елей.
   За все? Стало быть, и за смерть? Почему не  задело  нас  ее  вывернутое
наизнанку  величие?  Разве  эти  увеличенные  иллюстрации  из  пособий  по
судебной медицине, густо  замалеванные  кроваво-красным,  не  должны  были
заставить нас хоть на минуту задуматься - своей чудовищностью?
   Но они были слишком натужны... и потому бессильны! Сам замысел напугать
взрослых оказался ребяческим, вот ничего и не получалось  всерьез!  Вместо
memento mori нам предъявили старательно взлохмаченные трупы - тайна могил,
раскопанных чересчур нарочито, обернулась  склизкой  клоакой.  Не  тронула
никого эта смерть - слишком она была напоказ! Бедняги-художники,  которые,
забросив  натуру,  начали  эскалацию  Гран-гиньоля  [здесь:  театр  ужасов
(фр.)], сами оставили себя в дураках.
   Но после такого конфуза, такого фиаско смерти - что, собственно, нового
сделал Стшибиш, чтобы вернуть смерти ее значительность? И  что  такое  его
"Некробии"? Ведь это не живопись - Стшибиш не пишет красками и, кажется, в
жизни не держал кисти в руках. Это не графика, потому что он не рисует; не
занимается он резьбой по металлу или по дереву и не ваяет - он всего  лишь
фотограф. Правда, особенный: он использует рентген вместо света.
   Он  -  анатом;  своим  глазом,  продолженным   рыльцами   рентгеновских
аппаратов, он прошивает тела навылет. Но обычные  черно-белые  медицинские
снимки, конечно, оставили  бы  нас  равнодушными.  Вот  почему  он  оживил
обнаженную  до  костей  натуру.  Вот  почему  его  скелеты  ступают  таким
энергичным шагом - в регланах, словно в одеянии смертников,  с  призраками
портфелей в руках. Снимки достаточно ехидные и диковинные - верно,  но  не
более того; однако этими моментальными фото он лишь примеривался, пробовал
- как бы на ощупь. Шум  поднялся,  только  когда  он  отважился  на  нечто
ужасное (хотя ничего ужасного уже  не  должно  было  быть):  он  просветил
навылет - и показал нам таким - секс.
   Это собрание работ Стшибиша  открывают  его  "Порнограммы"  -  поистине
комические, только комизм  их  довольно  жесток.  Свинцовые  бленды  своих
объективов Стшибиш нацелил на самый назойливый, разнузданный,  обнаглевший
- групповой секс. Писали, что,  дескать,  он  хотел  осмеять  порнографию,
разобрав  ее  буквально  по   косточкам,   и   достиг   своего:   невинная
перепутанность  этих  костей,  друг  в  друга  вцепившихся,  сложенных   в
геометрические загадки,  на  глазах  у  зрителя  внезапно  -  и  грозно  -
превращается в современный Totentanz  [пляска  смерти  (нем.)],  в  нерест
подпрыгивающих скелетов. Писали, что он решил оконфузить, вышутить секс  -
и что это ему удалось.
   Так ли? Да, несомненно...  но  в  "Некробиях"  можно  увидеть  и  нечто
большее. Карикатуру? Не только - в "Порнограммах"  есть  какая-то  скрытая
серьезность. Пожалуй, прежде всего потому, что Стшибиш "говорит правду"  -
и  притом  одну  только   правду,   а   ведь   правда,   не   подвергнутая
"художественной деформации", считается ныне чем-то простоватым; но тут  он
не более чем свидетель,  то  есть  пронизывающий,  но  не  переиначивающий
взгляд. Укрыться от этого свидетельства  негде,  его  не  отвергнешь,  как
выдумку, трюк, условность, игру  понарошку,  потому  что  правота  на  его
стороне. Карикатура? Язвительность? Но ведь эти  скелеты,  их  абстрактный
рисунок - почти красивы. Стшибиш действовал со знанием  дела:  не  столько
оголил то, что есть, содрав с костей телесную оболочку, сколько  освободил
их  -  честно  ища  их  собственный,  _нам_  уже  не  адресованный  смысл.
Выстраивая их собственную геометрию, он дал им суверенность.
