орал в Абердиншире, Шотландия, а на континенте Жорж
Осман затеял реконструкцию всего центра Парижа, проложив кольцо бульваров.
  В Нью-Йорке м-р Генри Стейнвей начал производить рояли высшего
класса. В Европе итальянский композитор Верди написал две замечательные
оперы, "Трубадур" и "Травиата", а немецкий композитор Вагнер завершил
либретто к своему шедевру "Кольцо Нибелунгов". Александр Вуд сделал своему
пациенту первую подкожную инъекцию с помощью шприца, а Самюэль Кольт,
живая легенда американских оружейников, произвел революцию в британской
оружейной промышленности, открыв в Лондоне фабрику по механизированному
производству револьверов.
  В том же Лондоне королева Виктория немало способствовала
популяризации хлороформа в качестве анестезирующего средства при
хирургических операциях, согласившись на использование его при седьмых
своих родах. Британия начала строить систему телеграфной связи в Индии и
узаконила обязательную прививку против оспы. В Америке, в калифорнийских
лесах, открыли самое высокое в мире дерево, Wellingtonia Gigantea. А в
Уайтчепле, на улице Миддлсекс-стрит - известной более как Питтикоут-лейн,
по названию знаменитого рынка, раскинувшегося на мощенной булыжником
мостовой, - в семье иммигрантки из Литвы Варины Болеславене и портового
грузчика Джона Лахли родился ребенок.
  Нельзя сказать, чтобы он стал желанным прибавлением в семье из шести
человек, существовавших на десять шиллингов недельного жалованья Джона
Лахли да еще на шиллинг-другой от продажи шарфов, что вязала Варина. Более
того, во многих уголках мира в том же самом 1853 году такого младенца
выкинули бы умирать, предоставив собственной судьбе. Не говоря уже о том,
что родители не в состоянии были кормить, одевать и воспитывать его,
ребенок родился с некоторыми физическими... скажем так, странностями. А
лондонский Ист-Энд 1853 года относился к физическим отклонениям
подозрительно, чтобы не сказать - враждебно. Повитуха, принимавшая роды, в
ужасе ахнула, но так и не смогла ответить на первый инстинктивный вопрос
изможденной матери: девочка или мальчик?
  Согласно статистике, один, из тысячи рождающихся детей имеет
отклонения в развитии гениталий; порой эта цифра доходит до одного из
пятисот. И хотя подлинные гермафродиты, обладающие гениталиями обоих
полов, составляют ничтожный процент, они все же рождаются - примерно один
на миллион новорожденных. Даже в современном, относительно цивилизованном
обществе хирургическая коррекция физиологии таких детей может привести к
расстройствам психики, повышает вероятность суицида, обостряет чувство
неуверенности и стремление утаивать подлинную сексуальную природу человека.
  Лондонский Ист-Энд 1853 года представлял собой подобие выгребной ямы
тогдашнего общества. Беднота со всего мира ютилась в переполненных
ночлежках по десять - двенадцать душ на комнату, дралась, пила и
совокуплялась с грубыми моряками, щедро делившимися с ними всеми
известными человечеству заболеваниями.
  Женщины, носившие под сердцем не рожденных еще детей, принимали
медицинские снадобья, содержавшие стрихнин и мышьяк, а также тяжелые
металлы вроде свинца. Мужчины, отцы этих детей, работали на плавильнях или
судоверфях, также заражавших воду и почву тяжелыми металлами.
Санитарно-технические системы сводились к открытым ямам, в которые
сбрасывались неочищенные отходы, и вырытым рядом колодцам, из которых
брали воду для питья. В таких районах развивающиеся в утробах матерей
эмбрионы подвергались угрозе самых различных генетических отклонений.
  Вот так и вышло, что родившийся в 1853 году в Уайтчепле, после долгих
споров и множества проклятий в адрес Бога, позволившего такому уроду
родиться, а также пьяных скандалов, увенчавшихся избиением женщины,
произведшей этого несчастного на свет, младенец был окрещен Джоном
Болеславом Лахли и принят сыном в семью, в которой уже имелось четверо
сестер-бесприданниц. Он сумел выжить и возмужать в условиях Ист-Энда, что
потребовало от него не только сил и воли. Разумеется, не имеющий ярко
выраженного пола ребенок рос здесь не более невинным, чем его более
удачливые сверстники. Поэтому, выросши, Джон Лахли поклялся себе в том,
что никогда, никогда не спустит миру то, что тот с ним сделал.

