего
    немного  за тридцать, такое впечатление, будто он давно всем перегорел и
    понял,  что из всего ничего не выйдет. А если даже и выйдет, то тех, кто
    против,  не переубедишь. О чем с ним ни заговорить, Пряничков все знает,
    сразу  подхватывает вашу тему и тут же на месте ее приканчивает. Орудует
    он  двумя  постулатами:  во-первых, "все это уже было", а во-вторых, "из
    этого ничего не получится".

    С  авторами  Федя  разговаривает  неохотно, вынужденно, глядя при этом в
    сторону  и  перебирая  что-нибудь  на столе. Никогда он не похвалит даже
    принятую  им  самим  статью,  поэтому,  даже напечатавшись в его отделе,
    человек не получает удовольствия.

    Неизвестно,  что  именно  сделало Федю Пряничкова таким, но, похоже, что
    он   вообще  никаких  чувств  не  испытывает.  Обрати  его  внимание  на
    девушку-красавицу,  угости  рюмкой  старейшего  армянского  коньяку, дай
    побывать  на  концерте  Рихтера  или  на первенстве Москвы по боксу, где
    новичок  срубает  олимпийского  чемпиона  - на все в ответ только унылое
    "Ничего-о...". Будто стенка между ним и миром.

    Роста  он  среднего,  внешности  тоже  средней.  На  летучках  и  разных
    собраниях   либо   помалкивает,   либо   присоединяется   к  большинству
    выступавших. Живет, в общем, наполовину или на треть. Вроде не проснувшись.

    И надо же, чтоб именно на Федю попал в редакции тот приезжий с вещмешком.

    Случилось  это  в  четверг 15 июля в прошлом году. Жарища тогда, как все
    помнят,  стояла  в  Москве сатанинская. В квартирах на солнечную сторону
    жизнь  была вообще невозможна, в квартирах на теневую - возможна лишь на
    ограниченном   пространстве   между  вентилятором  и  бутылкой  пива  из
    холодильника.  Каждый,  кто мог, бежал, естественно, из столицы на озеро
    Селигер,  на  Рижское  взморье  или  Алтай - рассказывают, что несколько
    журналистов-между-народников  укрылись  от  жары аж в Сахаре. Опустела и
    редакция  "Знаний  и  жизни".  В  большой  комнате, где, кроме Фединого,
    помещались  еще  отделы  быта  и  не  совсем точных знаний, остался один
    только Пряничков за своим антирелигиозным столом.

    Хотя  утром  в тот четверг прошла коротенькая гроза, никакого облегчения
    не   получилось,  и  в  полдень,  окончательно  замороченный  духотой  и
    письмами   читателей,  Федя  вынул  из  кармана  ядовитожелтую  пилюльку
    поливитамина  -  он  летом  тоже  их  употреблял, - лег грудью на стол и
    уныло  посмотрел  в  окно,  за которым раскинулся широкий вид на залитую
    беспощадным светом Гостиничную улицу.

    От  метро, вдоль фасадной стороны Химического музея, в полуподвале коего
    жила  в  прошлом  году  редакция,  размашистой  свободной поступью шагал
    дородный  мужчина  с  яркой каштановой бородой. Кроме бороды при нем был
    здоровущий   вещмешок,   толстый  геологический  изыскательский  пиджак,
    добела  выгоревшие брюки и тяжелые русские сапоги. Прямые солнечные лучи
    били  сразу  наповал,  но  бородатый  выступал, явно наслаждаясь собой и
    всем вокруг.

    Увидев  вещмешок  и  особенно  сапоги,  на которых даже издали ощущалась
    пыль  дальних  странствий, Федя затосковал. Он понял, что путешественник
    направляется к нему.

    А  мужчина  с вещмешком не торочился уйти с солнцепека. Налетела на него
    сослепу  окончательно  раскисшая,  киселеобразная  дамочка с продуктовой
    сумкой  в  руке  - бородатый отскочил, извиняясь, а затем сказал дамочке
    нечто  видимо  до  такой  степени галантное, что она тотчас подобралась,
    оформилась  во  всех  своих частях, гордо закинула голову, заулыбалась и
    дальше  двинула  такой ладной походочкой, что поглядеть любо-дорого. Еще
    мужчина  коротко  пообщался с хозяйкой ларька "Мороженое". Она некоторое
    время   смотрела   ему   вслед,  потом,  повинуясь  неясному  инстинкту,
    порывисто   встала   и   протерла   тряпочкой   переднюю  стенку  своего
    прозрачного убежища.

