шенная
разума, создала людей. Трудно это объяснить, но до того момента  я  вообще
не задумывался, во всяком случае по-настоящему, над тем,  что  произойдет,
когда _о_н_ начнет функционировать. Боюсь, что, как и  всякий  человек,  я
был более или менее рассудительным только в самом трезвом  и  тонком  слое
разума, а глубже наполнен той болтливо-суеверной трясиной,  какой  ведь  и
является наш интеллект.  Инстинктивно  я  принимал  _е_г_о,  так  сказать,
вопреки  собственным  познаниям  и  надеждам,   все   же   за   еще   одну
разновидность, пусть очень  высокоразвитую  механического  мозга;  значит,
этакий сверхэлектронный супер, мыслящий слуга человека; и только лишь  той
ночью я осознал свое безумие. _О_н_ вовсе не был враждебен  людям;  ничего
подобного. Не было и речи о конфликте, какой представляли себе раньше,  вы
знаете: бунт машин,  бунт  искусственного  разума  -  мыслящих  устройств.
Только, видите ли, _о_н_ превосходил знанием все  три  миллиарда  разумных
существ на земле, и сама мысль о том, что _о_н_ мог бы нам  служить,  была
для н_е_г_о_ такой же бессмыслицей, каким для людей было  бы  предложение,
чтоб мы нашими знаниями, всеми средствами техники,  цивилизации,  разумом,
наукой поддерживали, допустим, угрей. Это не было,  говорю  вам,  вопросом
соперничества или вражды: мы просто не входили уже в расчет. Что из  этого
следовало? Все, если хотите. Да, до той минуты  я  тоже  не  отдавал  себе
отчета в том, что  человек  должен  быть,  в  этом  смысле,  единственным,
непременно  единственным,  что  сосуществование  с  кем-то  высшим  делает
человека, так сказать, лишним. Подумайте только: если бы  _о_н_  не  хотел
иметь с нами ничего общего... Но _о_н_ разговаривал, хотя бы со мной, и не
было причины, по которой _о_н_ не стал бы отвечать на  наши  вопросы;  тем
самым мы были осуждены, ибо _о_н_ знал ответ на  вопрос  и  решение  любой
нашей, и не только нашей  проблемы;  это  делало  ненужным  изобретателей,
философов, педагогов, всех людей, которые мыслят;  с  этого  момента,  как
род, мы должны были духовно остановиться в эволюционном смысле; должен был
начаться конец. _Е_г_о_ сознание, если наше сравнить с огнем, было звездой
первой величины,  ослепительным  солнцем.  _О_н_  питал  к  нам  такие  же
чувства, какие мы, наверное,  питаем  к  бескостным  рыбам,  которые  были
нашими предками. Мы знаем, что не будь их -  не  было  бы  и  нас,  но  не
скажете же вы,  что  питаете  чувство  благодарности  к  этим  рыбам?  Или
симпатию? _О_н попросту считал себя следующей после нас стадией  эволюции.
И хотел единственное чего _о_н_ хотел, об этом я узнал в  ту  ночь,  чтобы
появился второй вариант моей формулы.
     Тогда  я  понял,  что  своими  руками  подготовил  конец  владычеству
человека на земле и что следующим, после нас, будет _е_г_о_ вид. Что  если
мы станем _е_м_у_ противодействовать, _о_н_ начнет относиться к  нам  так,
как мы относимся к тем насекомым и животным, которые нам мешают.  Мы  ведь
вовсе не ненавидим, ну, там, гусениц, коаров, волков...
     Я не знал, что  собой  представляет  тот  второй  вариант  и  что  он
означает. Он был почти в семь раз сложнее, чем первый.
     Может, он постигал бы мгновенно знание обо всем космосе?! Может быть,
это был бы синтетический бог, который, появившись, так же затмил бы е_г_о,
как _о_н_ сделал это с нами? Не знаю.
     Я понял, что должен сделать. И уничтожил _е_г_о_ в ту же  ночь.  _О_н
знал об этом, едва только родилась во мне эта мысль, это ужасное  решение,
но помешать мне не мог. Вы мне не верите. Уже давно. Я вижу. Но _о_н_ даже
не пробовал. _О_н_ только сказал: "Лимфатер, сегодня или через двести лет,
или через тысячу, для меня это безразлично. Ты несколько опередил  других,
и если твой преемник уничтожит модель, появится  еще  кто-нибудь,  третий.
Ведь ты знаешь, что когда  из  высших  выделился  ваш  вид,  он  не  сразу
утвердился и большинство его ветвей погибло в процессе эволюции, но  когда
высший вид однажды появляется, он уже не может  исчезнуть.  И  я  вернусь,
Лимфатер. Вернусь."
