мне   не   придется   чрезмерно
беспокоиться о том, чтобы неосторожно упомянутой  подробностью...  Да  что
вы! Ведь это было бы оскорблением с моей стороны! Я не опасаюсь никакой...
никакого плагиата, вовсе нет, дело гораздо серьезнее, сами увидите. Однако
я все говорю обиняками... Правда,  вступление  необходимо.  Так  вот:  вся
теория информации появилась в головах  нескольких  людей  чуть  ли  не  за
несколько дней, вначале все казалось относительно простым обратная  связь,
гомеостаз,  информация,  как  противоположность  энтропии,  -  но   вскоре
обнаружилось, что это  не  удается  быстро  уложить  в  систему,  что  это
трясина, математическая топь, бездорожье. Начали возникать школы, практика
шла своим путем - строили эти там электронные  машины  для  расчетов,  для
перевода, машины обучающие, играющие в шахматы...  А  теория  -  своим,  и
вскоре инженеру, который работал с  такими  машинами,  было  трудно  найти
общий язык со специалистом по теории информации... Я сам едва не утонул  в
этих новых отраслях математики, которые возникали, как грибы после  дождя,
или, скорее, как новые инструменты в руках взломщиков, пытающихся  вскрыть
панцирь тайны... Но это все-таки  восхитительные  отрасли,  правда?  Можно
обладать некрасивой женщиной или обычной и завидовать  тем,  кто  обладает
красавицами,  но  в  конце  концов  женщина  есть  женщина;   зато   люди,
равнодушные к математике, глухие к ней, всегда казались мне калеками!  Они
беднее  на  целый  мир  такой  мир!  Они  даже  не  догадываются,  что  он
существует! Математическое построение - это безмерность, оно  ведет,  куда
хочет, человек будто создает его, а в сущности лишь открывает ниспосланную
неведомо откуда платоновскую идею, восторг и бездну, ибо  чаще  всего  она
ведет никуда... В один прекрасный день я сказал себе:  довольно.  Все  это
великолепно, но мне великолепия не нужно, я должен  дойти  до  всего  сам,
абсолютно, словно на свете никогда не было никакого Винера,  Неймана,  Мак
Келлоха... И вот, день  за  днем  я  расчистил  свою  библиотеку,  свирепо
расчистил, записался на  лекции  профессора  Хайатта  и  принялся  изучать
неврологию животных. Знаете,  с  моллюсков,  с  беспозвоночных,  с  самого
начала... Ужасное занятие; ведь все это, собственно, описания -  они,  эти
несчастные биологи и зоологи, в сущности, ничего не понимают. Я видел  это
превосходно. Ну, а когда после двух лет  тяжкого  труда  мы  добрались  до
структуры человеческого мозга, мне хотелось смеяться. Правда: смотрел я на
все эти  работы  и  фотограммы  Рамона-и-Калаха,  эти  черненные  серебром
разветвления нейронов коры... дендриты мозжечка, красивые,  словно  черные
кружева... и разрезы мозга, их были  тысячи,  среди  них  старые,  еще  из
атласов Виллигера, и говорю вам: я смеялся! Да ведь они были поэтами,  эти
анатомы, послушайте только, как они наименовали  все  эти  участки  мозга,
назначения которых  вообще  не  понимали:  рог  Гипокампа,  рог  Аммона...
пирамидные тельца... шпорная щель...
     На первый взгляд, это не имеет отношения к моему рассказу. Но  только
на первый взгляд, ибо, видите ли, если б меня  не  удивляли  многие  вещи,
которые абсолютно не удивляли... Даже  не  привлекали  внимания  других...
если бы не это, я наверняка был бы  сейчас  склеротическим  профессором  и
имел бы сотни две работ, которых никто не помнит, - а так...
     Речь идет о так называемом наитии. Откуда у меня это взялось, понятия
не имею. Инстинктивно - долгие годы, пожалуй, всегда, -  все  представляли
себе, что существует... что можно принимать во  внимание  лишь  один  тип,
один вид мозга - такой, каким природа снабдила  человека.  Ну,  ведь  homo
<Человек - лат.> - это существо такое умное, высшее, первое среди  высших,
владыка и царь творения... да. И поэтому модели  -  и  математические,  на
бумаге, - Рашевского, - и электронные Грея Уолтера - все это возникло  Sib
Simme aispiciis <Под внешним наблюдением -  лат.>  человеческого  мозга  -
этой недостижимой, наиболее совершенной нейронной машины для  мышления.  И
тешили себя иллюзией, простодушные, что если удастся когда-нибудь  создать
механический  мозг,  который  сможет  соперничать  с   человеческим,   то,
разумеется, лишь потому, что  конструктивно  он  будет  абсолютно  подобен
человеческому.
