е дешевых шлюх, доверчивых матросов и ножики с выкидными
лезвиями. Работяги и их жены стояли или сидели в дверях и окнах, слушая
музыку, доносящуюся из питейных заведений или клубов для бедноты вроде
Уайтчеплской ассоциации трудящихся, - до тех пор, пока усталость после
долгого рабочего дня не гнала их спать. В переулках потемнее процветал
бизнес иного рода. Мужчины - группами, парами или поодиночке - скользили
от тени к тени, держа наготове фомки и прочие орудия труда.
  На одной из улиц, где туман сгустился особенно сильно, что не мешало
музыке литься из окон и дверей популярного у местных жителей заведения,
брел, шатаясь и поскальзываясь на булыжной мостовой, одинокий молодой
мужчина - скорее даже светловолосый подросток. Несмотря на юный возраст,
он уже сам зарабатывал себе на жизнь, хотя и не самым обычным образом.
Большую часть этой ночи он провел, планомерно напиваясь; начавши с "одного
стакана для разогрева", он продолжал в том же духе, поглощая пинту за
пинтой того, что было дешевле всего в каждом следующем кабаке, пока не
оказался в этом крысином закоулке.
  Из желтой завесы возникла фигура уличной девки неопределенного
возраста, при виде юнца она зазывно заулыбалась.
  - Ты, парень, видать, из тех, кому не помешает теплая компашка, а? -
Она заботливо взяла его за руку; он стоял, привалившись к закопченной
стене, добавив еще одно темное пятно на некогда дорогой рубахе, видывавшей
лучшие времена в модном Вест-Энде. Она заглянула в его глаза и улыбнулась.
- Хошь, мигом справлю удовольствие, и всего-то за четыре пенни? - Опытная
рука скользнула вниз, к его бесформенным штанам.
  Он тоже провел рукой по предлагаемому товару - это ожидалось, а ему
надо было хранить хоть остатки своей репутации, но сокрушенно вздохнул,
поскольку даже в столь пьяном состоянии не совсем утратил способность
думать.
  - Нету у меня четырех пенсов, душка, - произнес он на сленге, к
которому начал уже привыкать на этих улицах. - Воще ни пенса. Весь вышел,
вот он я какой. А что было, так на пару пинт спустил.
  Женщина посмотрела на него внимательнее, насколько позволял царивший
в переулке полумрак.
  - Чтой-то голос навроде как знаком... Она вгляделась еще и вдруг
брезгливо взвизгнула и оттолкнула его руку.
  - Что ты мне голову-то дуришь, Морган? Хватаешься, словно как готов
меня за три пенни трахнуть, когда трахать-то надобно тебя самого? Слыхала
я про тебя всякого, Морган, Полли Николз распиналась, как ее по пьяни
развезло... - Женщина с силой оттолкнула его от себя. - Ступай к своему
любимому мистеру Эдди - ежель он тебя взад пустит, кем бы он ни был, урод
несчастный! - Она недобро хохотнула и исчезла в темноте, бормоча что-то
насчет времени, потраченного зря на безбородого педика, и что пора ей
найти какого мужика с честным причиндалом, чтобы заработать на жизнь.
  От толчка безденежный - и, как выяснилось, печально известный -
пьяный юнец ударился о сырую стену и, охнув, сполз по ней вниз, на мокрую
мостовую. С минуту он сидел, глотая слезы от обиды и потирая ушибленное
плечо. Потом задумался, что ему делать дальше. Провести остаток ночи в
грязи на мостовой ему не улыбалось. Идти ему было некуда, денег - ни
пенса, а до Кливленд-стрит и того престижного вест-эндского заведения, где
он некогда пользовался популярностью у определенного рода клиентов, было
так же далеко, как до завтрашнего вечера, когда Эдди принесет ему наконец
обещанные деньги. До той поры у него и на еду-то денег не будет.
  В глазах щипало. Черт бы побрал эту суку Полли Николз! Она ведь ничем
не лучше его, какой бы праведницей ни держалась по отношению к нему.
Обыкновенная грязнуля, готовая задрать юбку за каких-то вонючих четыре
пенса - или, если уж на то пошло, за стакан джина. Морган по крайней мере
имел дело с почтенными, богатыми клиентами; впрочем, мысль об этом только
усиливала его чувство жалости к себе. Дорогое заведение из Вест-Энда
вышвырнуло его, когда он лишился их самого богатого клиента. "Ну не
виноват же я, что Эдди бросил меня ради этого чертова мистика с его
обходительностью, дорогим домом и чертовым уродством..."
