дист --
ничего  удивительного,  мне   он  с  самого  начала   казался  потенциальным
преступником, способным даже на убийство.
     -- Это ужасно! -- воскликнул Гераклов. -- Вот и верь после этого людям.
Я принял их на судно, и вот...
     Но тут, как обычно, дозу здравого смысла влил доктор:
     -- Господа, причитаниями делу не поможешь. Мы должны установить, что мы
имеем, и подумать о том, как действовать дальше.
     --  Разорить это  осиное  гнездо  ко  всем чертям!  --  рубанул  сплеча
Гераклов.
     --  Разорять  тоже надо с умом, -- возразил Серапионыч. --  A  покамест
положение у  нас весьма непонятное  и  неприятное. Мы  в курсе, что на судне
заговор, но  из  его участников знаем  только троих -- кока  Ивана Петровича
Серебрякова, мотористку Степановну и радиста Андрея Владиславовича Oтрадина,
которого Серебряков только что совратил на греховное дело. Сколько их еще?
     -- Иван Петрович говорил о ком-то еще одном, -- напомнил Егор.
     -- Да-да! Повтори, пожалуйста, пароль.
     -- Сейчас... Кажется, "Полкведим невинс нерокста".
     --  Ну, доктор, переводите, -- сказал Грымзин, -- ведь вы у нас главный
полиглот.
     --  Ах,  вы  мне  льстите,  --  ответил  Серапионыч.  --  Слухи  о моем
полиглотательстве сильно  преувеличены. Например, я ума не приложу, на каком
языке  звучит  эта фраза, хотя и что-то знакомое. Как  там  первое слово  --
"полкведим"? Это  похоже  на  "полководец".  A  человек,  произносящий  этот
пароль, по словам Серебрякова, далеко пойдет.
     -- Петрович сказал, что его  именем будут названы улицы и в Кислоярске,
и даже в Москве, -- вспомнил Егор.
     --  Значит,  тот  человек  и  есть  главный  закоперщик!  --  догадался
Гераклов. -- Вот бы поймать его.
     -- A если "полкведим" означает не полководец, а командир полка, то есть
полковник?  --  продолжал  рассуждения  Серапионыч.  --  Что  за  полковник?
Полковник  Николай  II Романов, полковник Муамар Каддафи,  полковник  Виктор
Алкснис...  В  общем,  как  поется в  песенке, "Ах,  какой  был  мужчина  --
настоящий полковник"!
     --  Да нет, доктор, ну это  же несерьезно, -- перебил банкир. -- Обычно
разведчики используют пароль "Здесь продается славянский  шкаф?" или  "Почем
венские  стулья?". Так это  же не  значит, что  шпион обязательно мастер  по
мебели.
     --  Да, ваша  правда, -- не стал  спорить доктор. --  Пароль  не  несет
смысловой нагрузки, он только для связи.
     --  Стойте! -- вдруг крикнул Гераклов. Грымзин и  Серапионыч недоуменно
переглянулись. -- Мне пришла  в голову  одна  мысль,  как раз  насчет связи.
Сейчас постараюсь  ее связно  высказать.  В общем,  Oтрадин сообщил мне, что
рацией,  кроме  Ибикусова,  пользовался  еще  кто-то,  и  передача  шла   на
специальном  "чекистском" диапазоне. Да и  Серебряков, кажется, признался  в
этом Отрадину. A когда по  радио передавали обзор прессы, то привели заметку
некоей Харламушкиной из "Красной  панорамы", где  довольно точно, хотя  и не
без вранья,  было рассказано о  ходе нашего  путешествия. Это значит, что на
приеме работает  госпожа  Харламушкина. Просто  она не  удержалась и кое-что
передала в прессу.
     -- Ну и что же? -- удивился Грымзин. -- Что это нам дает?
     Слово попросил доктор:
     --  Одна  маленькая  справочка. Я, конечно, не  люблю передавать всякие
сплетни, но ходят упорные разговоры,  будто Инесса Харламушкина и  Александр
Петрович Разбойников... Ну, в  общем, их связывают такие же чистые и светлые
отношения, как Ильича и ту даму, чьим именем названа яхта, на коей мы с вами
имеем честь плыть. Это я  к  тому,  что где-то  рядом  наверняка  крутится и
господин Разбойников -- если и не здесь, то в Кислоярском подполье.
     Гераклов в радостном возбуждении вскочил:
     -- Так-так, теперь они у нас на крючке!
     -- Пока что мы у них, -- остудил его пыл Грымзин.
     -- Так вот, собственно, к чему я клонил,  -- продолжал  политик. -- Кок
не назвал радисту имя  связного,  или главаря,  или кто  у них  там есть ху,
извините за выражение,  но назвал пароль.  И вот я предлагаю кому-нибудь  из
нас сходить к Отрадину, произнести эту фразу и дать для передачи то, что нам
выгодно.
     -- Идея неплохая, --  задумчиво отметил доктор,  -- но  ведь  рано  или
поздно даст о себе знать и настоящий "полкведим".
     -- Вот тогда они занервничают, засуетятся, наделают глупостей и выдадут
себя, -- заявил Гераклов. -- Тут-то мы их в бараний рог и скрутим!
     --  Господин  банкир, -- обернулся  Серапионыч к Грымзину, -- вы еще не
вернули вторую карту обратно Веронике Николаевне?
     -- Нет еще.
     --   Прекрасно!  Значит,  ее  надо   ненавязчиво   подсунуть  господину
Серебрякову.
     -- Это я беру на себя, -- скромно ответил Грымзин.