     Минута непредвзятого размышления  обнаруживает  безбрежную  наивность
этого взгляда. "Что такое слон?"  -  спросили  у  муравья,  который  слона
никогда не видел. "Это очень, очень большой муравей", - отвечал тот... Что
вы сказали? Сейчас тоже? Я знаю, это по-прежнему догма, все продолжают так
рассуждать, именно поэтому  Корвайсс  и  не  согласился  опубликовать  мою
работу - к счастью, не согласился. Это я сейчас  так  говорю,  а  тогда  -
тогда, разумеется, был вне себя от гнева...  эх!  Ну,  вы  понимаете.  Еще
немного терпения. Итак, наитие... Я  вернулся  к  птицам.  Это,  надо  вам
сказать, очень любопытная история.  Вы  знаете?  Эволюция  шла  различными
путями  -  ведь  она  слепа,  это  слепой  скульптор,  который  не   видит
собственных творений и не знает - откуда  ему  знать?  Что  с  ними  будет
дальше. Говоря  фигурально,  похоже,  будто  природа,  проводя  неустанные
опыты, то и дело забредала в глухие тупики и попросту  оставляла  там  эти
свои незрелые создания, эти неудачные результаты экспериментов, которым не
оставалось ничего, кроме терпения: им предстояло прозябать сотни миллионов
лет... а сама принималась за новые. Человек является  человеком  благодаря
так называемому новому мозгу, неоэнцефалону, но у  него  есть  и  то,  что
служит мозгом у птиц, - полосатое тело, стриатум;  у  него  оно  задвинуто
вглубь, придавлено этим большим шлемом, этим покрывающим все плащом  нашей
гордости и славы, корой мозга... Может, я немного и насмешничаю, бог весть
почему. Значит было так: птицы и насекомые, насекомые и  птицы  -  это  не
давало мне покоя. Почему эволюция споткнулась? Почему нет  разумных  птиц,
мыслящих муравьев? А очень бы... знаете ли, стоит только взвесить: если  б
насекомые пошли в своем развитии дальше, человек им в подметки не  годился
бы, ничего бы он не поделал, не выдержал бы конкуренции - где там! Почему?
Ну, а как же? Ведь птицы и насекомые, в разной степени, правда, появляются
на свет с готовыми знаниями, такими, какие им нужны, разумеется; по Сеньке
и шапка. Они почти ничему не должны учиться,  а  мы?  Мы  теряем  половину
жизни на учебу, затем чтобы во вторую половину убедиться, что три четверти
того, чем мы набили свою голову,  бесполезный  балласт.  Вы  представляете
себе, что было бы, если б ребенок Хайатта или Эйнштейна мог  появиться  на
свет с познаниями, унаследованными от отца?  Однако  он  глуп,  как  любой
новорожденный. Учение? Пластичность человеческого разума? Знаете,  я  тоже
верил в это. Ничего удивительного. Если тебе еще на  школьной  скамье  без
конца повторяют аксиому: человек именно потому и человек,  что  появляется
на свет подобным чистой  странице  и  должен  учиться  даже  ходить,  даже
хватать  рукой  предметы:  что  в  этом  заключается  его  сила,  отличие,
превосходство, источник мощи, а  не  слабости,  а  вокруг  видишь  величие
цивилизации, - то ты веришь в это, принимаешь это как очевидную истину,  о
которой нет смысла спорить.
     Я, однако, все возвращался мыслями к  птицам  и  насекомым.  Как  это
происходит - каким образом они наследуют готовые знания,  передаваемые  из
поколения в поколение? Было известно лишь одно. У птиц  нет,  в  сущности,
коры, то есть кора не играет  большой  роли  в  их  нейрофизиологии,  а  у
насекомых ее нет совершенно, - и вот насекомые приходят на свет  с  полным
почти запасом знаний, необходимых им для жизни, а птицы - со  значительной
их частью. Из  этого  следует,  что  кора  является  подоплекой  учения  -
этого... этого препятствия на пути  к  величию.  Ибо  в  противном  случае
знания аккумулировались бы, так что праправнук какого-нибудь  Леонардо  да
Винчи стал бы мыслителем,  в  сравнении  с  которым  Ньютон  или  Эйнштейн
показались бы кретинами! Извините. Я увлекся. Итак, насекомые  и  птицы...