    Энергия  исходила  от  незнакомца,  ею  заряжалось окружающее. Чудилось,
    будто  в результате его жестов возникают новые структуры магнитных полей
    и гравитационные завихрения.

    Он  прошел  мимо  окна,  и через минуту Федя услышал в коридоре редакции
    тяжкий  грохот сапожищ. Запахло кожей, вещмешком, солью, пылью, солнцем,
    перцем,  сосновой смолой и еще всяким таким, чего Пряничков и определить
    не  мог В комнате стало тесно, паркетные половицы прогибались, жиденькие
    редакционные   стулья   разлетались  в  стороны.  Мужчина  поздоровался,
    представился  -  Федя  тотчас  забыл  и  названную фамилию, и профессию.
    Пришелец  снял  вещмешок  со  спины,  развязал горловину и достал снизу,
    из-под  связок  книг и всякого другого имущества, порядочно замусоленную
    нетолстую  тетрадку  в дерматиновом переплете. С нею он подошел к Феде и
    сказал,  что хотел бы представить для опубликования результаты некоторых
    опытов  по  сну  и  бодрствованию,  вкупе  с теоретическим истолкованием
    экспериментов.

    Федя, само собой разумеется, тетрадку оттолкнул.

    -  Не  пройдет,  - сказал он. - Через редколлегию не пройдет, прямо тебе
    скажу.  Не  та  тема  и  имя  не  то.  Кроме  того, не ново. Про сон уже
    печатали. И про бодрствование.

    -  Так  значит, мы уже на "ты", - задумчиво произнес мужчина раскатистым
    интеллигентным басом.- Польщен, конечно...

    Тут  он  внимательно  оглядел  Федю Пряничкова, как если б только теперь
    по-настоящему   увидел:   немощную   ручку,  которую  тот  оборонительно
    выставил, серый галстучек на серой рубашке.

    Физиономия    бородача   потеряла   благодушие,   что-то   раздерганное,
    отрывистое  появилось  в  глазах  за  стеклами  очков.  На миг в комнате
    сделалось  напряженно,  как  в  ожидании  взрыва.  Затем  все покатилось
    обратно,  мужчина  усмехнулся,  стал  опять  похожим на большого доброго
    медведя.

    -  Ладно,  -  согласился  он.  -  Не понравится, не станете печатать. На
    сохранении  рукописи  тоже  не  настаиваю.  К  этой  проблеме  я  уже не
    вернусь, ждут другие дела.

    Он  отодвинул  Федину  ладонь,  положил  тетрадку на край стола. Полез к
    себе во внутренний карман пиджака, извлек белую таблетку.

    -  Вот.  Если  найдется  доброволец, можно попробовать... А за сим, - он
    выпрямился и выкатил грудь колесом, - разрешите откланяться.

    Официальность  этой  позы  заставила  Федю встать, что было, в общем-то,
    против его правил.

    Бородатый  еще раз улыбнулся - теперь он окончательно стал тем галантным
    бонвиваном,  каким  был  на  улице. Он приятельски хлопнул Пряничкова по
    спине,  горячо  встряхнул  Федину руку, вывихнул ее при этом, извинился,
    тут  же вправил, проделся в свой вещмешок и ушел - может быть, открывать
    нефтяное  месторождение  под  Байкалом,  может быть, строить аппарат для
    прямого преобразования времени в пространство.

    Пряничков  стоял  у  стола всклокоченный и расшатанный. Он взял тетрадь,
    брезгливо  перелистнул  несколько  страниц.  Почерк был адский, бегущий,
    текст  повсюду  уродовали  зачеркивания,  исправления,  стрелки.  Федя с
    трудом понял фразу:

    "Множество  людей,  как  правило,  спит". Он хмыкнул. Потом речь пошла о
    пиковых состояниях, и с великой мукой Пряпичкову удалось разобрать:

    "...видим,   что  большинство  пиковых  состояний  являются  феноменами
    приятия,  приема.  Вопрос  в  том,  чтобы  личность  умела  впустить их,
    отдаться,  снять  тормоза,  позволить... Природа Существования предстает
    тогда  в  обнаженном  виде,  а  вечные ценности кажутся атрибутами самой
    Реальности...".