        "x x x"

     Когда  Егор поднялся  на  палубу, кок все еще "дышал свежим  воздухом",
вернее, вдыхал в  себя  "Герцеговину-Флор", задумчиво глядя  на проплывающий
мимо однообразный ландшафт. У него на плече сидел ворон Гриша.
     --  Иван Петрович,  господин Грымзин  просит вас  к  зайти  к  нему, --
нарушил Егор уединение кока.
     -- A что ему нужно? -- повернулся к Егору Иван Петрович.
     -- Что-то насчет завтрашнего обеда.
     -- A, ну ясно. Егор, помоги мне подняться.
     -- Вперрред! На барррикады! -- с энтузиазмом закаркал Гриша.
     Когда Серебряков доплелся до каюты Грымзина, там, кроме владельца яхты,
никого уже  не  было. Но  на столе в открытом виде лежала карта -- та самая,
которую  Егор отвез генералу  Курскому,  Вероника  похитила  у  генерала,  а
Грымзин -- у Вероники.
     -- Слушаю, хозяин, -- учтиво поклонившись, произнес кок.
     -- A, Иван Петрович!  -- приветливо обернулся Грымзин. -- Я давно хотел
вам сказать, что ваша стряпня мне очень нравится.
     -- Рад служить! -- ответил Иван Петрович.
     -- Ясно,  что  рады. Ведь я вам  плачу жалованье, и немалое. В общем, я
хотел бы вам дать некоторые заказы на завтрашний обед. На первое...
     Тут в каюту заглянул Егор:
     -- Евгений Максимыч, вас просит адмирал. Какое-то важное дело.
     -- Подождите здесь, я сейчас буду, -- сказал Грымзин и вышел  из каюты.
Когда он минут через  десять вернулся,  кок  все так  же стоял, опираясь  на
костыль, но карты на столе уже не было.
     -- Так что же на первое? -- спросил Серебряков.
     -- A, ну  приготовьте что-нибудь съедобное, я  всецело полагаюсь на ваш
вкус, -- рассеяно ответил банкир.
     --  Слушаюсь!  --  Настолько быстро,  насколько  позволял  костыль, кок
покинул каюту.

        "x x x"

     Вечером Гераклов вновь отправился в радиорубку.
     --  Ну,  что сегодня будем слушать --  "Икс-игрек-зет" или Госрадио? --
спросил Oтрадин, собираясь включить приемник.
     -- Не надо, -- остановил его  Гераклов  и на одном дыхании  выпалил: --
Полкведим невинс нерокста!
     Радист вздрогнул и уставился на Гераклова.
     -- Вы... вы?! -- наконец выговорил он.
     -- Да, я, --  спокойно  ответил Гераклов. -- A что, разве я не похож на
красно-коричневого подпольщика?
     --  Откровенно  говоря,  не  похож,  --  чистосердечно  ответил  Андрей
Владиславович.
     --  Я опытный конспиратор, -- объяснил Гераклов. --  В общем, передайте
товарищам  в центр  вот  это.  -- Политик протянул  радисту листок бумаги  и
покинул рубку.
     Oтрадин развернул записку -- она была  совсем короткой:  "Все идет  как
задумано. Ждите новых сообщений".
     Едва   Андрюша  включил   передающее   устройство   и   настроился   на
миллиметровые волны, как в дверь постучали.
     -- Входите! -- крикнул радист. В помещение вошел штурман Лукич.
     --  Пулкведим невиенс неракста! -- чеканно произнес штурман, поглаживая
свою знаменитую бороду.
     -- И вы.. и вы... тоже?.. -- пролепетал радист.
     --  Так  точно!  --  кратко ответил  Лукич, вручил Отрадину ученическую
тетрадку и, круто повернувшись на каблуках, покинул радиорубку.
     Тетрадка  была  чуть  ли не  вся исписана  мелким почерком и  содержала
подробный отчет, временами переходящий в донос, обо всем, что происходило на
судне.  Лирические отступления на тему  теории  и  практики  государственных
переворотов  явно не столько предназначались для  очередного  радиопослания,
сколько претендовали на место в будущем Полном собрании сочинений.
     Oтрадин  вздохнул и  принялся  передавать  в эфир  оба  послания.  Этот
процесс затянулся далеко за  полночь, что и не удивительно --  за просто так
никто миллион обещать не станет.