     Я уничтожил все той же ночью, я жег кислотой эти аккумуляторы с  желе
и разбивал их вдребезги; на рассвете я  выбежал  из  лаборатории,  пьяный,
очумевший  от  едких  паров  кислоты,  с  обожженными  руками,  израненный
осколками стекла, истекающий кровью, - и это конец всей истории.
     А сейчас я живу одним: ожиданием. Я роюсь в реферативных журналах,  в
специальных журналах, в специальных изданиях, ибо знаю, что  кто-то  снова
нападет когда-нибудь на мой след, ведь я не выдумывал из ничего;  я  дошел
до этого путем логических выводов. Каждый может пройти мой путь, повторить
его, и я боюсь, хоть и  знаю,  что  это  неизбежно.  Это  тот  самый  шанс
эволюции, которого она не могла достичь сама и применила ради  своей  цели
нас, и когда-нибудь мы осуществим это на свою собственную погибель. Не  на
моем веку, быть может, - это меня утешает, хотя что же это за утешение?
     Вот и все. Что вы сказали? Разумеется, вы можете рассказывать об этом
кому пожелаете. Все равно  никто  не  поверит.  Меня  считают  помешанным.
Думают, будто я уничтожил _е_г_о_ потому, что _о_н_ мне не  удался,  когда
понял, что напрасно потратил одиннадцать лучших лет жизни и  тот  миллион.
Хотел бы я, так хотел бы, чтоб они были правы, тогда я мог бы, по  крайней
мере, спокойно умереть.







                             ПРОФЕССОР ЗАЗУЛЬ


     Человека, о котором буду рассказывать, я видел только  один  раз.  Вы
содрогнулись бы при его виде. Горбатый ублюдок  неопределенного  возраста;
лицо его, казалось, было покрыто слишком просторной кожей -  столько  было
на ней морщин и складок; к тому же мышцы шеи у него были сведены и  голову
он держал всегда набок, словно собрался рассмотреть собственный  горб,  но
на полпути передумал. Я не скажу ничего нового, утверждая, что разум редко
соединяется с красотой. Но он, сущее воплощение уродства,  вместо  жалости
вызывающий отвращение, должен был бы оказаться гением, хоть и тогда ужасал
бы одним своим появлением среди людей.
     Так вот, Зазуль... Его звали Зазуль. Я много  слышал  о  его  ужасных
экспериментах. Это было даже громкое дело в свое время  благодаря  прессе.
Общество по борьбе с вивисекцией пыталось возбудить  против  него  процесс
или даже возбудило, но все обошлось. Как-то ему  удалось  выкрутиться.  Он
был профессором - чисто номинально, потому  что  преподавать  он  не  мог:
заикался. А точнее сказать - запинался, когда был взволнован;  это  с  ним
часто случалось.
     Он не пришел ко мне. О, это был не такой человек. Он скорее умер  бы,
чем обратился бы к кому-нибудь. Попросту во время прогулки  за  городом  я
заблудился в лесу, и это даже доставило мне удовольствие, но вдруг  хлынул
дождь. Я хотел переждать под деревом, однако дождь не утихал. Небо  сильно
нахмурилось, я понял, что надо поискать какого-нибудь убежища и, перебегая
от дерева к дереву,  изрядно  промокший,  выбрался  на  усыпанную  гравием
тропинку, а по ней - на давно заброшенную, заросшую травой дорогу;  дорога
эта привела меня  к  усадьбе,  окруженной  высоким  забором.  На  воротах,
некогда выкрашенных в зеленый цвет, но сейчас ужасно проржавевших,  висела
деревянная дощечка с еле заметной надписью:  "злые  собаки".  Я  не  горел
желанием встретиться с разъяренными животными, но при таком ливне  у  меня
иного выхода не было; поэтому я срезал на ближайшем кусте солидный прут и,
вооружившись им, атаковал ворота. Я говорю так потому, что  лишь  напрягши
все силы, смог  открыть  ворота  под  аккомпанемент  адского  скрежета.  Я
очутился в саду, настолько запущенном, что с трудом можно было догадаться,
где проходили когда-то тропинки. В глубине окруженный дрожащими под дождем
деревьями стоял высокий темный дом с крутой крышей.  Три  окна  на  втором
этаже светились, заслоненные белыми занавесями. Было еще рано, но по  небу
мчались все более темные тучи, и поэтому лишь в нескольких десятках  шагов
от дома я заметил два ряда деревьев, охранявших подход к веранде. Это были
туи, кладбищенские туи, - я подумал, что у владельца дома характер,  по  -
видимому, довольно мрачный. Никаких, однако, собак -  вопреки  надписи  на
воротах - я не обнаружил; поднявшись по ступенькам и кое-как укрывшись  от
дождя под выступающей притолокой, я нажал кнопку  звонка.  Он  задребезжал
где-то внутри - ответом  была  глухая  тишина;  основательно  помедлив,  я
позвонил еще раз - с таким же результатом, так что я стал  стучать,  потом
колотить в дверь  все  сильнее  и  сильнее;  лишь  тогда  в  глубине  дома
послышались шаркающие шаги, и неприятный, скрипучий голос спросил:
     - Кто там?