   Эти скелеты живут,  хотелось  бы  сказать,  по-своему.  Он  даровал  им
свободу посредством испарения тел, то есть посредством смерти, а между тем
тела играют в "Некробиях" важную роль, хотя замечается это не  сразу.  Тут
не место вдаваться в  детали  рентгеновской  техники,  но  несколько  слов
пояснения необходимы. Если бы Стшибиш использовал жесткое Х-излучение,  на
его снимках мы бы увидели одни только кости - в  виде  резко  прочерченных
полос или прутьев,  расчлененных,  словно  разрезами,  чернотой  суставных
щелей. Слишком чистой, слишком препарированной была бы эта остеологическая
абстракция. Но Стшибиш поступает иначе, и человеческие тела,  просвеченные
_мягким_ излучением, проступают у него молочной, клубящейся дымкой  -  как
намек, как аллюзия; этим достигается нужный эффект. Видимость и реальность
меняются местами. Средневековый, гольбейновский Totentanz,  продолжающийся
в  нас  втихомолку,  недвижный,  все  тот  же,  не  затронутый   суматохой
блистающей цивилизации, сращение смерти с  жизнью  -  вот  что  схватывает
Стшибиш, как будто не догадываясь о том, как будто случайно. Мы узнаем тот
же веселый задор, ту  же  молодцеватость,  жизнерадостность  и  фривольное
исступление, которыми наделил свои  скелеты  Гольбейн;  но  только  аккорд
значений, который берет  современный  художник,  шире,  потому  что  самую
_современную_ технику он нацелил на самую _древнюю_  задачу  человеческого
рода; именно так выглядит смерть посреди жизни, именно такова просвеченная
до самых  костей  механика  размножения  рода,  которой  лишь  ассистируют
бледные призраки тел.
   Нам скажут: хорошо, допустим, и такую можно  тут  найти  философию;  но
ведь Стшибиш  намеренно  пошел  до  конца:  копулирующих  сделал  трупами,
уцепился за _модную_ тему, эффектно и ради эффекта, - не дешевка  ли  это?
Нет ли в "Порнограммах" ловкости рук? А то и просто  мошенничества?  Таких
суждений тоже хватает. Мне не хотелось бы выкатывать  против  них  гаубицы
тяжелой риторики. Я предпочел бы  внимательнее  присмотреться  к  двадцать
второй порнограмме, названной "Триолисты".
   Это  непристойная  сцена,  но  ее  непристойность  особого  рода.  Если
положить рядом обычный снимок тех же самых людей - продукцию  коммерческой
порнографии, ее невинность на фоне рентгенограммы обнаружится сразу.
   Ведь порнография непристойна не сама по себе: она  возбуждает  лишь  до
тех пор, пока в зрителе продолжается борьба вожделения с ангелом культуры.
Но когда этого ангела черти уносят, когда, по причине всеобщей терпимости,
обнажается слабость полового запрета - и  его  совершенная  беззащитность,
когда запреты выбрасываются на свалку - до  чего  же  быстро  обнаруживает
тогда порнография свою невинность, то есть напрасность, ведь она -  ложное
обещание телесного рая, залог того, чему никогда не сбыться. Это запретный
плод, и соблазна в нем столько же, сколько силы в запрете.
   Ибо что мы наблюдаем? Взгляд, охладевший от  привычки,  видит  голышей,
которые не жалеют сил, лезут из кожи вон, чтобы выполнить  поставленную  в
фотоателье задачу, - до чего  же  убогое  зрелище!  Не  столько  смущение,
сколько чувство  оскорбленной  человеческой  солидарности  пробуждается  в
смотрящем, ведь  эти  голыши  так  усердно  друг  по  дружке  елозят,  что
уподобляются детям, которым непременно  хочется  сделать  что-то  ужасное,
такое, чтобы у взрослых зрачки побелели, но на самом-то деле они не могут,
просто не в состоянии... и их изобретательность, раззадоренная уже  только
злостью на собственное  бессилие,  устремляется  -  нет,  не  ко  Греху  и
Падению, но всего лишь к дурашливо-жалкой мерзости. Вот отчего в  натужных
стараниях  этих  крупных  голых   млекопитающих   проглядывает   банальная
инфантильность; это не ад и не рай, но какая-то тепловатая сфера  -  сфера
скуки и тяжелой, скверно оплачиваемой, напрасной работы...