птицы. Здесь вопрос был ясен. Они произошли, как известно,  от  ящеров  и,
значит, могли только развивать тот план,  ту  конструктивную  предпосылку,
которая заключалась в ящерах: архистриатум, паллидум  -  эти  части  мозга
были уже даны, у птиц, собственно, не было никаких перспектив,  и  прежде,
чем первая из  них  поднялась  в  воздух,  дело  было  проиграно.  Решение
компромиссное: немного  нервных  ядер,  немного  коры  -  ни  то,  ни  се,
компромиссы нигде не окупаются, в эволюции тоже.  Насекомые  -  ну,  здесь
дело обстояло иначе. У них  были  шансы:  эта  симметричная,  параллельная
структура  нервной  системы,  парные  брюшные  мозги...  от   которых   мы
унаследовали  рудименты.  Наследство  это  не  только  загублено,   но   и
преобразовано.  Чем  они  занимаются  у  нас?   Функционированием   нашего
кишечника! Но - обратите внимание, очень прошу! - Это они умеют  с  самого
рождения; симпатическая и парасимпатическая системы с самого начала знают,
как управлять работой сердца, внутренних органов; да, вегетативная система
это умеет, она умна от рождения! И вот ведь никто над этим не задумывался,
а?.. Так оно есть - так должно быть, если поколения появляются и исчезают,
ослепленные верой в свое фальшивое совершенство. Хорошо,  но  что  с  ними
случилось - с насекомыми?  Почему  они  так  жутко  застыли,  откуда  этот
паралич развития и внезапный конец, который наступил  почти  миллиард  лет
назад и навсегда задержал  их,  но  не  был  достаточно  мощным,  чтоб  их
уничтожить? Э, что там! Их возможности убил случай. Абсолютная,  глупейшая
случайность...  Дело  в  том,  что  насекомые   ведут   происхождение   от
первичнотрахеистых. А первичнотрахеистые вышли из  океана  на  берег,  уже
имея сформировавшуюся дыхательную систему, эволюция не может, как инженер,
неудовлетворенный своим решением  проблемы,  разобрать  машину  на  части,
сделать новый чертеж и заново собрать  механизм.  Эволюция  неспособна  на
это. Ее  творчество  выражается  лишь  в  поправках,  усовершенствованиях,
достройках... Одна из них - кора мозга... Трахеи - вот что было проклятием
насекомых! У них не было легких, были трахеи, и потому насекомые не  могли
развить активно включающийся  дыхательный  аппарат,  понимаете?  Ну,  ведь
трахеи - просто система трубок, открытых на поверхности тела, и они  могут
дать организму лишь то количество кислорода, какое самотеком пройдет через
отверстия... вот почему. Впрочем, это, разумеется вовсе не  мое  открытие.
Но  об  этом  говорят  невнятно:  мол,  несущественно.  Фактор,  благодаря
которому был вычеркнут из списка самый опасный соперник человека...  О,  к
чему может привести слепота! Если тело превысит определенные,  поддающиеся
точному исчислению размеры, то трахеи уже не смогут доставлять необходимое
количество воздуха. Организм начнет задыхаться. Эволюция - конечно  же!  -
приняла  меры:  насекомые  остались  небольшими.  Что?  Огромные   бабочки
мезозойской  эры?  Весьма  яркий  пример   математической   зависимости...
непосредственного   влияния  простейших   законов   физики   на  жизненные
процессы...  Количество  кислорода,  попадающего  внутрь  организма  через
трахеи,   определяется  не  только  диаметром   трахей,  но   и  скоростью
конвекции... а она, в свою очередь, - температурой; так вот, в мезозойскую
эру, во время больших потеплений, когда  пальмы  и  лианы  заполнили  даже
окрестности Гренландии, в тропическом  климате  вывелись  эти  большие,  с
ладонь величиной, бабочки и мотыльки... Однако это были  эфемериды,  и  их
погубило первое же похолодание, первый ряд менее жарких, дождливых  лет...
Кстати  сказать,   и  сегодня  самых  больших  насекомых  мы  встречаем  в
тропиках...  но и это маленькие организмы;  даже самые большие среди них -
малютки в сравнении  со  средним  четвероногим,  позвоночным...  Ничтожные
размеры  нервной  системы,   ничего  не  удалось  сделать,  эволюция  была
бессильна.
