авей  либо
строит ловушки для кватроцентикс, либо нет. А телепатические способности и
другие способности подобного характера проявляются лишь  в  той  или  иной
степени. У одного человека из ста можно обнаружить некоторые  следы  такой
способности, но феноменального телепата нужно искать среди десятков тысяч.
Я начал составлять  для  себя  таблицу  частоты,  два  параллельных  ряда:
частота явлений ВЧ - внечувственных - у обычного населения Земли и частота
успехов особо одаренных индивидуумов. Но, знаете, все это  было  чертовски
зыбко. Вскоре я обнаружил, что чем больше добиваюсь  точности,  тем  более
сомнительные получаются результаты: их можно было толковать и так, и эдак,
разная была техника экспериментов,  разные  и  экспериментаторы  -  короче
говоря, я понял, что должен был бы сам, коли на то пошло,  заняться  этими
вещами, сам исследовать и явления, и  людей.  Разумеется,  я  признал  это
бессмысленным. Остался при том, что и  у  муравьев,  и  у  человека  такие
случаи составляют доли процента. Одно я уже понимал:  почему  эволюция  на
это не пошла. Способность, которую организм проявляет лишь в одном  случае
из двухсот или трехсот, с точки зрения приспособляемости, ничего не стоит;
эволюция, знаете ли, не наслаждается  эффектными  результатами,  если  они
редки, хоть и великолепны, - ее целью является сохранение вида, и  поэтому
она всегда выбирает самый верный путь.
     Значит, теперь вопрос звучал так: почему эта ненормальная способность
проявляется у столь различных организмов, как человек и муравей,  с  почти
одинаковой частотой, а вернее, редкостью; какова причина  того,  что  этот
феномен не удалось биологически "сгустить"?
     Другими словами, я вернулся к моей схеме, к моей троице.  Видите  ли,
там, в трех пунктах, скрывалось решение всей проблемы, только я об этом не
знал. По очереди отбрасывал я пункты: первый - ибо  явление  это,  хоть  и
редко, наблюдалось лишь у  живых  организмов,  значит,  могло  происходить
только в водно-коллоидной среде. Третий - по той же причине: ни у муравья,
ни у человека радиоактивные  явления  не  включены  в  жизненный  процесс.
Оставался лишь второй пункт: очень высокие или очень низкие температуры.
     Великий боже,  подумал  я,  ведь  это  элементарная  вещь.  У  каждой
реакции, зависящей от температуры, есть свой оптимум, но она происходит  и
при иных температурах. Водород соединяется с кислородом при температуре  в
несколько сот  градусов  стремительно,  но  и  при  комнатной  температуре
реакция тоже  совершается,  только  может  продолжаться  веками.  Эволюция
превосходно об этом знает. Она соединяет, например, водород  с  кислородом
при комнатной температуре и добивается этого быстро, потому что пользуется
одной из своих гениальных  уловок:  катализаторами.  Итак  я  опять  узнал
кое-что: что эта реакция, основа  феномена,  не  поддается  катализу.  Ну,
понимаете, если б она поддавалась, эволюция немедленно воспользовалась  бы
ею.
     Вы  заметили,  какой  забавный  характер  носили  мои  шаг  за  шагом
накапливавшиеся познания? Негативный: я по очереди  узнавал,  чем  это  не
является. Но, исключая одну догадку за другой,  я  тем  самым  сужал  круг
темноты.
     Я принялся за  физическую  химию.  Какие  реакции  нечувствительны  к
катализаторам? Ответ был краткий: таких реакций нет. В сфере  биохимии  их
нет. Это был жестокий удар. Я лишился всякой помощи книг, оказался наедине
с возможностью и должен был ее победить. Однако я по-прежнему  чувствовал,
что  проблема  температуры  -  это  правильный  след.  Я   снова   написал
Виллинсону,  спрашивая,  не  обнаружил  ли  он  связи  этого   явления   с
температурой. Это был гений наблюдательности, право. Он мне ответил, а как
же. На том плоскогорье он  провел  около  месяца.  Под  конец  температура
начала падать до четырнадцати градусов днем - дул ветер с гор.  Перед  тем
была неописуемая жара - до пятидесяти градусов в тени. Когда  жара  спала,
муравьи  хоть  и  сохранили  активность  и  подвижность,  но  ловушки  для
кватроцентикс перестали строить. Связь  с  температурой  была  отчетливой;
оставалось одно  затруднение:  человек.  При  горячке  он  должен  был  бы
проявлять эту способность в  высшей  мере,  а  этого  нет.  И  тогда  меня
ослепила мысль, от которой я чуть не закричал во всю глотку: птицы! Птицы,
у которых температура тела составляет, как правило, около сорока  градусов
и которые проявляют поразительную  способность  ориентироваться  в  полете
даже ночью, при беззвездном небе.  Хорошо  известна  загадка  "инстинкта",
приводящего их с юга в родные края весной! Разумеется, сказал я себе,  это
и есть то самое!