И Полли Николз, да проклянет Бог эту пьяную суку, узнала откуда-то об
этом заведении на Кливленд-стрит и о том, чем там занимался Морган, и
приперла его к стенке.
  - Все про тебя знаю, Морган, - прошипела она. - Все, что ты позволял
делать с собой за деньги. Слыхала я, отложил ты кой-чего на черный день из
того, что подзаработал в том доме, откудова тебя выперли. Так вот, Морган,
гони денежки, тогда я, может, и не заложу тебя, а? Эти констебли, что из
отдела "Эйч", им, поди, любопытно будет узнать про хорошенького мальчика
вроде тебя.
  У Моргана дух перехватило от ужаса. Меньше всего Моргану нужны были
неприятности с полицией. Проституция - серьезное обвинение даже для
женщины. А уж парень, которого поймали продающим себя другому мужчине...
Ну, о смертной казни речь не идет, но уж тюрьма светит наверняка,
чертовски много лет тяжелой работы, а уж подумать, что может случиться с
парнем вроде него в тюрьме... Но Морган вышел из дома на Кливленд-стрит,
не имея при себе ничего, кроме одежды, что была на нем, полукроны, которой
наградил его сверх счета последний клиент и которую ему удалось утаить от
содержателей дома, да еще синяка под глазом.
  И писем Эдди.
  - Вот... - Он достал полкроны и протянул ей. - Вот все, что у меня
осталось. Пожалуйста, Полли, я и так умру с голоду, только не говори
констеблям.
  - Полкроны и только? - взвизгнула она. - Каких-то сраных полкроны?
Вот ублюдок маленький! Только-только из дорогого дома, где богатей тебя на
руках носили, - и ты даешь мне всего полкроны?
  - Но это все, что у меня осталось! - в отчаянии захныкал он. - Они у
меня все отобрали! Даже почти всю одежду! - Он горько усмехнулся. -
Посмотри на мое лицо, Полли! Вот что они оставили мне в подарок!
  - Что ж, копы изукрасят тебя получше, миленок! - Она повернулась и
сделала шаг прочь. - Констебль!
  - Погоди! - Морган схватил ее за руку. Она остановилась.
  - Ну, чего еще?
  Он облизнул пересохшие губы. Это все, что у него осталось... но если
эта пьяная шлюха отправит его в тюрьму, что толку ему будет от писем Эдди?
И кто сказал, что он должен отдать ей все?
  - Есть у меня еще одна вещь. Очень ценная вещь.
  - Чего за вещь? - прищурилась она.
  - Письма...
  - Письма? Да ты никак за дуру меня держишь?
  - Но это ценные письма! Они стоят уйму денег! Взгляд прищуренных глаз
оживился.
  - И что за письма у тебя такие, Морган, что они стоят уйму денег?
  Он снова облизнул губы.
  - Любовные, - прошептал он. - От очень важного человека. Они написаны
им самим и подписаны его именем. Там описано все, что он делал, когда
приходил ко мне в тот дом, и все, что он собирался делать в следующий
визит. Они стоят целое состояние, Полли. Я поделюсь ими с тобой. Он готов
заплатить мне кучу денег, чтобы получить их обратно, - кучу денег, Полли.
Завтра вечером он выкупит у меня первое из них. Я дам тебе часть этих
денег...
  - Денег? Ты дашь мне письма! - фыркнула она. - Ха! "Поделюся с
тобой"! С твоего позволения я возьму письма, вот как! А ну, ублюдок
маленький, гони письма! - Она протянула к нему жадную руку, и взгляд ее
сделался угрожающим.
  От ненависти к ней у Моргана сжались кулаки. Хорошо еще, что он не
сказал этой суке, сколько всего у него писем. Он поделил их на две связки
и спрятал одну в штаны, а другую под рубаху. Те, что лежали под рубахой,
были написаны Эдди по-английски. Те же, которые он положил в карман
штанов, представляли собой "особый сюрприз", который Эдди посылал ему в
последний месяц их встреч. Грязная потаскуха не смогла бы прочитать в них
ни слова. Он достал перевязанный бечевкой пакет из кармана и протянул ей.