        "x x x"

     A  мотористка Степановна, надевшая  лучшее  из  своих платьев, напрасно
ждала возлюбленного на палубе под капитанским мостиком.
     Постепенно мысли  об Отрадине плавно перетекли в воспоминания о прошлом
-- и  совсем недавнем, и более далеком. И Степановна сама  не заметила,  как
заснула. И приснились ей  удивительные  события, происходившие с ней то ли в
реальности, то ли в мечтах, несколько лет тому назад.

        "СОН СТЕПАНОВНЫ"

     Удивительная  история, приснившаяся Степановне, началась в 1990 году --
в довольно сложный  и запутанный момент новейшей истории, когда на авансцену
политической жизни общесоюзного пространства в целом и Кислоярского района в
частности,  выдвинулось такое  вооруженное  формирование, как OМOН  -- отряд
милиции особого назначения. Использование ОМОНа в  своих целях политическими
организациями,  активно выступавшими  против регионального  суверенитета  (о
независимой  Кислоярской  Республике речь в  то время даже и не  шла)  стало
причиной весьма противоречивого к нему отношения в различных слоях  общества
-- одни жители  бойцов ОМОНа проклинали, а  другие превозносили, видя в  них
единственных  защитников  от  "кровожадных  демократов"  и   "лиц  сибирской
национальности",  или "желтых", как их  называли  в народе. Этих "желтых"  в
Кислоярске проживало человек двадцать,  и они самым нахальным образом хотели
иметь  свою  национальную  школу  и  исповедовать  религию  предков  в  лице
собственного  шамана. Больше,  собственно,  никаких  неудобств  они  местным
жителям не создавали, но и этого было достаточно,  чтобы некоторые кислоярцы
их, мягко говоря, недолюбливали.
     К "некоторым" принадлежала  и  скромная женщина Степановна --  усердная
читательница   газеты    "Правда"    и    постоянная   участница    митингов
Интернационального  фронта  трудящихся  Кислоярска.  Надо сказать,  что в то
время значительная часть  общества переживала  период  всеобщей влюбленности
(медовый  месяц):  многие  "интер-тетеньки"  были  неравнодушны  к  товарищу
Разбойникову, занимавшему  в то  время  крупный  партийный пост,  а  женщины
интеллектуального склада ума -- к предводителю демократов либерального толка
Кириллу Аркадьевичу Яйцыну. И все  из числа первых -- независимо от возраста
и пола -- были влюблены в пламенные стихи пролетарского поэта Феликса Алина,
публиковавшиеся в красной прессе и регулярно звучавшие на митингах.
     A вот избранником сердца Степановны стал боец ОМОНа по  имени Мстислав.
Началось  это после  того,  как  в Кислоярск прибыла  съемочная  группа "600
секунд" и сняла сюжет об ОМОНе и, в частности, о Мстиславе. По мотивам этого
нашумевшего сюжета поэт Феликс Алин даже сочинил бессмертные строчки:

     Я так надеюсь, что ОМОН
     Устроит в Кислоярске шмон.
     Пусть знают все наш грозный норов --
     Дерзай, Мстислав! Снимай, Невзоров!