  ***

  Тихим дождливым субботним утром 1888 года д-р Джон Лахли, давно уже
выкинувший из своего имени иностранного "Болеслава", сидел в обставленной
со вкусом гостиной уютного дома на Кливленд-стрит в Лондоне. Напротив него
сидел пациент, и доктор кипел от скрытого раздражения, что так бездарно
проходит утро, одновременно с нетерпением ожидая новой встречи с другим
клиентом, который привнесет наконец в его жизнь все то, о чем он так давно
мечтал.
  Несмотря на горевший в камине огонь, в комнате было холодно и сыро.
Как правило, август выдавался в Лондоне погожий: цветут цветы, теплый
ветер уносит прочь туман, угольный дым и зябкую сырость ранней осени.
Однако в тот-год непрерывные дожди и грозы донимали южную Англию несколько
месяцев подряд, терзали болью ревматиков, а надежды на лето все таяли -
оно все не наступало и не наступало, а потом вдруг кончилось, так и не
начавшись. Джону Лахли смертельно наскучило выслушивать бесконечные жалобы
на здоровье - с него хватило и прошедшей зимы.
  Доктор Джон Лахли вообще терпеть не мог дураков и нытиков, но они
платили по счетам - и очень даже неплохо платили, - и потому он сидел в
полутемной приемной и улыбался, улыбался, улыбался в ответ на бесконечный
поток нытиков, улыбаясь еще сильнее, когда получал от них деньги. Мечты
его при этом витали в совсем другой полутемной комнате, где его обнимали
руки Альберта Виктора, целовал рот Альберта Виктора, а социальный статус
Альберта Виктора обещал соответствующее награждение - и все это находилось
в его власти.
  Он продолжал старательно улыбаться на протяжении последнего часа,
если не больше, с внимательным, понимающим видом выслушивая излияния этого
чертова ливерпульского идиота. Едва переступив порог, тот начал жаловаться
на свое здоровье, на свои болячки, на свои лекарства, на свои простуды и
дрожь в руках, на зуд в коже и головную боль...
  Всего этого вполне хватало, чтобы свести с ума даже здорового
человека, что, по мнению Джона Лахли - которое он тем не менее держал при
себе, - уже давно случилось с этим жалким торговцем хлопком. Последнее, на
что жаловался мистер Джеймс Мейбрик, была ипохондрия. Этот кретин
ежедневно глотал устрашающее количество стрихнина и мышьяка, прописанных
ему другим полоумным, врачом по фамилии Хоппер, в виде целебных порошков.
Надо же додуматься: прописать пять или шесть чудовищных доз мышьяка в
день! Словно этого было недостаточно, Мейбрик покупал у своего аптекаря
еще и пилюли с мышьяком. И в довершение всего этот чертов идиот поглощал
целыми флаконами так называемый сироп Феллоу - дешевое снадобье,
продававшееся буквально в каждой аптеке и состоявшее преимущественно из
стрихнина с мышьяком.
  При этом Мейбрик был настолько туп, что искренне не мог понять,
почему это он испытывает очевидные признаки острого отравления мышьяком!
"Боже, - думал Лахли, - дай мне терпения иметь дело с готовыми платить
пациентами, ждущими от меня любых ответов, кроме самых очевидных!" Если бы
он просто сказал этому полоумному: "Да прекрати ты принимать этот чертов
мышьяк!" - Мейбрик исчез бы, а вместе с ним и его денежки, и нога его
никогда больше не ступила бы на порог Лахли. Разумеется, жить ему
оставалось совсем немного - вне зависимости от того, будет он и дальше
принимать свои ядовитые лекарства или нет.
  А раз уж идиоту все равно предстояла смерть от мышьяка, он мог и
заплатить Лахли за привилегию убеждать его в обратном.
  Лахли перебил Мейбрика, чтобы дать ему снадобье, способное помочь
наверняка, - то, что он давал всем своим пациентам перед тем, как
погрузить их в месмерический транс. Подавляющее большинство людей, как он
обнаружил, легко поддаются гипнозу и без помощи медикаментов, хотя
встречаются и такие, которым это необходимо. Зато все до единого пациенты
ждали от него необычных физических ощущений. Уникальная, собственного
изобретения смесь препаратов им это гарантировала. Его успех как
врача-месмериста на девять десятых обеспечивался набором примитивных
трюков и интуицией, помогавшей ему давать пациентам именно то, что они
хотели.