     А человек  в  горячке?  Что  ж,  когда  температура  достигает  40-41
градуса, человек обычно теряет сознание и начинает бредить.  Проявляет  он
при этом телепатические способности или нет, мы не знаем, наладить  с  ним
контакт в  это  время  невозможно,  наконец,  галлюцинация  подавляет  эти
способности.
     Я сам был тогда в горячке. Ощущал тепло тайны, уже такой  близкой,  и
не знал далее ничего. Все возведенное мной здание состояло из  исключений,
отрицаний,  туманных  догадок  -  если  подойти  по-деловому,   это   была
фантасмагория, ничего больше. А в то же время - могу вам это сказать - все
данные были уже у меня в руках. У меня были все элементы, я только не умел
их правильно расположить или, вернее, видел их как-то по отдельности.  То,
что нет реакций, не поддающихся катализу, торчало у  меня  в  голове,  как
раскаленный гвоздь. Я пошел к Маколею, этому знаменитому химику, знаете, и
молил его, да, молил назвать хотя бы одну не поддающуюся катализу реакцию;
наконец, он принял меня за сумасшедшего, я подвергался ужасным  насмешкам,
но мне было безразлично. Он не дал  мне  ни  одного  шанса;  мне  хотелось
броситься на него  с  кулаками,  словно  он  был  виноват,  словно  он  из
злорадства...
     Но это не имеет значения: в то время я совершил  много  сумасбродств,
так что добросовестно заслужил репутацию безумца. Я и был им, уверяю  вас,
ибо, словно  слепой,  словно  слепой,  повторяю,  обходил  элементарнейшую
очевидность; уперся, как осел, в эту проблему катализа, будто  забыл,  что
речь идет о муравьях, людях, то есть - о живых организмах. Способность эту
они проявляли в исключительных случаях, необычайно редко. Почему  эволюция
не пробовала конденсировать феномен? Единственный ответ,  какой  я  видел,
был: потому что явление не поддается катализу. Но это  было  неверно.  Оно
поддавалось, и еще как.
     Как вы смотрите на меня... Ну, итак, ошибка эволюции? Недосмотр? Нет.
Эволюция не упускает не единого шанса. Но цель  ее  -  жизнь.  Пять  слов,
понимаете, пять слов, открыли мне глаза на эту величайшую  изо  всех  тайн
вселенной. Я боюсь сказать вам. Нет - скажу. Но это будет уже все. Катализ
этой реакции приводит к денатурации. Вы понимаете? Катализировать  ее,  то
есть сделать явлением частным, совершающимся  быстро  и  точно,  -  значит
привести к свертыванию белков. Вызывать смерть. Как же эволюция  стала  бы
убивать свои собственные создания? Когда-то, миллионы лет назад, во  время
одного из своих тысячных экспериментов она ступила на этот путь. Было  это
еще до того, как появились птицы.  Вы  не  догадываетесь?  В  самом  деле?