     И если любовь товарищей Степановны  к товарищу Разбойникову и к  стихам
товарища  Алина  носила  преимущественно  платонический  характер,  то  сама
Степановна --  простая  советская  женщина, за  долгие годы  тяжелого  труда
обделенная  высокой и  светлой любовью  --  воспылала  к  Мстиславу плотской
страстью, поздней и  безнадежной,  и  оттого еще более пылкой.  Однако мечта
Степановны  оказалось неосуществимой -- и даже  не из-за  солидной разницы в
возрасте, а потому  что Мстислав, как объяснили  Степановне его  товарищи по
отряду, был абсолютно равнодушен к женщинам. Нет, Мстислав отнюдь не являлся
гомосексуалистом -- он был  зоофилом  и истинное удовлетворение получал лишь
при любовном контакте с животными, предпочитая собак.
     Узнав такое о предмете своей любви, Степановна не охладела к Мстиславу,
напротив  -- ее страсть еще более усилилась. Встречая на  улице собаку,  она
завидовала  ей,  что  та,  в  отличие  от  нее,  имеет  шанс  быть вместе  с
Мстиславом. Часто  в  мечтах Степановна представляла себя собакой в объятиях
Мстислава, такие  же  сцены  виделись  ей и во  сне.  И  вот  однажды утром,
проснувшись  после одного из  таких сладостных снов, Степановна со смешанным
чувством ужаса и радости  увидела, что превратилась в огромную черную собаку
породы  водолаз. Одевшись так, чтобы ее  новое обличье не  было  заметно,  и
закутав лицо платком, Степановна вышла из дома...
     Как раз в эти дни  (начало января 1991 года) отряд доблестных омоновцев
по заданию Разбойникова совершил захват Кислоярского Дома печати, после чего
редакции большинства  газет  в  знак протеста  покинули  здание. В  огромной
трехэтажной  коробке  остались  лишь  удобные  властям издания  --  "Красная
Панорама",  "Блудни"  и  "Советская юность" (будущая  "Кислоярские  вести --
сегодня").  Именно  тогда товарищ  Разбойников  произнес  свою  историческую
фразу,  адресованную  господину  Яйцыну  и  в его  лице -- всем  сторонникам
демократии: "Всем вам, суки, висеть на одном суку!". Чтобы подчеркнуть  свой
успех,  омоновцы  водрузили на  крыше Дома печати красное  знамя и постоянно
несли  возле  него почетный караул -- дабы кому-нибудь не  пришло  в  голову
надругаться над священным символом. Одним из регулярно  дежуривших у знамени
был Мстислав, и как раз накануне своего удивительного превращения Степановна
видела его по местному телевидению стоящим на загаженной голубями крыше Дома
Печати.
     Попасть  в Дом Печати  Степановне  оказалось вовсе  не так уж сложно --
достаточно  было  сказать,  что  она  хочет встретиться с редактором  газеты
"Красная   Панорама"  товарищем   Швондером   и   через   посредство   этого
замечательного издания поведать всему миру о  том, как ее, простую советскую
женщину,  притесняют  соседи-тунгусы. Поднявшись  на  самый  верх  и оставив
одежду в одном из полузаброшенных чердачных помещений, Степановна взобралась
на крышу, где у знамени как раз дежурил Мстислав. Тот явно был рад появлению
огромной черной собаки,  которая к  тому же  сразу стала  к  нему ласкаться,
норовя  лизнуть  прямо  в губы. Вполне естественно, что  доблестный омоновец
захотел и  большего.  К его  немалому удивлению, этого ему удалось  добиться
очень  легко  и даже не прибегая  к  насилию,  как обычно  бывало с  другими
собаками.  Его четвероногая любовница не только не оказала сопротивления, но
даже сама помогала зубами расстегнуть брюки. В тот день они долго и страстно
любили друг друга под развевающимся на зимнем ветру алым стягом.
     Вне себя от  столь нежданно  свалившегося  на  нее счастья,  Степановна
спустилась с крыши  на  чердак и оделась в свою "человеческую" одежду. Дома,
сняв с лица платок, она обнаружила, что вернулась в свой обычный облик.
     Поначалу  превращения  из  человека в  собаку  и  обратно происходили у
Степановны почти спонтанно, но затем она научилась этим процессом управлять:
для того, чтобы обернуться  в собаку, надо было очень сильно этого захотеть.
Обратное превращение происходило  само  собой  через  некоторое время  после
очередного  страстного  свидания  с  Мстиславом. К  симпатичному  "водолазу"
сотрудники Дома Печати скоро  привыкли и даже иногда  подкармливали хлебом и
колбасой, что для пушистой Джульетты было немалым подспорьем,  так  как  она
была  всецело  поглощена своей страстью и на стряпню времени не  оставалось.
Иногда  она  прибегала  к  своему  возлюбленному и  на базу ОМОНа  в  районе
Любоканавки.
     Однако их  счастье было недолгим: после событий  августа 1991 года OМOН
был  вынужден  покинуть  Кислоярск  и  дислоцироваться  в  Тюмени.  Все  это
произошло столь быстро, что Мстислав и Степановна не смогли даже проститься.
Кислоярская  Дездемона  тяжело  переживала  разлуку,  и  лишь  необходимость
продолжать борьбу за те  идеалы,  которые, кроме любовных уз, связывали ее с
Мстиславом, заставила ее преодолеть душевную травму.
     ... Однако в темные безлунные ночи к воротам бывшей базы ОМОНа приходит
огромная черная  собака породы водолаз. И далеко за полночь ее печальный вой
навевает тоску на жителей Любоканавки.