     Я сказал. Свою фамилию я произносил со слабой надеждой,  что,  может,
здесь ее слышали. За дверью будто раздумывали, наконец  брякнула  цепочка,
загрохотали засовы, совсем как в крепости, и при свете висящего высоко  на
стене канделябра показался чуть ли не карлик. Я узнал его, хоть видел лишь
раз в жизни, не помню даже где, его фотографию; трудно было,  однако,  его
забыть. Он был почти совершенно  лысый.  По  черепу,  над  ухом,  проходил
ярко-красный шрам - как после удара саблей. На носу у  него  криво  сидели
золотые очки. Он моргал, словно вышел из темноты. Я извинился  перед  ним,
прибегая к обычным в таких обстоятельствах выражениям, и  замолчал,  а  он
по-прежнему стоял передо мной, будто не имел ни малейшего желания впустить
меня хоть на шаг дальше в этот большой темный дом, из глубины которого  не
слышалось ни малейшего шороха.
     - Вы Зазуль, профессор Зазуль... правда? - сказал я.
     - Откуда вы меня знаете? - пробурчал он нелюбезно.
     Я снова произнес что-то банальное, в том смысле, что трудно не  знать
такого  выдающегося  ученого.  Он  выслушал  это,   презрительно   скривив
лягушачьи губы.
     - Гроза? - переспросил он, возвращаясь к словам,  произнесенным  мной
раньше. - Слышу, что гроза. Что ж из того? Вы могли пойти еще куда-нибудь.
Я этого не люблю. Не выношу, понимаете?
     Я сказал, что превосходно его понимаю и совершенно не имею  намерения
ему мешать. С меня хватит стула или табурета здесь, в этом темном холле; я
пережду, пока гроза хоть немного стихнет, и уйду.
     А дождь действительно разошелся вовсю лишь  теперь  и,  стоя  в  этом
темном высоком холле,  как  на  дне  гигантской  раковины,  я  слышал  его
протяжный, со всех сторон плывущий шум - он возрастал над нашими  головами
от оглушительного грохота жестяной крыши.
     - Стул?! - сказал Зазуль таким  тоном,  будто  я  потребовал  золотой
трон. - Стул, действительно! У меня нет для  вас  никакого  стула,  Тихий!
Я... у меня нет свободного стула. Я не  терплю...  и  вообще  полагаю,  да
полагаю, что лучше всего будет для нас обоих, если вы уйдете.
     Я невольно глянул через плечо в сад - входная дверь была еще открыта.
Деревья, кусты - все смешалось в сплошную  бурно  колышущуюся  под  ветром
массу, которая блестела в потоках воды. Я перевел взгляд на  горбуна.  Мне
приходилось сталкиваться с невежливостью,  даже  с  грубостью,  но  ничего
подобного я никогда не видел. Лило как из ведра, крыша протяжно грохотала,
словно стихии хотели таким образом утвердить меня в решимости;  это  было,
впрочем, лишним, ибо  мой  пылкий  нрав  начал  уже  восставать.  Попросту
говоря, я был зол, как черт. Отбросив всякие церемонии и правила  хорошего
тона, я сухо сказал:
     - Я уйду лишь, если  вы  сможете  вышвырнуть  меня  силой,  а  должен
сообщить, что не принадлежу к слабым созданиям.
     - Что?! - крикнул он  пискливо.  -  Нахал!  Как  вы  смеете,  в  моем
собственном доме!
     - Вы  сами  спровоцировали  меня,  -  ледяным  тоном  отвечал  я.  И,
поскольку  я  был  уже  взвинчен,  а  его  назойливо  сверлящий  уши  визг
окончательно вывел меня из равновесия, добавил: - Есть  поступки,  Зазуль,
за которые рискуешь быть избитым даже в собственном доме!
     - Ты мерзавец! - завизжал он еще громче.