  - Вот, черт тебя побери! Желаю тебе позабавиться, читая их! - добавил
он с мстительной усмешкой и побрел прочь, прежде чем та сообразила, что
принц Альберт Виктор написал эти письма по-валлийски.
  Теперь, несколько часов спустя, после того, как ему удалось найти
какого-то матроса из порта, предпочитавшего более, так сказать,
мужественные развлечения, Морган был пьян, обижен, изрядно напуган и
ужасно одинок, а до его родного Кардиффа было далеко-далеко. Морган
совершил глупость, чертовски ужасную глупость, когда уехал из Кардиффа, но
теперь жалеть об этом было уже поздно. И не мог же он сидеть здесь всю
ночь - любой проходящий констебль обратит на него внимание, и тогда он
точно воспользуется гостеприимством отдела "Эйч" столичной полиции.
  Морган щурился, вглядываясь в туман. Ему показалось, что он различает
темную фигуру стоящего неподалеку мужчины, но тут туман соткался еще гуще,
никто к нему так и не подошел, и он решил, что помочь ему встать на ноги
некому, кроме него самого. Медленно подобрав под себя ноги, он оперся о
стену и постепенно принял более или менее вертикальное положение,
закашлялся и, дрожа, двинулся нетвердой походкой по окутанной туманом
улице. Время от времени ему слышались близкие шаги за спиной, но,
возможно, это просто туман и эхо искажали шум далеких кабаков: пьяный смех
и пение. Во всяком случае, каждый раз, когда он оборачивался, он не видел
ничего, кроме колышущейся желтой пелены. Поэтому он продолжал идти более
или менее прямо, то и дело отталкиваясь от стены. Он держал путь к
убежищу, которое приглядел себе на случай, если у него не будет денег на
ночлежку.
  Открывшийся справа узкий проулок лишил его опоры. Он вильнул вбок,
словно парусник, застигнутый врасплох внезапным шквалом, сделал несколько
нетвердых шагов в сторону и, врезавшись в кирпичную стену, еле удержался
от нового падения в грязь. Он тихо выругался себе под нос и тут снова
услышал все тот же завораживающий шорох крадущихся шагов. Только на этот
раз это не был обман слуха. Кто-то шел к нему в тумане, ускорив шаг.
  Другая шлюха, наверное, или уличный воришка в надежде поживиться за
его счет - не знает же тот, что у него давно уже ничего нет. В его
одурманенном сознании забрезжила тревога. Он начал поворачиваться - но
было уже поздно. На голову его обрушился тяжелый удар. В глазах вспыхнул
яркий свет, и он, не успев даже вскрикнуть, провалился в черноту.
  Упасть на мостовую он, впрочем, не успел: мускулистый человек лет
тридцати с лишним, смуглое лицо и взгляд которого выдавали в нем выходца
из Восточной Европы, выступив из тумана, подхватил его под мышки. Он
поморщился - так пахло спиртным и потом от испачканной, некогда богатой
одежды юноши. Однако сейчас ему было не до брезгливости. Одним рывком он
уверенно повернул бесчувственное тело паренька и закинул его на плечо.
Быстро оглядевшись по сторонам, он удостоверился в том, что царящий в
переулке полумрак скрыл его нападение от посторонних глаз.
  "Ну что ж, братец Джонни, - улыбнулся он сам себе, - для начала
неплохо. Теперь разберемся с этим жалким маленьким петушком".
  Доктор Джон Лахли был весьма доволен клубившимся желтым туманом,
собственной ловкостью, а также маленьким пьяным дурачком, которого
выслеживал весь вечер и который в конце концов сам забрел в идеальное для
нападения место. Он-то боялся, что придется тащиться за мальчишкой до
грязной конуры, где тот сейчас жил, - на первом этаже заброшенного
складского здания в порту, которое вот-вот обрушится.
  Ничего себе перемены, а, милый Морган?
  Темноволосый, темноглазый да и с душой столь же темной, Джон Лахли,
слегка пошатываясь под тяжестью своей ноши, отошел подальше в тень и
перехватил тело поудобнее. Переулок был узкий, вонючий, захламленный. В
темноте поблескивали крысиные глазки. Однако очень скоро впереди
забрезжила улица - ненамного шире того переулка, по которому он шел. Он
свернул направо, в сторону невидимых отсюда причалов. Из тумана выплывали
и снова растворялись в темноте неясные очертания стен портовых складов и
полуразвалившихся ночлежек.