Ящеры! Мезозойская  эра.  Потому-то  они  и  погибли,  отсюда  потрясающие
гекатомбы, над которыми до наших дней ломают  головы  палеонтологи.  Ящеры
предки птиц - пошли этим путем. Я говорил о путях эволюции, помните?  Если
в такой тупик забредет целый  вид,  возврата  нет.  Он  должен  погибнуть,
исчезнуть до последнего экземпляра. Не поймите меня неверно. Я не  говорю,
что все стегозавры, диплодоки, ихтиорнисы стали мудрецами царства ящеров и
сейчас же вслед за этим вымерли. Нет, ибо оптимум  реакции,  тот  оптимум,
который в девяноста  случаях  из  ста  обусловливает  ее  возникновение  и
развитие, находится уже за границами жизни. На  стороне  смерти.  То  есть
реакция эта должна происходить в  белке  денатурированном,  мертвом,  что,
разумеется, невозможно. Я предполагаю, что мезозойские ящеры, эти  колоссы
с  микроскопическими  мозгами,  обладали  чертами  поведения,  в  принципе
похожими на поведение Акантис, только проявлялось это у них во  много  раз
чаще. Вот и все. Чрезвычайная скорость и простота такого вида  ориентации,
когда животное  без  посредства  органов  чувств  немедленно  "схватывает"
обстановку  и  может  к  ней  моментально  приспособиться,  втянула   всех
обитателей мезозойской эры в  страшную  ловушку;  это  было  что-то  вроде
воронки  с  суживающимися  стенками  -  на  дне  ее  таилась  смерть.  Чем
молниеноснее, чем исправнее действовал удивительный  коллоидный  механизм,
который  достигает  наибольшей  точности  тогда,  когда  белковая   взвесь
свертывается, превращаясь в желе,  тем  ближе  были  к  своей  гибели  эти
несчастные глыбы мяса. Тайна их распалась и рассыпалась в прах вместе с их
телами, ибо _ч_т_о_ мы находим сегодня в  окаменевших  илах  мелового  или
триасового  периода?  Окаменевшие  берцовые  кости   и   рогатые   черепа,
неспособные рассказать нам  что-либо  о  химизме  мозгов,  которые  в  них
заключались. Так что остался лишь единственный след  клеймо  смерти  вида,
гибели   этих   наших   предков,   отпечатавшееся   в   наиболее    старых
филогенетических частях нашего мозга.
     С муравьем - с  моим  маленьким  муравьем,  Акантисом,  дело  обстоит
несколько иначе. Вы ведь знаете, что эволюция неоднократно достигала одной
и той же цели различными способами? Что,  например,  способность  плавать,
жить в воде образовывалась у разных животных неодинаково? Ну,  взять  хотя
бы тюленя, рыбу, и кита... тут произошло нечто подобное. Муравей выработал
эту субстанцию - акантоидин;  однако  предусмотрительная  природа  тут  же
снабдила его - как бы это  сказать?  -  автоматическим  тормозом;  сделала
невозможным дальнейшее движение в сторону  гибели,  преградила  маленькому
красному   муравью   путь   к   смерти,   преддверием   которой   является
соблазнительное совершенство...
     Ну вот, через какие-нибудь полгода у меня уже был, разумеется, только
на бумаге, первый набросок моей системы... Я не могу  назвать  ее  мозгом,
ибо она не походила ни на  электронную  машину,  ни  на  нервную  систему.
Строительным материалом, среди прочих, были силиконовые желе - но это  уже
все, что я могу сказать. Из физико-химического анализа  проблемы  вытекала
поразительная вещь: система могла существовать в двух различных вариантах.
В двух. И только в двух. Один выглядел проще, другой был несравненно более
сложным. Разумеется, я избрал более простой вариант, но все равно  не  мог
даже мечтать о том, чтобы приступить к первым экспериментам...  не  говоря
уже о замысле воплощения... Это вас  поразило,  правда?  Почему  только  в
двух? Видите ли, я говорил уже, что хочу  быть  искренним.  Вы  математик.
Достаточно было бы, чтоб я изобразил на этой вот салфетке два неравенства,
и вы поняли бы. Это необходимость математического характера. К  сожалению,
больше не могу сказать ни слова... Я позвонил тогда - возвращаюсь к своему
рассказу Шентарлю. Его уже не было в живых - он умер несколько дней назад.
Тогда я пошел - больше уж не к кому было -  к  ван  Галису.  Разговор  наш
продолжался почти  три  часа.  Опережая  события,  скажу  вам  сразу,  что
Шентарль был прав. Ван Галис заявил, что не поможет мне и не согласится на
реализацию  моего  проекта  за  счет  фондов  института.  Он  говорил  без
околичностей. Это не означает, что он счел мой замысел  фантазией.  Что  я
ему сообщил? То же, что и вам.