     Первой моей мыслью было построить электронный мозг по  схеме  нервной
системы насекомого... какого? Ну, хотя  бы  муравья.  Однако  я  сразу  же
сообразил, что это просто глупо, что я собираюсь  идти  путем  наименьшего
сопротивления. Почему я, конструктор, должен повторять ошибки эволюции?  Я
снова занялся фундаментальной проблемой:  обучением.  Учатся  ли  муравьи?
Конечно, да: у них можно выработать условные рефлексы,  это  общеизвестно.
Но я думал о чем-то  совершенно  ином.  Не  о  тех  знаниях,  которые  они
наследуют от своих  предков,  нет.  О  том,  совершают  ли  муравьи  такие
действия, которым их не могли обучить  родители  и  которые  они,  тем  не
менее, могут выполнять без всякого обучения! Как вы  смотрите  на  меня...
Да, я знаю. Тут мои  слова  начинают  попахивать  безумием,  да?  Мистикой
какой-то? Откровение, которое дано было постичь муравьям? Априорное знание
о мире? Но это лишь вступление,  начало,  лишь  первые  буквы  методологии
моего сумасшествия. Пойдем дальше.  В  книгах,  в  специальной  литературе
вообще не было ответа на такой вопрос, ибо никто  в  здравом  уме  его  не
ставил и не отважился бы на это. Что  делать?  Ведь  не  мог  же  я  стать
мирмекологом <ученый, изучающий муравьев> только для того, чтобы  ответить
на этот один - предварительный вопрос. Правда, он решал "быть или не быть"
всей моей  концепции,  однако  мирмекология  -  обширная  дисциплина,  мне
пришлось бы опять потратить три-четыре года: я  чувствовал,  что  не  могу
себе этого позволить. Знаете, что я сделал? Отправился к Шентарлю. Ну  как
же, имя! Для вас это каменный монумент, но он и тогда, в мои молодые годы,
был легендой! Профессор вышел на пенсию, не преподавал уже четыре  года  и
был тяжело болен. Белокровие. Ему продляли жизнь месяц за месяцем, но  все
равно было ясно, что конец  его  близок.  Я  набрался  смелости.  Позвонил
ему...  скажу прямо: я бы позвонил, даже если б он уже агонизировал. Такой
безжалостной, такой уверенной в себе бывает лишь молодость. Я,  совершенно
никому неизвестный щенок, попросил его побеседовать со мной. Он велел  мне
придти, назначил день и час.
     Он лежал в кровати. Кровать эта стояла у шкафов с книгами, и над  ней
было укреплено особым образом зеркало и механическое приспособление, вроде
длинных щипцов, чтоб он мог, не вставая, вытянуть  с  полок  любую  книгу,
какую захочет. И как только я вошел, поздоровался, и посмотрел на эти тома
- я увидел  Шеннона,  и  Мак  Кея,  и  Артура  Рубинштейна,  того  самого,
сотрудника Винера, - знаете, я понял, что это  тот  человек,  который  мне
нужен. Мирмеколог, который знал  всю  теорию  информации,  -  великолепно,
правда?
     Он сказал мне без предисловий, что очень слаб и что временами у  него
гаснет сознание,  поэтому  он  заранее  извиняется  передо  мной,  а  если
потребуется, чтоб я повторил что-нибудь, он даст мне знак. И чтоб я  сразу
начал с сути дела, так как он не знает, долго ли будет сегодня в сознании.
     Ну что же, я выстрелил сразу изо всех моих пушек, мне  было  двадцать
семь лет, вы можете вообразить, как я говорил!  Когда  в  цепи  логических
рассуждений не хватало звена, его заменяла  страстность.  Я  высказал  ему
все, что думаю о человеческом мозге, не так, как вам, - уверяю, что  я  не
подбирал слов! О путях паллидума и стриатума, о палеоэнцефалоне, о брюшных
узлах насекомых, о птицах и муравьях, пока не подошел к этому злополучному
вопросу: знают ли муравьи что-то, чему они не учились, и что, вне  всякого
сомнения, не завещали им предки? Знает ли он случай,  который  подтверждал
бы это? Видел ли он что-либо подобное за восемьдесят лет своей  жизни,  за
шестьдесят лет научной деятельности? Есть ли, по крайней мере, шанс,  хотя
бы один из тысячи?
     А когда я оборвал речь будто посредине, не отдавая себе отчета в том,
что  это  уже  конец  моих  рассуждений,  ибо  я  не  подготовил  никакого
заключения, совсем не обращая  внимания  на  форму,  -  то,  запыхавшийся,
попеременно краснея и бледнея, почувствовал вдруг слабость и -  впервые  -
страх, Шентарль открыл глаза: пока я говорил, они были закрыты. Он сказал:
     - Жалею, что мне не тридцать лет.