   Но секс Стшибиша хищен, потому что чудовищен и  смешон,  как  те  толпы
проклятых, что низвергаются в преисподнюю на картинах старых голландцев  и
итальянцев; впрочем, на грешников, кувырком летящих на Страшный  суд,  мы,
упразднившие тот свет, можем смотреть  отстранение,  -  но  что  мы  можем
противопоставить рентгенограмме? Трагически смешны скелеты,  сошедшиеся  в
клинче, в  котором  тела  служат  непреодолимой  преградой.  Кости?  Но  в
неуклюжем, исступленном объятье мы видим как раз людей, и это зрелище было
бы только жалким, если б не его кошмарный комизм. Откуда он? Да из нас  же
- ибо мы узнаем в нем  правду.  Вместе  с  телесностью  исчезает  и  смысл
объятий, оттого они так  бесплодны,  абстрактны  и  до  ужаса  _деловиты_,
пылают так леденяще и бело, так безнадежны!
   А еще есть их святость, или насмешка над  нею,  или  намек  на  нее,  -
святость,  не  приделанная  задним  числом,  какими-то   ухищрениями,   но
несомненная, ибо гало окружает тут каждую голову:  это  волосы  вздымаются
нимбом, бледным и круглым, как на иконе.
   Впрочем, я знаю, как трудно распутать и назвать по имени  все  то,  что
создает целостность зрительского впечатления. Для одних это  в  буквальном
смысле Holbein redivivus [воскресший Гольбейн (лат.)]: и впрямь,  необычен
возврат -  через  электромагнитное  излучение  -  к  скелетам,  словно  мы
возвращаемся в средневековье,  укрытое  в  наших  телах.  Других  шокируют
призрачные тела, которые, словно бессильные духи,  вынужденно  ассистируют
нелегкой акробатике пола, превращенного в невидимку. Кто-то  еще  уподобил
скелеты инструментам, которые вынули из  футляра,  чтобы  исполнить  обряд
посвящения в какую-то тайну, - говорили даже о "математике", о "геометрии"
мертвого секса.
   Все это  возможно;  но  отвлеченные  толкования  не  объясняют  грусть,
которую  пробуждает  в  нас  искусство  Стшибиша.  Символика,  взраставшая
столетиями  и  унаследованная  от  столетий,  хотя  и  влачила   потаенное
существование - потому что мы от нее отреклись, - не погибла,  как  видим.
Эту символику мы переделали в сигнализацию (черепа с  костями  на  столбах
высокого напряжения, на бутылях с ядом в аптеках) и  в  наглядные  пособия
(скелеты в учебных аудиториях, скрепленные блестящей проволокой).  Словом,
мы обрекли ее на Исход, изгнали  из  жизни,  но  окончательно  от  нее  не
избавились. А так как мы не способны осязательную материальность  скелета,
этого подобия сучьев и  балок,  отделить  от  идеи  скелета  как  метафоры
судьбы, то есть символа, - наш ум приходит в непонятное замешательство, от
которого он спасается смехом. И все же  мы  понимаем,  что  веселость  эта
отчасти вынужденная:  мы  заслоняемся  ею,  чтобы  не  поддаться  Стшибишу
целиком.
   Эротика, как безысходная напрасность стремлений, и секс, как упражнение
в проективной геометрии,  -  вот  два  противостоящих  друг  другу  полюса
"Порнограмм". Впрочем, я не согласен с теми, для кого  искусство  Стшибиша
начинается и кончается "порнограммами". Если  бы  мне  предложили  выбрать
акт, который я  оцениваю  особенно  высоко,  я  без  колебаний  выбрал  бы
"Беременную" (стр.128). Будущая мать с замкнутым в ее лоне ребенком - этот
скелет в скелете в достаточной мере жесток и абсолютно не лжив. В большое,
крупное  тело,  белыми  крыльями  раскинувшее   тазовую   кость   (рентген
улавливает  предназначение  пола  отчетливее,  чем   обычное   изображение
обнаженной натуры), на фоне этих крыльев, уже раздвинутых для родов,  -  с
повернутой головой, мглистый,  потому  что  еще  не  доконченный,  втиснут
детский скелетик. Как неуклюже это  звучит,  -  и  какое  достойное  целое
образуют светотени  рентгенограммы!  Беременная  в  расцвете  лет  -  и  в
расцвете смерти; плод, еще не рожденный и уже умирающий - потому  что  уже
зачатый. Спокойный вызов и жизнеутверждающая решимость  ощущаются  в  этой
тайно подсмотренной нами картине.