     Мы беседовали в его лаборатории, рядом с его  электрическим  чудищем,
за  которое  он  получил  нобелевскую  премию.  Его  машина  действительно
совершала самопроизвольные  действия  -  на  уровне  четырнадцатимесячного
ребенка. Она имела ценность чисто  теоретическую,  но  это  была  наиболее
приближенная к человеческому мозгу модель  из  проводов  и  стекла,  какая
когда-либо существовала. Я никогда не утверждал, что она не имеет никакого
значения. Но вернемся к делу. Знаете, когда  я  уходил  от  него,  то  был
близок к отчаянию. У меня была разработана лишь принципиальная  схема,  но
вы понимаете, как далеко было еще от нее до конструкторских чертежей...  И
я знал, что даже если составлю их (а  без  серии  экспериментов  это  было
невозможно), то все равно ничего не выйдет: раз ван  Галис  сказал  "нет",
после его отказа никто бы меня не поддержал. Я писал в америку, в институт
проблемных исследований, - ничего из этого не получилось. Так прошел  год,
я начал пить. И тогда это произошло. Случай, но ведь он-то  чаще  всего  и
решает дело. Умер мой дальний  родственник,  которого  я  почти  не  знал,
бездетный, старый холостяк, владелец плантации в Бразилии. Он завещал  мне
все свое имущество. Было  там  немало:  свыше  миллиона  после  реализации
недвижимости. Из университета меня давно выставили. С миллионом в  кармане
я мог сделать немало. Это вызов судьбы, подумал я. Я должен это сделать.
     Я сделал это. Работа  продолжалась  еще  три  года.  Всего  вместе  -
одиннадцать. С виду не так много, принимая во внимание, _ч_т_о_  это  была
за проблема, - но ведь то были мои лучшие годы.
     Не сердитесь на меня за то, что я не  буду  вполне  откровенен  и  не
сообщу вам подробностей. Когда я кончу свой рассказ, вы поймете, почему  я
вынужден так поступать. Могу сказать  лишь:  эта  система  была,  пожалуй,
наиболее далека от всего, что мы  знаем.  Я  совершил,  разумеется,  массу
ошибок и десять раз вынужден был  начинать  все  заново.  Медленно,  очень
медленно  я  стал  понимать  этот  поразительный   принцип;   строительный
материал, определенный вид производных  от  белка  веществ,  проявлял  тем
большую эффективность,  чем  ближе  находился  к  свертыванию,  к  смерти;
оптимум лежал тут же, за границей  жизни.  Лишь  тогда  открылись  у  меня
глаза. Видите ли, эволюция должна была неоднократно ступать на этот  путь,
но каждый  раз  оплачивала  успех  гекатомбами  жертв,  своих  собственных
созданий, - что за парадокс! Ибо  отправляться  нужно  было  -  даже  мне,
конструктору - со стороны жизни, так сказать; и нужно было во время  пуска
убить _э_т_о, и именно тогда, мертвый - биологически, только биологически,
не психически - механизм начинал действовать. Смерть была вратами. Входом.
Послушайте, это - правда, что сказал кто-то - Эдисон, кажется. Что гений -
это один  процент  вдохновения  и  девяносто  девять  процентов  упорства,
дикого, нечеловеческого, яростного упорства. У меня оно  было,  знаете.  У
меня его хватало.
     О_н_ удовлетворял  математическим  условиям  универсального  аппарата
Тьюринга,  а  также,   разумеется,   теореме   Геделя;   когда   эти   два
доказательства были у меня на бумаге черным  по  белому,  лабораторию  уже
заполняла эта... эта...  аппаратурой  это  трудно  назвать;  последние  из
заказанных деталей  и  субстанций  прибывали,  они  стоили  мне  вместе  с
экспериментами три четверти миллиона, а еще  не  было  заплачено  за  само
здание; под конец я остался с долгами и - с _н_и_м.
     Помню те четыре ночи, когда я _е_г_о_  соединял.  Думаю,  что  я  уже
тогда должен был ощущать страх, но  не  отдавал  себе  в  этом  отчета.  Я
считал, что это лишь возбуждение, вызванное близостью конца  -  и  начала.