  Поэтому он смешал свой сильнодействующий химический аперитив и
накапал его в стакан крепкого портвейна, чтобы перебить неприятный вкус.
  - А теперь, сэр, выпейте-ка это лекарство, - сказал он, - и, пока оно
будет действовать, поведайте мне оставшуюся часть истории вашей болезни.
  В два глотка опустошив стакан вина со снадобьем, Мейбрик продолжил
свой рассказ:
  - Ну, видите ли, подцепил я тогда малярию - это, значит, в Америке
вышло, когда я по хлопковым делам в Норфолке был, в Виргинии. Хинная вода
что-то мне не очень помогала, вот один американский доктор и прописал мне
порошок с мышьяком. Тому уже одиннадцать лет, как я его принимаю, и
малярия меня почти что не тревожит, вот только я обнаружил, что для этого
нужно мышьяка все больше... Бедняжка Банки - это жена моя, мы с ней
познакомились на обратном пути из Норфолка, - так вот Банни за меня так
переживает, бедная детка. Не то чтобы в ее хорошенькой американской
головке было много мозгов, но все же очень она из-за меня огорчается. Бог
знает, к кому я только не обращался за помощью. Даже к оккультисту раз
ходил - думал, может, хоть он поможет справиться с моими недугами. В
общем, оказалось, - это леди, в Лондоне. Утверждала, что определяет редкие
болезни по гороскопу. Так вы только представьте себе: она сказала, чтобы я
перестал принимать лекарства! Нет, вы представляете, что за абсурд! Ну, с
тех пор прошло два года, и мое здоровье пошатнулось еще сильнее, а доктор
Хоппер, если подумать, просто болван. Решил это я намедни навестить
братца, Майкла - вот-вот, Майкла Мейбрика, композитора, он пишет под
псевдонимом Стивен Адамс. Вот я себе и говорю: Джеймс, говорю, надо бы
тебе повидаться со специалистом в Лондоне: жизнь-то твоя стоит таких
времени и денег, с женой и детьми-то. А как увидел в "Тайме" ваше
объявление, доктор Лахли, что вы, мол, практикующий врач и оккультист,
владеющий тайнами духовного мира для диагноза сложных... или редких там
заболеваний, и что вы используете самые современные методы для лечения
месмеризмом, ну, я сразу так и понял, что просто должен с вами
повидаться...
  И так далее, и тому подобное, до бесконечности: его чертовы
лекарства, его нью-йоркский рецепт, который самым наглым образом порвал
этот хам, доктор Хоппер...
  "Если бы я только мог взять его руками за глотку, не прекращая
улыбаться, - думал Джон Лахли, - я бы повалил его на пол - он и пикнуть бы
не успел. Я бы отрезал ему яйца и скормил бы по одному. Если только они у
него есть. Должны быть: он говорил, что у него дети. Вот не повезло
ублюдкам! Может, я только окажу им услугу, перерезав их отцу глотку и
утопив его тело в Темзе. Интересно, что поделывает сейчас Альберт Виктор?
Боже, уж лучше тысячу раз удовлетворить чертова недоумка, внука Виктории,
чем слушать этого идиота. Он ведь туп как пень, этот Альберт Виктор, но
что вытворяет своим здоровенным причиндалом... И, Бог свидетель, рано или
поздно он станет королем Англии!"
Легкая, но довольная улыбка играла на узком лице Джона Лахли. Не
каждый англичанин может похвастаться тем, что трахался с будущим монархом
Британской империи. И уж тем более не каждый англичанин может указывать
будущему королю, куда идти, что говорить и как себя вести, - ожидая при
этом рабского повиновения. Тупее полена, прости его Господи, и кто, как не
Джон Лахли, обвел его вокруг пальца.
  Или, точнее, вокруг места, расположенного несколько ниже.
  Альберт Виктор, державший свою бисексуальность в глубокой тайне - за
исключением крайне узкого круга специфических знакомых, - пришел в восторг
от физических... скажем, странностей Джона. Можно сказать, эта пара была
создана друг для...
  - Доктор?
  Он зажмурился, потом открыл глаза и уставился на Джеймса Мейбрика, с
трудом удерживая желание выхватить спрятанный в кармане револьвер и
влепить ему пулю меж глаз.
  - Да, мистер Мейбрик? - Ему удалось даже придать голосу вежливое
звучание взамен убийственного.