    Далее  на  десяти  листах  с  обеих сторон следовали уравнения, таблицы,
    графики,  параболы,  гиперболы,  чуть  ли не метафоры. Все заканчивалось
    длиннющей  химической  формулой,  в  которой  Пряничков  разобрал только
    начало  -  "СхНуО..."  - и почему-то в квадратных скобочках. Дальше было
    "СН3М-СО-ОС..."  и  еще  много  таких  же  символов,  построенных  то  в
    ромбики,  то в трапеции - в их журнале один Гурович из отдела совершенно
    точных  знаний  мог  разобраться  во  всем  этом... Еще мелькнуло что-то
    вроде    "...ингибирование    СхНу-радикалами   приводит   к   изменению
    конформации клеточных нуклеаз по ?-типу в нашей классификации...".

    Федя  вздохнул,  воровато огляделся, проследовал в угол комнаты и уронил
    тетрадку  в  корзину для мусора. Затем обессиленный решительностью этого
    деяния,  вернулся  на  свое рабочее место, сел, нервозно взял витаминную
    таблетку  и  проглотил ее, глядя в окно. Посмотрел на стол перед собой и
    понял... что он ее не проглотил.

    Желтая  пилюлька лежала возле баночки со скрепками, но не было той белой
    таблетки, что мужчина с вещмешком положил тут же.

    Следовало  испугаться,  но по вялости характера, а также из-за жары Федя
    не смог.

    Вторая половина дня укатилась в прошлое и стала историей без происшествий.

    Пряничков  спокойно  досидел  положенное ему время. Но когда он вышел из
    метро  на  станции "ВДНХ", уже позабыв о белой таблетке, и проследовал к
    себе  на  улицу  Кондратюка,  он  вдруг  заметил,  что  асфальт мостовой
    приятно  лиловеет  под  лучом вечернего солнца. Это немножко насторожило
    Федю,  поскольку внимания на цвет асфальта он никогда не обращал, считая
    его просто серым.

    А  дома  после  ужина  началось по-настоящему странное. Поднявшись из-за
    стола,  Федя  не устроился в кресле, чтоб подремать у голубого экрана, а
    принялся  ходить  по  квартире.  Вид  у  него  был  обеспокоенный. Он то
    вытаскивал  из  застекленного  парадного  книжного шкафа тяжелый фолиант
    "Детской   энциклопедии",  тревожа  незапятнанную  белизну  страниц,  то
    недоуменно   разглядывал   фаянсового   жирафа  за  стеклом  царственною
    серванта.  Посидел на диване, потирая руки и явно мучаясь, встал и вдруг
    сказал  своей  жене Шуре, что ему хотелось бы порисовать. Такого желания
    в  доме никто никогда не выражал, никаких рисовальных принадлежностей не
    оказалось.  Но  Пряничков  не успокоился, стал спрашивать, нельзя ли что
    собрать    по    соседям.   Дочка   вспомнила,   что   живущий   наверху
    тринадцатилетний  Юрка  Воронин  занимается  в Московской художественной
    школе.  От щедрого Юры Пряничков вернулся с листом полуватмана и чешским
    механическим  карандашом.  Он  разрезал  лист  на  куски и попросил дочь
    позировать  ему. Наташа натурщицей была плохой, она все время вертелась.
    Тем  не  менее  Федя  сделал рисунок, рассмотрел его и тут же, разорвав,
    выбросил.  Второй  рисунок, для которого позировала жена, постигла такая
    же  судьба,  но  третий,  изображающий  Шуру,  и  сейчас можно увидеть в
    коллекции  доктора  Крайковского  из секции биоинформации. Перед тем как
    взяться  за него, Пряничков, несмотря на поздний час, еще раз поднялся к
    Ворониным  и  попросил  у  Юры  какое-нибудь  пособие  по рисованию. Оно
    нашлось, и весьма солидное - "Школа изобразительного искусства" в 10 томах.