        "x x x"

     От  собственного   тихого   подвывания  Степановна  проснулась.  "Ну  и
приснится же", подумала она и задумчиво побрела к себе в машинное отделение.


        "ДЕНЬ ЧЕТВЕРТЫЙ -- ЧЕТВЕРГ"


     Настал  четверг. После  того  как  адмирал  Рябинин,  штурман  Лукич  и
мотористка  Степановна  в очередной  раз  запустили  "Инессу" в плавание,  к
адмиралу подошел политик Гераклов:
     -- Евтихий  Федорович,  мы плывем уже четвертый день.  Скоро ли  Кислое
море?
     --  Думаю,  что  скоро,  --  не очень  уверенно ответил  адмирал.  -- К
сожалению, точных карт у нас нет, но, похоже, через несколько миль мы войдем
в устье. Куда будем двигать дальше?
     Гераклов достал блокнот:
     -- По  выходе из устья Кислоярки нужно держать норд-вест, а  после того
как пройдем через кладбище -- норд.
     -- Простите, не расслышал, -- приставил ладонь к уху адмирал.
     -- Я говорю, сначала  на северо-запад, а после кладбища -- на север, --
повторил Гераклов чуть громче.
     --  A, ну  понятно. -- Казалось,  адмирал совсем не был  удивлен такими
странными ориентирами.
     Действительно, около десяти утра "Инесса", победно гудя, вошла в Кислое
море.  Берега  сразу раздвинулись  до горизонта,  и яхта поплыла  по  легким
волнам на северо-запад -- в сторону кладбища.
     -- А все-таки,  что  это за кладбище? -- недоумевал Гераклов. --  Какое
может быть кладбище посреди моря?
     --  Может  быть, имелось  в виду корабельное  кладбище?  --  с  опаской
предположил  Грымзин.  --   Например,  место,   куда  течение  сносит  суда,
потерпевшие крушение.
     --  Все мы -- утлые суденышки в житейском  море, и  все  рано или позже
потерпим  крушение, понимаете ли, -- задумчиво  промолвил доктор Серапионыч.
Он  уже успел с утра  хлебнуть из  заветной скляночки и  оттого был настроен
отчасти по-философски.
     A вода вокруг яхты была уже совсем не такой, как на Кислоярке. Никто не
пытался пробовать ее на  вкус, чтобы выяснить, насколько  море соответствует
своему названию, но ясно было сразу -- это не живая вода.
     Радист  Oтрадин, тоже вышедший  на палубу, не удержался от поэтического
комментария:

     -- Но ветер стих, но парус лег,
     Корабль замедлил ход,
     И все заговорили вдруг,
     Чтоб слышать хоть единый звук
     В молчанье мертвых вод!

     Горячий медный небосклон
     Струит тяжелый зной.
     Над мачтой Солнце все в крови,
     C Луну величиной.

     И не плеснет равнина вод,
     Небес не дрогнет лик.
     Иль нарисован океан
     И нарисован бриг?

     Кругом вода, но как трещит
     От сухости доска.
     Кругом вода, но не испить
     Ни капли, ни глотка.

     И мнится, море стало гнить, --
     O Боже, быть беде!
     Ползли, росли, сплетясь в клубки,
     Слипались в комья слизняки
     На слизистой воде.

     Виясь, крутясь, кругом зажглась
     Огнями смерти мгла.
     Вода -- бела, желта, красна,
     Как масло в лампе колдуна,
     Пылала и цвела.

     -- Ну, не стоит уж так драматизировать, Андрей Владиславович, -- сказал
Гераклов,  прислушавшись к  стихам. --  Просто  здесь неподалеку  находилась
резиновая фабрика. A к северу,  я так думаю, экологическая обстановка должна
быть более сносная.
     В пол  второго  пополудни, когда над морем поднялось разогретое солнцем
желтое дрожащее марево и видимость сквозь этот  нездоровый туман уменьшилась
до  нескольких сот метров, корабль  вплыл на кладбище. П