  - Я вот думал: может, вы могли бы подвергнуть меня месмерической
операции?
  На мгновение Лахли снова зажмурился, потом понял, что Мейбрик просит
погрузить его в гипнотический транс с целью поставить диагноз его
заболеваниям и произвести "хирургическую операцию месмерическими
средствами". Глаза у Мейбрика слипались: начинало оказывать действие то
средство, что дал ему Лахли.
  - Что ж, в любой момент, когда захотите, сэр, - отвечал Лахли все с
той же легкой улыбкой.
  - Значит, вы считаете, есть еще надежда?
  Улыбка Лахли сделалась увереннее.
  - Надежда, мой дорогой сэр, есть всегда. - "Вот уж на что можно
надеяться, так это на то, что тебя хватит апоплексический удар - прямо
здесь, в трансе - и что ты избавишь мир от своей жалкой персоны". - Прошу
вас, прилягте вот сюда, на кушетку, и не сопротивляйтесь действию
лекарства и моего голоса.
  Мейбрик с трудом оторвался от мягкого кресла, в котором провел
последний час с лишним, излагая историю своей болезни. Он двигался так
неуверенно, что Лахли пришлось помочь ему перейти на кушетку.
  - Так, а теперь, мистер Мейбрик, представьте себе, что вы стоите на
верхней площадке очень, очень длинной лестницы, спускающейся в темноту. С
каждым вашим шагом вниз тело ваше становится все тяжелее и спокойнее,
высвобождая разум. Спускайтесь, мистер Мейбрик, не спеша - ступенька за
ступенькой, вниз, в спокойную и уютную темноту, теплую, ласковую, как
материнские объятия...
  Уже на двадцать пятой ступеньке м-р Джеймс Мейбрик, эсквайр,
погрузился в глубокий транс, блаженно не реагируя почти ни на что.
  - Вы слышите мой голос, мистер Мейбрик?
  - Да.
  - Очень хорошо. Вы были больны, мистер Мейбрик?
  - Да. Очень болен. Так много разных симптомов, я даже не знаю, что
болит сильнее.
  "Ну что ж, это нам знакомо".
  - Ладно, раз так, мистер Мейбрик, что беспокоит вас больше всего в
настоящий момент?
  Это был совершенно невинный вопрос, из тех, какие естественно задать
пациенту, страдающему от нескольких недугов разом. Все, чего хотел Лахли,
- это сузить круг симптомов, беспокоящих этого идиота, с тем, чтобы
внушить в эту одурманенную отравой башку представление о том, что боль
сделалась после сеанса слабее. Он не раз с успехом проделывал это с
другими пациентами, страдавшими не столько от настоящей болезни, сколько
от истерии и неврозов. Он давно уже с интересом следил за работами этого
типа из Вены, д-ра Фрейда, и начал сам экспериментировать с...
  - Эта сучка!
  Джон Лахли едва не упал со стула. Одурманенное снадобьем лицо
Мейбрика перекосилось от ярости.
  - Это она беспокоит меня! Эта чертова сучка, она беспокоит меня
больше всего на свете! Шлюха бессовестная! Она и ее хахаль! Богом клянусь,
я убью их обоих, как убил ту маленькую грязную проститутку из Манчестера!
Я вытряс из нее жизнь голыми руками, а сам все думал об этой сучке! Ну, не
то чтобы это было слишком приятно, хотя, клянусь глазами ее бесстыжими,
жаль, что это было неприятно! Я вытрясу жизнь из этой суки, ей-богу
вытрясу, я взрежу ее своим ножом, и этот чертов Брирли, он еще поплатится
за то, что трахал мою жену...
  Довольно долго Джон Лахли, не в силах пошевелиться, с разинутым ртом
слушал этого проклятого торговца хлопком. Ему просто не приходило в
голову, что он может сделать в этой ситуации. С подобной жаждой убийства
он еще в своей практике не сталкивался. Как он там говорил? "...убил эту
маленькую грязную проститутку из Манчестера... вытряс из нее жизнь голыми
руками...". Джон Лахли вздрогнул и повернулся в кресле. В прихожей его
слуга отвечал какому-то нетерпеливому посетителю.
  - Ваше высочество? Прошу вас, заходите! Что-то случилось, сэр?
  - Мне нужно немедленно поговорить с доктором, Чарльз!
  Принц Альберт Виктор... И, судя, по голосу, в изрядной панике.