    Уже  настала  ночь,  жена и дочка легли. Несколько раз, просыпаясь, Шура
    видела  мужа  то  сидяшим с карандашом в руке напротив их общей постели,
    то   слоняющимся   из  комнаты  в  комнату.  Ей  спалось  тревожно,  она
    спрашивала себя, не повредился ли супруг в уме.

    Пряничков  заснул около четырех, встал в девять Быстро позавтракал и тут
    же, на кухне, не вставая из-за стола, сказал, что им нужно продать сервант.

    Померкни  внезапно  белый свет и высыпь на небе звезды, это не произвело
    бы  на  Шуру большего впечатления. Как раз главную-то часть гарнитура за
    1600,  на  который  долго  и  самоотверженно  копили, и составлял именно
    сервант.   Роскошный  и  властный,  он  в  течение  нескольких  лет  был
    предметом  мечтаний  и  теперь,  можно  сказать,  доминировал  в  жилище
    Пряничковых,  как  собор в средневековом городе. Сервант намеревались со
    временем  заполнить  сервизами  и  хрусталем,  без  него  дом делался не
    домом, семья - не семьей.

    Слезы  из  Шуриных  глаз прожгли мыльную пену в раковине водопровода. Но
    Федя  погладил жену по плечу и объяснил, что дома много вещей решительно
    никому  не  нужных при том, что нехватает необходимого. Шура в смысл его
    слов  не  вникала,  ибо  все происходящее могло для нее означать только,
    что  Пряничков  собрался  подать на развод. Однако тут ее взгляд упал на
    последний  рисунок мужа, почему-то оставшийся с ночи на подоконнике. Она
    безотчетно  взяла лист и стала его рассматривать, всхлипывая. Незнакомая
    гордость  вдруг  затеплилась  в  ее  сердце.  Спящая  молодая женщина на
    рисунке  была  и  похожа  и непохожа на настоящую Шуру. Плечи, шея вроде
    были  те  же, но все обволакивали теплота и поэзия, каких Федина жена за
    собой и не подозревала.

    Пряничков  воспользовался  заминкой, быстро вызвал по телефону мебельный
    комиссионный.  Через  сорок  минут  оттуда прибыл самоуверенный красавец
    -заместитель  директора,  а  за  ним  трое  молодцов-грузчиков,  которые
    тяжко,  словно ломовые лошади, вздыхали и топтались на лестнице, заранее
    показывая  своим  поведением,  сколь  нечеловечески велик предстоящий им
    подвиг.

    Квартира  к  этому  моменту  уже  выглядела, как после землетрясения. Из
    книжного  шкафа  Федя  успел выгрести первый внешний ряд книг, за ним во
    втором  слое  обнаружились  подписные  Томас  и Генрих Манны, трехтомная
    "История  кино"  и еще много разного. Все вещи были стронуты с привычных
    мест,  стопа  досок  громоздилась  на  кухне,  и стену большой проходной
    комнаты  обмерял  дядя Ваня - водопроводчик, по совместительству столяр,
    электромонтер, натирщик полов и в целом всеобщий домовой работник.

    Элегантному  замдиректора  Пряничков  предложил  не только сервант, но и
    столь  же  драгоценный журнальный столик, могучий книжный шкаф, торшер с
    двумя  рожками и трюмо. За это последнее Шура стала грудью, как тигрица,
    охраняющая   дитя.   Однако  в  Феде  теперь  возникла  какая-то  мягкая
    настойчивая  убедительность.  Он  сначала согласился с доводами жены, но
    потом  развил их дальше, в результате оказалось, что трюмо действительно
    без  всякой  пользы стоит в маленькой комнате, занимая место и бесцельно
    отвлекая на себя умственную энергию. И в конце концов Шура махнула рукой.

    Пока   замдиректора  выписывал  квитанции,  бросая  кокетливые  зазывные
    взгляды  на  Пряничкову-старшую  и  даже,  по  инерции,  безотчетно,  на
    Пряничкову-младшую,   двенадцатилетнюю   Наташу,   трое   богатырей   со
    стенаниями  и  бранью  взялись за сервант. Они так ожесточенно спорили и
    так  громко  жаловались, что могло показаться, будто еще ни разу в жизни
    им   не   приходилось  выносить  из  квартиры  что-нибудь  большее,  чем
    табуретку.  Поэтому  удивительной  была  легкость, с которой сервант под
    аккомпанемент непрерывных воплей вдруг выплыл на лестницу.