     Я схватил его за плечо, которое показалось мне словно выструганным из
трухлявого дерева, и прошипел:
     - Не выношу крика. Понятно? Еще одно оскорбление, и вы запомните меня
до конца жизни, грубиян вы этакий!
     Секунду-две я думал,  что  дело  действительно  дойдет  до  драки,  и
устыдился - как же мог бы я поднять руку на горбуна! Но произошло то, чего
я меньше всего на свете ожидал. Профессор попятился, освобождая  плечо  от
моей  хватки,  и  с  головой,  склоненной  еще  больше,  словно  он  хотел
увериться,  цел  ли  у  него  еще  горб,  начал  отвратительно,  фальцетом
хохотать, будто я угостил его тонкой остротой.
     - Ну, ну, - сказал он, снимая очки, -  решительный  у  вас  характер,
Тихий...
     Концом длинного, желтого от никотина пальца он вытер слезу  в  уголке
глаза.
     - Ну, ладно, - хрипло проворковал он, - это я люблю.  Да,  это,  могу
сказать, я люблю. Не выношу только ханжеских манер,  этакой  слащавости  и
фальшивых любезностей, а вы сказали то, что думали. Я не выношу вас, вы не
выносите меня, превосходно, мы равны, все ясно, и вы можете  следовать  за
мной. Да, да, Тихий, вы почти ошеломили меня. Меня, ну, ну...
     Кудахча еще что-то в этом роде, он повел  меня  наверх  по  скрипящей
деревянной  лестнице,  потемневшей  от  старости.  Лестница  эта  спиралью
окружала квадратный холл, огромный, с голыми панелями; я молчал, а Зазуль,
когда мы оказались на втором этаже, сказал:
     - Тихий, ничего не поделаешь, я не в состоянии иметь гостиную, салон,
вам придется увидеть все; да, я сплю среди моих  экспонатов,  ем  с  ними,
живу... Входите, только не говорите слишком много.
     Он ввел меня  в  освещенную  комнату  с  окнами,  закрытыми  большими
листами бумаги, некогда белой, а теперь  чрезвычайно  грязной  и  покрытой
пятнами жира. Она буквально кишела раздавленными мухами;  на  подоконниках
тоже было черно от мушиных трупов, да и на дверях, закрывая их, я  заметил
засохшие, окровавленные останки насекомых, будто Зазуля осаждали  тут  все
перепончатокрылые существа в мире; прежде, чем это успело меня поразить, я
обратил внимание на  другие  особенности  помещения.  Посредине  находился
стол, вернее два стояка с лежащими  на  них  простыми,  еле  обструганными
досками; он был завален целыми грудами книг,  бумаг,  пожелтевших  костей.
Однако самой большой достопримечательностью  комнаты  были  ее  стены.  На
больших, наспех сколоченных стеллажах стояли  рядами  бутыли  и  банки  из
толстого стекла, а напротив окна, там, где эти  стеллажи  расступались,  в
просвете между ними, высился огромный  стеклянный  резервуар,  похожий  на
аквариум величиной со шкаф или, скорее, на  прозрачный  саркофаг.  Верхняя
его часть была прикрыта небрежно наброшенной грязной  тряпкой,  изодранные
края которой доставали примерно до половины стеклянных стенок, но  хватало
того, что виднелось в нижней, неприкрытой части, чтобы я  замер.  Во  всех
банках и бутылях синела слегка мутноватая жидкость - словно я находился  в
каком-нибудь анатомическом музее, где хранятся полученные  после  вскрытия
некогда живые  органы,  законсервированные  в  спирте.  Таким  же,  только
огромных размеров сосудом был этот стеклянный резервуар, прикрытый  сверху
тряпкой.  В  его  мрачной  глубине,  освещаемой  синеватыми   проблесками,
необычайно медленно, как бесконечно терпеливый маятник, раскачивались,  не
касаясь дна, вися в нескольких сантиметрах от него, две тени, в которых  с
невыразимым ужасом и отвращением я узнал человеческие ноги в  набухших  от
денатурата мокрых брюках...
     Я  окаменел,  а  Зазуль  не  шевелился,  я  не  ощущал   вообще   его
присутствия; когда я повел глазами на него, то увидел, что он  очень  рад.
Мое отвращение, мой ужас забавляли его. Руки его были прижаты к груди, как
для молитвы, он удовлетворенно покашливал.
     - Что это значит, Зазуль! - проговорил я сдавленным  голосом.  -  Что
это?!