   Что ожидает нас через год? О "Некробиях" забудут  и  думать;  воцарятся
новые техники и новые моды (бедный Стшибиш - после успеха сколько  у  него
нашлось  подражателей!).  Разве  не  так?  Да,  конечно;  тут  ничего   не
поделаешь. Но как ни оглушителен калейдоскоп перемен,  обрекающий  нас  на
неустанные отречения и расставания,  -  сегодня  мы  щедро  вознаграждены.
Стшибиш не стал вторгаться в глубь материи, в ткань мхов или папоротников,
не  увлекся  экзотикой  бесцельных   шедевров   Природы,   не   вдался   в
расследования, манией которых наука заразила искусство, но  подвел  нас  к
самому краю наших тел, ни на йоту не переиначенных, не преувеличенных,  не
измененных - подлинных! - и тем самым перебросил мосты из современности  в
прошлое, воскресил утраченную искусством серьезность; и не его  вина,  что
воскресение это дольше двух-трех мгновений длиться не может.



    Станислав Лем.
    "Не буду прислуживать"

   -----------------------------------------------------------------------
   Stanislaw Lem. "Non serviam" (1971). Пер. с польск. - К.Душенко.
   "Собрание сочинений", т.10. М., "Текст", 1995.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 11 April 2001
   -----------------------------------------------------------------------

   Arthur Dobb "NON SERVIAM" (Pergamon Press)


   Книга профессора Добба посвящена персонетике, которую  финский  философ
Эйно Каикки назвал немилосерднейшей из наук,  созданных  человеком.  Добб,
один из наиболее выдающихся персонетиков  современности,  думает  так  же.
Нельзя,  заявляет   он,   не   прийти   к   заключению   об   аморальности
персонетических  экспериментов;  речь,  однако,  идет  об   исследованиях,
которые, хотя и вступают в противоречие с этикой, жизненно необходимы  для
нас.  Исследователю   подчас   приходится   быть   беспощадным,   подавляя
естественные побуждения, и миф - если  он  еще  уцелел  -  о  младенческой
невинности ученого-регистратора терпит крушение именно здесь.  Мы  поведем
разговор   о   дисциплине,   которую   несколько   высокопарно    называют
экспериментальной теогонией. И вот что заставляет  рецензента  задуматься:
когда пресса впервые подняла  шумиху  вокруг  персонетики  (это  случилось
девять лет назад), читатели пережили настоящее  потрясение;  а  ведь  нас,
казалось бы,  ничем  уже  нельзя  удивить.  Столетья  гремело  эхо  деяний
Колумба, но покорение Луны общественное сознание переварило чуть ли не  за
неделю,  как  нечто  почти  банальное.  И  все-таки  рождение  персонетики
оказалось  для  публики   шоком.   В   названии   дисциплины   слиты   два
заимствованных  из  латыни  слова:  "персона"  (личность)   и   "генетика"
(создание, сотворение). Персонетика представляет собой позднее ответвление
кибернетики  и  психоники  восьмидесятых  годов  на  базе  интеллектронной
техники. О персонетике слышал сегодня каждый; случайный прохожий  ответит,
что это - искусственное разведение разумных существ.  Ответ  не  то  чтобы
неверный,  но  не  затрагивающий  существа  дела.  В  настоящее  время  мы
располагаем почти сотней персонетических  программ.  Девять  лет  назад  в
компьютерах  уже   возникали   личности-схемы   -   примитивные   зародыши
"линейного"  типа;  впрочем,  тогдашнее  поколение  цифровых  машин,  ныне
имеющее лишь музейную ценность,  еще  не  позволяло  по-настоящему  начать
сотворение персоноидов.
   Персонетику как теоретическую возможность  предчувствовал  уже  Норберт
Винер, о чем свидетельствуют некоторые места его последней работы  "Творец
и робот". Правда, об этой  возможности  Винер  упоминал  в  своем  обычном
полушутливом тоне, за которым, однако,  угадывались  перспективы  довольно
мрачные. Но даже Винер не мог предвидеть, как обернется дело лет  двадцать
спустя. "Самое худшее случилось, - сказал сэр  Дональд  Акер,  -  когда  в
Массачусетском технологическом институте соединили входы с выходами".