     Я ждал, а он опять закрыл глаза и  заговорил  лишь  спустя  некоторое
время:
     - Лимфатер, вы хотите добросовестного, искреннего ответа, да?
     - Да, - сказал я.
     - Слыхали вы когда-нибудь об акантис рубра?
     - Виллинсониана? - спросил я. - Да, слышал: это  красный  муравей  из
бассейна Амазонки...
     - А! Вы слышали?! - произнес он таким тоном, словно  сбросил  с  плеч
лет двадцать. - Вы слышали о нем? Ну, так что же вы  еще  мучаете  старика
своими вопросами?
     -  Да  ведь,  господин  профессор,  то,  что   Саммер   и   Виллинсон
опубликовали в альманахе, было встречено сокрушительной критикой...
     - Понятно, - сказал он. - Как  же  могло  быть  иначе?  Взгляните-ка,
Лимфатер... - Он показал своими щипцами на шесть черных томов  монографии,
принадлежавшей его перу.
     - Если б я мог, - сказал он, - я взялся бы за это... Когда я начинал,
не было никакой теории информации, никто  не  слышал  об  обратной  связи,
Вольтерру большинство биологов считало безвредным безумцем, а  мирмекологу
было  достаточно  знать  четыре  арифметических  действия...  Эта  малютка
Виллинсона - очень любопытное насекомое, коллега Лимфатер. Вы знаете,  как
это было? Нет? Виллинсон вез с собой  живые  экземпляры;  когда  его  джип
попал в расщелину между скал,  они  расползлись  и  там  -  на  каменистом
плоскогорье! - сразу принялись за дело так, будто всю жизнь провели  среди
скал, а ведь это муравьи с побережья амазонки,  они  никогда  не  покидают
зоны джунглей!
     - Ну да, - сказал я. - Но Лорето утверждает, что отсюда следует  лишь
вывод об их горном происхождении: у них были  предки,  которые  обитали  в
пустынных местностях и...
     - Лорето - осел, - спокойно ответил старик, - и вам следует  об  этом
знать, Лимфатер. Научная литература в наши времена так обширна, что даже в
своей  области  нельзя  прочесть  всего,  что   написали   твои   коллеги.
"Абстракты"? Не говорите мне  об  "Абстрактах"!  Эти  аннотации  не  имеют
никакой ценности и знаете, почему? Потому, что по ним  не  видно,  что  за
человек писал работу. В физике, в математике это не имеет такого значения,
но у нас... Бросьте лишь взгляд на любую  статью  Лорето,  и,  прочтя  три
фазы, вы сориентируетесь, с кем имеете дело. Ни одной фразы, которая... но
не будем касаться подробностей. Мое мнение для вас что-то значит?
     - Да, - ответил я.
     - Ну так вот. Акантис никогда не жили в горах. Вы  понимаете?  Лорето
делает то, что  люди  его  уровня  делают  всегда  в  подобных  ситуациях:
пытается защитить ортодоксальную точку зрения.  Ну,  так  откуда  же  этот
маленький Акантис узнал, что единственной его  добычей  среди  скал  может
быть кватроцентикс эпрантиссиака и что на нее следует  охотиться,  нападая
из расщелин? Не вычитал ли же он это у меня и  не  Виллинсон  же  ему  это
сообщил! Вот это и есть ответ на ваш  вопрос.  Вы  хотите  еще  что-нибудь
узнать?
     - Нет, - сказал я. - Но я  чувствую  себя  обязанным...  Я  хотел  бы
объяснить вам, господин профессор,  почему  я  задал  этот  вопрос.  Я  не
мирмеколог и не имею намерения им стать. Это лишь аргумент в пользу одного
тезиса...
     И я рассказал ему все. То, что знал сам. То, о чем догадывался и чего
еще не знал. Когда я кончил,  он  выглядел  очень  усталым.  Начал  дышать
глубоко и медленно. Я собирался уйти.
     - Подождите, - сказал он. - Несколько слов я еще как-нибудь  из  себя
выдавлю.  Да...  То,  что  вы  мне  рассказали,  Лимфатер,  может  служить
достаточным основанием, чтобы вас выставили из университета.  Что  да,  то
да. Но этого слишком мало, чтобы вы чего-нибудь достигли в  одиночку.  Кто
вам