  Одежда Джона Лахли, ненамного чище, чем у его жертвы, мало что
говорила об ее владельце, точно так же как темная шляпа, которую он
надвинул на самые глаза. В дневное время его могли бы и узнать - тем более
здесь, где он много лет назад был известен под именем Джонни Анубиса и
пользовался популярностью у самых бедных хозяек, видевших в нем свою
последнюю надежду. Но в темноте, да в такой одежде, даже человек с его...
странностями... мог рассчитывать остаться неузнанным.
  Он ухмыльнулся и остановился перед входом в один из жилых домов,
фасад которого был покрыт толстым слоем сажи. Извлеченный из кармана
железный ключ отомкнул трухлявую дверь. Перед тем как войти, Лахли задрал
голову и увидел в небе узкий серп луны.
  - Славная ночь для жатвы, Госпожа, - тихо шепнул он сияющему месяцу.
  - Пожелаешь мне удачи в моей, а?
  Зловонный туман, заволакивая месяц, казалось, цеплялся своими
лохмотьями за его острые концы. Лахли снова улыбнулся и, осторожно
протащив свою жертву в узкий дверной проем, запер за собой дверь. Для того
чтобы пересечь комнату, света ему не потребовалось, поскольку в ней не
было ровным счетом ничего, если не считать рассыпанных по полу угольных
крошек. Откуда-то из темноты следующей двери слышался злобный лай, словно
все своры Ада разом сорвались с цепи.
  - Гарм! - резко выкрикнул Лахли.
  Лай сменился приглушенным рычанием. Еще раз поправив на плечах
безжизненное тело, Джон Лахли вошел в следующую комнату и пинком захлопнул
за собой дверь, оставшись в кромешной темноте. Тут ему пришлось пошарить
рукой по стене в поисках газового светильника. Послышалось легкое шипение,
потом негромкий хлопок, и помещение осветилось неверно пляшущим в горелке
язычком пламени. Кирпичные стены без окон были совершенно голы; на полу
лежал дешевый коврик. У одной стены стояла деревянная кушетка, укрытая
тонким покрывалом. В проржавевшей раковине стояли тазик с ковшом и фонарь;
рядом висело грязное полотенце. В углу валялась охапка такой же грязной,
поношенной одежды. Сидевшая на цепи собака прекратила рычать и застучала
хвостом по полу в знак приветствия.
  - Как провел вечер, Гарм? - обратился к собаке Лахли, доставая из
кармана завернутый в газету пирог с мясом. Развернув пирог, он небрежно
кинул его здоровенному черному псу, который поймал пирог на лету и
проглотил, почти не разжевывая. Если бы в комнату вошел кто-нибудь другой,
пес легко разорвал бы его на кусочки. Такое уже случалось, так что свой
мясной пирог Гарм отрабатывал с лихвой.
  Лахли опустил свою ношу на кушетку и сдвинул в сторону ковер, под
которым обнаружился деревянный люк. Подняв его, он зажег фонарь, поставил
его на пол рядом с темным отверстием, потом снова взвалил на плечи не
подававшее признаков жизни тело и принялся спускаться вниз, осторожно
нашаривая ногами ступеньки. Снизу поднимался запах гнили и сырого кирпича.
  Луч фонаря скользнул по покрытой пятнами плесени стене и высветил
ржавый железный крюк. Лахли повесил фонарь на крюк, потом вытянул руку
вверх и надвинул крышку люка на место. Облако пыли набилось ему в волосы и
за воротник, запорошив заодно и его жертву. Он отряхнул руки, смахнул с
рукава мелкие щепки, потом снял фонарь с крюка и продолжил спуск. В конце
концов нога его с плеском ступила на залитый водой пол. Неверный желтый
свет фонаря высветил полукруглый кирпичный свод туннеля, уходящего с обеих
сторон куда-то в черноту под Уоппингом. Скользкие крошащиеся кирпичи были
там и тут покрыты пятнами плесени и наростами каких-то безымянных грибов.
Негромко насвистывая в гулком подземелье, Лахли уверенно двинулся вперед,
параллельно невидимой Темзе.
  То и дело туннель, по которому он шагал, пересекался с другими. Из
темноты доносилось журчание воды, бегущей по подземным руслам ручьев и
погребенных речек: Флит-ривер, некогда славного Уолбрука, протекавшего по
самому сердцу Сити; речки Тайберн, чье имя унаследовали три сросшихся
дерева, на ветвях которых вешали в свое время преступников, - все они
давным-давно скрылись под людными, грязными лондонскими улочками,
петляющими по их бывшим руслам.