   Сейчас персоноидный "мир" для будущих его "обитателей" можно создать за
два часа. Именно столько времени требуется, чтобы внести в машину одну  из
полных программ типа ВААЛ-66, КРЕАН-IV или ЯХВЕ-09. Добб  излагает  раннюю
историю персонетики довольно бегло, отсылая читателя  к  источникам,  и  в
качестве убежденного практика-экспериментатора рассказывает прежде всего о
том,  как  работает  он  сам,  -  обстоятельство  довольно   существенное,
поскольку между английской  школой  (именно  ее  и  представляет  Добб)  и
американской группой из МТИ существуют довольно значительные  различия  по
части  методики  и  целей  экспериментальных  исследований.  Добб   рисует
процедуру "шестидневки творения, ужатой до 120 минут"  следующим  образом.
Сначала в машинную память вводят минимальный набор данных, то есть -  если
прибегнуть к языку, понятному непосвященным, - заряжают ее "математическим
материалом", который становится зародышем  жизненного  универсума  будущих
персоноидов. Существа, которые явятся в  этот  машинный  и  цифровой  мир,
которые будут существовать в нем и только в нем, мы уже умеем  помещать  в
окружение с бесконечностными характеристиками. Они не ощутят себя узниками
в физическом смысле: у этого окружения не будет с их точки зрения  никаких
границ. Из всех его измерений лишь одно весьма близко к тому, что  знакомо
и  нам;  это  -  ход  (протекание)  времени.  Но  персоноидное  время   не
тождественно  нашему:  скорость  его  протекания   свободно   регулируется
экспериментатором. Обычно она максимальна на вступительной стадии  (стадия
"пуска миротворения"); наши минуты здесь  соответствуют  целым  зонам,  во
время которых сменяют друг  друга  фазы  преобразования  и  кристаллизации
искусственного    космоса.    Персоноидный     Космос     -     совершенно
беспространственный; различные его измерения носят  чисто  математический,
то  есть  с  объективной  точки  зрения  как  бы  "вымышленный"  характер.
Измерения эти суть следствие аксиоматических решений  программиста,  и  от
него зависит, сколько их будет. Если, например, он выберет десятимерность,
то получится мир с совершенно иной структурой, чем мир всего лишь с шестью
измерениями; следует, пожалуй, подчеркнуть  еще  раз,  что  они  не  имеют
ничего общего с измерениями физического пространства, а представляют собой
абстрактные,  логически  правомерные   конструкты,   которыми   пользуется
математическая системная демиургия.
   Этот недоступный для нематематика пункт Добб  старается  объяснить  при
помощи элементарных фактов, известных из школьных учебников. Как известно,
можно сконструировать геометрически правильную фигуру с тремя  измерениями
- хотя бы куб, имеющий соответствие в  реальной  действительности  в  виде
игральной кости; и точно так же можно построить  геометрические  фигуры  с
четырьмя, пятью и любым иным количеством измерений  (четырехмерная  фигура
называется тессерактом). Они уже не имеют  реальных  соответствий,  в  чем
легко убедиться:  из-за  отсутствия  физического  измерения  номер  четыре
нельзя построить реальную костяшку с четырьмя измерениями. Так  вот,  _это
различие_ (между физически реализуемым и возможным  только  математически)
_для персоноидов_ не существует  вообще,  поскольку  их  мир  имеет  чисто
математическую "фактуру". Он сконструирован  из  математических  элементов
(воплощенных, разумеется, в  обычных,  чисто  физических  объектах:  реле,
транзисторах, контурах - короче, во всей огромной сети цифровой машины).
   Как известно, согласно современной физике пространство  не  есть  нечто
самостоятельное по отношению к  объектам  и  массам,  находящимся  в  нем.
Существование пространства обусловлено этими телами; там, где их нет,  где
"ничего нет" (в материальном смысле), исчезает и пространство,  съеживаясь
до нуля. А в персоноидном мире  роль  материальных  тел,  которые  как  бы
"раздуваются", создавая  тем  самым  пространство,  играют  математические
системы, специально для этого созданные. Из всех математик, которые  можно
было  бы  создать  -  аксиоматическим  методом,  -  программист,   задумав
определенный эксперимент, выбирает  определенную  группу,  которая  станет
"бытийной опорой", "онтологическим фундаментом" творимого Универсума. Тут,
по мнению Добба, налицо поразительное сходство с человеческим  миром.  Наш
мир "выбрал" определенные формы и  определенные  типы  геометрии,  которые
соответствуют  ему  наилучшим,   то   есть   наиболее   простым,   образом
(трехмерность, чтобы вернуться к тому, с чего мы на