    Тут   же   в   раскрытых   дверях  возник  скромного  вида  работник  из
    букинистического  -  Шура  потом  вспомнить  не  смогла, когда муж успел
    вызвать   и   этого.   Специалисту   по   книгам   Федя  отдал  "Детскую
    энциклопедию",   "Историю  кино"  и  целый  десяток  толстых  подарочных
    изданий  вроде "Молодежь в искусстве" или "Балет Большого театра". Хотел
    было  отдать  и  Томаса  Манна,  но,  раскрыв  один  томик  на случайной
    странице, задумался, отложил.

    Шура  чувствовала  себя  среди  эгого  разгрома, как на вокзале во время
    посадки,  когда  сам  не едешь. Она не знала, куда сесть или куда стать.
    Со  всех  сторон  на нее что-то двигали, предупреждающе гикали. Но когда
    была  вынесена  мебель,  когда  у  стены воздвиглись наскоро сработанные
    книжные  полки,  в квартире вдруг стало не только просторно, но молодо и
    по-странному освобожденно.

    Реформы,  однако,  на  этом  не  кончились. Пряничков продажей занимался
    невнимательно,  квитанции подписывал не глядя, деньги за книги принял не
    считая.  Он  все  к  чему-то  стремился,  внутренне  был уже не здесь и,
    рассчитавшись  с  дядей  Ваней,  вручив  трем  рыдающим атлетам десятку,
    которая  их тотчас успокоила и сделала безразлично грубыми, отправился в
    центр.  Но  не  в  редакцию, поскольку у него был личный выходной взамен
    отработанной  прошлой субботы, а по магазинам. Домой он привез мольберт,
    этюдник,  коробку  с  масляными  красками,  холсты  на подрамниках и еще
    несколько пакетов.

    Было  еще  только  два - полносветный, ослепительно солнечный день. Федя
    быстро  пристроил  у затененного шторой окна мольберт, этюдник на ножках
    и,  ежеминутно  консультируясь  со  "Школой изобразительного искусства",
    принялся  писать  -  то  чашку,  то  спичечный  коробок.  Мольберт вдруг
    показался  ему  неудобным  -  он  переделал  его  с  помощью  нескольких
    столярных  и  слесарных  инструментов,  приобретенных  на  улице Кирова.
    Быстрота, с которой он начал и кончил переделку, поразила жену.

    Потом  Шура  поехала  на вечернюю смену в Центральный телеграф, а к Феде
    присоединилась   Наташа.   Успехи   дочери   были   невелики,   Федя  же
    прогрессировал  в  удивительном  темпе.  Написанный им карандаш хотелось
    приподнять  пальцами, а чашка столь выпукло лезла с холста, что казалось
    - вот сейчас упадет и - в скорлупки.

    Однако не сходство было для Феди конечной целью.

    Когда   жена  приехала  в  полночь,  Пряничков,  пользуясь  все  той  же
    "Школой",   учился   рисовать  глубокое  синее  небо,  как  на  картинах
    итальянского  Возрождения, и отчетливые часта зданий в манере Каналетто.
    Он откровенно списывал с репродукций, и Шура видела, что получается.

    На  следующий  день - то была суббота - Федя встал в шесть и чрезвычайно
    устремленно  за три часа написал в старинном стиле воображаемый пейзаж с
    путниками,  которых  он почему-то одел в трико красного цвета. Пряничков
    был   так  поглощен  работой,  что  как  бы  проснулся  и  осознал,  где
    находится,  только  закончив  вещь.  Прошелся  по комнатам, насвистывая,
    обнял  жену,  поцеловал  дочь в белокурую макушку, позавтракал, похвалив
    свежий орловский хлеб, - домашние никогда не видели его таким оживленным.

    Затем,  действуя  с  прежней  энергией,  Федя  поехал  на Преображенский
    рынок,   где   за   овощными  рядами  помещается  комиссионный  магазин,
    принимающий  все  - о