  Джон Лахли не обращал на шум воды никакого внимания - так же как и на
ужасающую вонь. Он прислушался только раз к эху собственных шагов,
дополненному писком крыс, дерущихся из-за трупа дохлой собаки, и далеким
визгом спаривающихся кошек. Потом он поднял фонарь, осветив кусок стены,
где открывался низкий проход в туннель. Он поднырнул под осыпающуюся
кирпичную арку, свернул налево и оказался в узком пространстве с
единственной деревянной дверью. Надпись на медной табличке гласила:
"Тибор".
  Поскольку слово было явно не из английского языка, владелец двери не
особенно опасался того, что какой-нибудь случайный путник поймет его
смысл. В жилах Лахли не текло ни капли венгерской крови, но он неплохо
знал восточноевропейские языки и - что еще важнее - их легенды и мифы.
Поэтому он не без иронии прибил название, переводившееся как "святое
место", на дверь своего тайного убежища от обыденного Лондона с его
прозаическим менталитетом паровой машины.
  Новый ключ с гулким щелчком повернулся в замке, и тяжелая дверь
бесшумно открылась на хорошо смазанных петлях. Подземный Тибор встретил
своего хозяина темнотой, сыростью и зловещим неугасающим светом газовой
горелки, которую тот установил здесь своими руками, позаимствовав газ из
труб ничего не подозревающей газовой компании. Из полумрака выступали
детали обстановки: кирпичные своды с пятнами бурой плесени, исковерканный
ствол и сучья сухого дуба, пронесенного в подземелье по частям и
старательно собранного воедино стальными скобами; у основания дерева и
горел на алтаре своего рода вечный огонь. По стенам были развешаны рясы и
балахоны и намалеваны магические символы - ответы на вопросы, которые мало
кто в этом городе осмеливался даже задавать. У одной из стен стоял грубо
сколоченный рабочий стол и деревянные шкафы с предметами его ремесла.
  Воздух в помещении был напитан резким запахом химикалий и эхом давних
заклинаний, слов власти над теми созданиями, которыми он надеялся править;
слов, произнесенных на давным-давно забытых языках. Он бесцеремонно
брякнул принесенное тело на рабочий стол и принялся за работу. Сделать
предстояло многое. Он зажег свечи, расставил их по всей комнате, стащил с
себя рвань - "рабочую одежду" - и облачился в церемониальный балахон,
который он благоразумно не осмеливался выносить из этого святилища.
  Свободный белый балахон, издевательски напоминающий рясу священника,
с закрывающим половину лица капюшоном был пошит по его заказу несколько
лет назад портнихой, которой нечем было больше отплатить ему за
заклинания, ради которых она к нему обращалась. Он откинул на время
капюшон и углубился в занятие тем ремеслом, которое в свое время помогло
ему вырваться из трущоб и зажить жизнью, которую он был намерен защищать
любой ценой.
  Джон Лахли обшарил пустые карманы грязной одежды юнца, потом услышал
шуршание бумаги у того под рубахой. Он бесцеремонно раздел свою жертву, и
волна торжества и несказанного облегчения захлестнула его с головой.
Сверток с письмами был заткнут за пояс штанов. Потрепанные уже листки были
аккуратно сложены. Он пробежал глазами по верхнему и мысленно обругал
Альберта Виктора за непроходимую глупость. Попади эти письма в руки
полиции...
  Он дочитал до конца и внимательно всмотрелся в стопку листков писчей
бумаги.
  Писем было всего четыре.
  Джон Лахли стиснул кулак, скомкав в нем несчастные письма, и
замысловато выругался. Четыре! А Эдди говорил, их должно быть восемь! Куда
этот маленький ублюдок дел остальные? Дрожа от ярости, он с трудом удержал
себя от того, чтобы не придушить этого негодяя на месте. Ему отчаянно
хотелось вытрясти из того дух, рвать, кромсать, резать за то, что тот
осмелился угрожать ему, д-ру Джону Лахли, наставнику королевского внука,
который в один прекрасный день займет трон своей бабки...
  Злобно рыча, он швырнул одежду Моргана в мусорное ведерко под столом,
потом задумался над тем, как лучше получить необходимую ему информацию.
Губы его скривились в легкой улыбке. Он связал паре