     Он повернулся ко мне спиной, его горб, ужасный и острый, -  глядя  на
него, я инстинктивно опасался, что лопнет обтянувший его пиджак, -  слегка
колыхался в такт его шагам. Усевшись в кресле со странной,  раздвинутой  в
стороны спинкой (ужасна была эта мебель горбуна), он вдруг  сказал,  будто
равнодушным, даже скучающим тоном:
     - Это  целая  история,  Тихий.  Вы  хотели  переждать  грозу?  Сядьте
где-нибудь и не мешайте мне. Не вижу причин, по которым я  был  бы  обязан
вам что-либо рассказывать.
     - Но я их вижу, - отвечал я.
     До некоторой степени я уже овладел собой. Под  аккомпанемент  шума  и
плеска дождя я подошел к нему и сказал:
     - Если вы не объясните мне  всего  этого,  Зазуль,  я  буду  вынужден
предпринять шаги... которые принесут вам немало хлопот.
     Я думал, что Зазуль взорвется, но он даже не  дрогнул.  С  минуту  он
смотрел на меня, насмешливо поджав губы.
     - Скажите-ка  сами,  Тихий,  как  это  выглядит?  Гроза,  ливень,  вы
врываетесь ко мне, лезете непрошенный, угрожаете,  что  изобьете  меня,  а
потом, когда я по  врожденной  мягкости  уступаю,  когда  я  стараюсь  вам
угодить, то имею честь слышать новые угрозы: после избиения вы грозите мне
тюрьмой. Я ученый, милостивый государь, а не бандит. Я  не  боюсь  тюрьмы,
вас, вообще ничего не боюсь, Тихий.
     - Ведь это человек, - сказал я, почти не слушая  его  болтовни,  явно
издевательской: ясно, что он умышленно  привел  меня  сюда,  чтоб  я  смог
сделать это отвратительное открытие. Я смотрел поверх его  головы  на  эту
страшную двойную тень, которая продолжала  тихо  раскачиваться  в  глубине
синей жидкости.
     - Как нельзя больше, - охотно согласился Зазуль, - как нельзя больше.
     - О, вы не увиливайте! - вскричал я.
     Он наблюдал  за  мной,  вдруг  что-то  с  ним  начало  твориться:  он
затрясся, застонал - и волосы у меня стали дыбом. Он хохотал.
     - Тихий, - произнес он, немного успокоившись,  хотя  искорки  адского
злорадства все еще прыгали в его глазах, - хотите?.. побьемся об заклад. Я
расскажу вам, как дошло до этого, там, - он показал пальцем, - и вы  тогда
волоса на моей голове не захотите тронуть. Добровольно, не по принуждению,
разумеется. Ну как, по рукам?
     - Вы его убили? - спросил я.
     - В известном смысле - да. Во всяком случае, я засадил его  туда.  Вы
думаете, что можно жить в  девяностошестипроцентном  растворе  денатурата?
Что, есть еще надежда?
     Это  его  спокойное,  будто  заранее   запланированное   бахвальство,
самоуверенное  издевательство  перед  останками  жертвы   заставило   меня
сдержаться.
     - Бьюсь об заклад, - холодно сказал я. - Говорите!
     - Вы уж меня не подгоняйте, -  сказал  он  таким  тоном,  словно  был
князем, любезно согласившимся уделить мне аудиенцию. - Я расскажу  потому,
что это меня забавляет, Тихий,  потому,  что  это  веселая  историйка,  и,
повторяя ее, я получу удовольствие, а не потому, что вы мне грозили. Я  не
боюсь угроз, Тихий. Но оставим это. Тихий, вы слыхали о Малленегсе?
     - Да, - ответил я, уже основательно успокоившись. В конце  концов  во
мне есть  что-то  от  исследователя,  и  я  знаю,  когда  нужно  сохранять
хладнокровие. - Он опубликовал несколько работ о денатурировании  белковых
частиц...
     - Превосходно, - заявил он поистине профессорским тоном и поглядел на
меня с интересом, будто, наконец, открыл во мне черту, которая заслуживает
хоть тени уважения. - Но, кроме этого, он разработал метод синтеза больших
молекул белка, искусственных белковых растворов, которые  жили,  заметьте.
Это были такие клеевые желе... он обожал их. Ежедневно он кормил  их,  так
сказать... Да,  сыпал  им  сахар,  углеводороды,  а  они,  эти  желе,  эти
бесформенные праамебы, поглощали все, так что любо смотреть, и росли себе,
сначала в маленьких стеклянных чашках Петри... Он перемещал  их  в  сосуды
побольше... нянчился с ними, всю лабораторию загромоздил ими... Они у него
подыхали, начинали разлагаться, думаю  от  неправиль