Двадцать восемь тысяч  элементов  должен  был  я  перенести  на  чердак  и
соединить с лабораторией через пробитые в потолке  отверстия,  потому  что
внизу  _о_н_  не  умещался...  Я  действовал  в  точном   соответствии   с
окончательным чертежом, в соответствии с топологической схемой, хотя,  бог
свидетель, не понимал, почему должно быть именно так, - видите ли,  я  это
вывел, как выводят формулу. Это была моя формула, формула Лимфатера, но на
языке топологии; представьте себе,  что  в  вашем  распоряжении  есть  три
стержня одинаковой длины и вы, ничего не зная о геометрии и геометрических
фигурах, пробуете уложить  их  так,  чтобы  каждый  из  них  своим  концом
соприкасался с концом другого. У вас получится треугольник, равносторонний
треугольник, получится, так сказать, сам; вы  исходили  только  из  одного
постулата: конец  должен  соприкасаться  с  концом,  а  треугольник  тогда
получается  сам.  Нечто  подобное  было  со  мной;  поэтому,  работая,   я
одновременно продолжал удивляться; я лазал  на  четвереньках  по  лесам  -
_о_н_ был очень большой! - и глотал бензедрин, чтобы не уснуть, потому что
попросту не мог уже больше ждать. И вот наступила та последняя ночь. Ровно
двадцать семь лет назад. Около трех часов я разогревал все устройство, и в
какой-то момент, когда этот прозрачный раствор, поблескивающий, как  клей,
в кремниевых сосудах начал  вдруг  белеть,  свертываясь,  я  заметил,  что
температура поднимается быстрее, чем следовало бы ждать, исходя из притока
тепла и, перепугавшись, выключил нагреватели.  Но  температура  продолжала
повышаться, приостановилась, качнулась на полградуса,  упала,  и  раздался
шорох, будто передвигалось нечто бесформенное, все мои бумаги  слетели  со
стола, как сдутые сквозняком, и шорох повторился, это был уже не шорох,  а
словно кто-то, совсем тихо, как бы про себя, в сторонку засмеялся.
     У всей этой аппаратуры не было никаких  органов  чувств,  рецепторов,
фотоэлементов, микрофонов - ничего в этом роде. Ибо - рассуждал я  -  если
она должна функционировать так,  как  мозг  телепата  или  птицы,  летящей
беззвездной ночью, ей такие органы не нужны. Но на моем столе стоял  ни  к
чему не подключенный -  вообще,  говорю  вам,  не  подключенный  -  старый
репродуктор лабораторной радиоустановки. И оттуда я услышал голос:
     - Наконец, - сказал он и через мгновение добавил: - Я не забуду  тебе
этого, Лимфатер.
     Я был слишком ошеломлен, чтобы  пошевельнуться  или  ответить,  а  он
продолжал:
     - Ты боишься меня? Почему? Не нужно, Лимфатер. У тебя еще есть время,
много времени. Пока я могу тебя поздравить.
     Я по-прежнему молчал, а он сказал:
     - Это  правда:   существуют   только   два  возможных   решения  этой
проблемы... Я - первое.
     Я стоял, словно парализованный, а он  все  говорил,  тихо,  спокойно.
Разумеется, он читал мои мысли. Он мог овладеть мыслями любого человека  и
знал все, что можно знать. Он сообщил мне, что в момент пуска совокупность
его знаний обо всем, что существует, его сознание вспыхнуло и  изверглось,
словно сферическая невидимая волна, расширяющаяся со скоростью света.  Так
что через восемь минут он уже знал о Солнце; через четыре часа - обо  всей
Солнечной  системе;  через  четыре   года   его   познание   должно   было
распространиться до Альфы Центавра и расти с такой же скоростью дальше - в
течение веков и тысячелетий, пока не достигло бы самых дальних галактик.
     - Пока, - сказал он, - я знаю лишь о том, что находиться  от  меня  в
радиусе миллиарда километров, но это ничего: у меня есть время,  Лимфатер.
Ты ведь знаешь, что у меня есть время. О вас, людях, я  во  всяком  случае
знаю уже все. Вы - моя прелюдия, вступление, подготовительная фаза.  Можно
было бы сказать, что от трилобитов и панцирных рыб,  от  членистоногих  до
обезьян формировался мой зародыш - мое яйцо. Вы тоже были им - его частью.
Теперь вы уже лишние, это правда, но я не сделаю вам ничего.  Я  не  стану
отцеубийцей, Лимфатер.
     Понимаете, _о_н_ еще долго говорил, с перерывами,  время  от  времени
сообщал то новое, что в этот момент узнавал о других планетах;  его  "поле
знания"  уже  достигало  орбиты  Марса,  затем  Юпитера;  пересекая   пояс
астероидов, _о_н_ пустился в сложные рассуждения по поводу  теории  своего
существования и отчаянных усилий его  акушерки  -  эволюции,  которая,  не
будучи в состоянии, как он  заявил,  создать  его  прямо,  была  вынуждена
сделать это через посредство разумных существ, и поэтому,  сама,  ли