  Джон Лахли свирепо покосился на чертова торговца хлопком - лежа на
кушетке, тот продолжал бормотать что-то насчет того, что выпотрошит свою
жену за блудодейство с каким-то козлом по имени Брирли, про дневник,
который едва не нашла одна из служанок, что чуть было не привело ко
второму убийству, и еще про какую-то комнату, что он снял на
Миддлсекс-стрит в Уайтчепле, чтобы укокошить еще много, много грязных
шлюх... Лахли слушал и испытывал к нему такую ненависть, что ему пришлось
стиснуть кулаки, чтобы не пристрелить того на месте. Назревал кризис всей
его карьеры, а ему приходится тратить время на маньяка-убийцу!
  - У доктора Лахли сейчас пациент, ваше высочество, - доносился из-за
двери голос Чарльза. - Но я немедленно дам ему знать, что вы здесь, сэр.
  Лахли склонился над Мейбриком и стиснул его за плечи с такой силой,
что у того, должно быть, остались синяки.
  - Мистер Мейбрик! - настойчиво прошептал он тому в ухо. - Я хочу,
чтобы вы замолчали. - Замолчите сейчас же!
  Купец послушно стих.
  "Слава Богу!.."
Лахли всмотрелся ему в лицо, подождал, пока уймется дрожь в руках, в
два шага пересек комнату и распахнул дверь, как только Чарльз постучал.
  - Да, Чарльз? Я слышал, как пришел его высочество. А, ваше
высочество! - Он шагнул вперед и протянул руку внуку королевы Виктории. -
Добро пожаловать в "Тибор". Вы ведь знаете, мой дом всегда открыт для вас,
днем и ночью. Не угодно ли вам пройти в гостиную?
  Чарльз поклонился и, исполнив свой долг, растворился в глубине дома.
Принц Альберт Виктор Кристиан Эдуард был высоким молодым человеком
симпатичной наружности, с впечатляющими темными усами, шеей столь тонкой и
длинной, что ему приходилось носить слишком высокие воротники, и самыми
глупыми глазами из всех, что Джону Лахли приходилось видеть на
человеческом лице. В руках он вертел скомканные сафьяновые перчатки.
Дерганой, нервной походкой проследовал он за Лахли по коридору. Джон
тщательно закрыл дверь, усадил своего пациента в кресло и налил ему
основательную порцию бренди. Альберт Виктор, известный самым интимным
своим друзьям как Эдди - а из всех интимных друзей Эдди Джон Лахли был
самым, самым интимным, - проглотил бренди одним отчаянным глотком и тут же
поспешил изложить причину своего прихода в таком состоянии.
  - Я конченый человек, Джон! Я пропал... о Боже!, ты должен помочь
мне, подсказать мне, что делать... - Эдди в отчаянии схватил Лахли за
руки. - Я пропал! Ему нельзя позволить этого, ты же понимаешь, что со мной
станет! Кто-то должен остановить его! Если моя бабка узнает... Боже
праведный, это же погубит ее доброе имя, опозорит всю семью... Боже мой,
да все правительство полетит к черту, ты ведь знаешь, что творится, Джон,
ты сам мне говорил: все эти волнения среди рабочих, что мне делать? Он
угрожает... угрожает! - требует денег, иначе катастрофа! Боже, я погиб,
стоит хоть слову просочиться наружу... Бесчестье, тюрьма... Он слишком
много на себя берет! Это уже вне рамок цивилизованного закона, Божьего
закона... дьявол его побери!
  - Ваше высочество, прошу вас, успокойтесь. - Он высвободил руки из
вцепившихся мертвой хваткой пальцев Эдди и налил еще порцию бренди,
основательнее первой. Впрочем, она исчезла с такой же скоростью. Он
погладил Эдди по длинной шее, снимая напряжение, и сумел-таки успокоить
его до такого состояния, чтобы тот смог говорить более внятно. - Ладно,
Эдди. Теперь расскажите мне медленно, что случилось.
  - Помнишь Моргана? - неуверенным шепотом начал Эдди.
  Лахли нахмурился. Разумеется, он знал Моргана. Морганом звали
паренька-валлийца из Кардиффа, служившего главной приманкой одного из
дорогих вест-эндских борделей - как раз здесь, на Кливленд-стрит,
известной не только художниками и галереями, но и забавами для
гомосексуалистов. Едва узнав, что его билет в мир славы, процветания и
политического влияния увлекся пятнадцатилетним мальчишко