была выброшена на свалку, а  лишь
перенята искусством, найдя прибежище в киностудиях. Там она может
пугать и морочить, доставляя сильные  ощущения  публике,  которая
вовсе не смущена этим, потому что не воспринимает это всерьез.  В
то же время препарированная  оставшаяся  часть  на  наших  глазах
поспешно  рационализируется.  Форма   изменилась    основательно:
никаких трансов, медиумов, эктоплазмы, сохрани боже  от  духов  и
спиритизма,  остались  только   ясновидение,    опирающееся    на
вещественные  доказательства  и  содержащуюся    в    фотоснимках
информацию,  телепатическая  передача,  телекинез  или  вызывание
мыслью  материальных  изменений,  криптестезия   или,    наконец,
психотроника.
     Я высказываюсь по поводу этих вечно затягивающих  в  трясину
дискуссий и вечно возвращающихся вопросов весьма неохотно. Однако
в  споре  фельетонистов,  подсиживающих  друг  друга  по   поводу
дневников ясновидца, публиковавшихся в "Литературе"  [В  середине
70-х годов в польской печати живо  обсуждались  опубликованные  в
еженедельнике "Литература" дневники "ясновидца" Чеслава Климушко,
якобы обладающего  даром  сверхчувственного  восприятия,  который
позволяет  ему  находить  похищенные   предметы    и    указывать
местонахождение   тела    умершего,    пользуясь    только    его
фотопортретом, снятым в  любой  период  жизни  разыскиваемого.  В
своих воспоминаниях Ч. Климушко сообщал, что  его  необыкновенные
способности не  раз  помогали  органам  гражданской  милиции  при
раскрытии преступлений.], было упомянуто мое имя,  призванное  на
выручку  поставленным  под  сомнение  сверхчувственным  явлениям.
Отсюда возникло мнение, что я не только сам не сомневался в  этих
явлениях, но и осуждал тех, кто  их  категорически  отрицает.  По
этому поводу я могу сказать  только,  что  проблема  эта  не  для
фельетонных баталий.
     Ч. Климушко я лично не знаю, его дневников не читал,  но  не
считаю, что можно отделаться от них (а также  от  других  текстов
подобного рода) насмешками, ведь от  этого  только  увеличивается
полемическая неразбериха. Но раз уже на меня ссылались, я  считаю
дальнейшее молчание неуместным.


II


     Не  буду  скрывать,  что  пишу  эти  слова  прежде  всего  с
ощущением  скуки.  Воистину  оккультизм  --  это  ванька-встанька
истории или же ее неотъемлемая составляющая, выражаясь на  модный
философский лад. Я сам пережил эту горячку и выздоровел от нее, и
после  нее  остались  толстые  тома  специальных  трудов  в  моей
библиотеке и пачки карт Зеннера в ящике письменного стола, потому
что я сам занимался этими проблемами в послевоенном Кракове,  без
малого тридцать лет назад. Всю эту литературу ни объягь, ни  даже
вкратце  пересказать  в  такой  скромной  попытке,    как    эта,
невозможно,  поэтому  я  ограничусь  анекдотом.  На  рубеже  века
медиумизм праздновал свой триумф. Были такие знаменитые  медиумы,
как Эвзапия Палладино, итальянка, крестьянка по происхождению, на
сеансах  которой  собирались  научные  светила  мира  и   которая
обратила в оккультную веру нескольких -- говорят,  выдающихся  --
ученых. Потом ее изобличили в мошенничестве, но она  не  потеряла
всех своих сторонников; те, кто остались  ей  верны,  утверждали,
что она обманывала только тогда, когда  ослабевали  ее  природные
способности, чтобы не разочаровать участников сеанса. Как  видно,
volenti non fit iniuria.[Нет обиды изъявившему  согласие  (лат.)]
Но не в этом соль анекдота. Медиумы  предпочитали  действовать  в
полной  темноте;   собственно,    они    были    лишь    рупорами
эктоплазматических явлений и  феноменов,  которые  при  свете  не
желали приводить столики во вращение, а  также  выполнять  тысячу
других загадочных действий, скрупулезно записанных в бесчисленных
протоколах. На рациональную аргументацию -- например что свет  --
это лишь небольшой отрезок спектра электромагнитных волн, и  если
сверхчувственным  явлениям  не  мешает  инфракрасное   излучение,
допустим  кафельной  печи,  то  им  не  могут  помешать  и  лучи,
испускаемые лампой,-- медиумы не отвечали, упорно стоя на занятых
позициях. Что же с ними в конце концов произошло? Их было  много,
буквально тысячи, как  я  уже  сказал,  и  притом  большую  часть
таинственных явлений не  удалось  разоблачить  как  мистификации.
Произошло  нечто  до  смешного   банальное:    были    изобретены
ноктовизоры и другие устройства для видения в  темноте,  и  после
этого у всех медиумов их дар как рукой сняло.


III


     Из сказанного выше  можно  было  бы  сделать  вывод,  что  я
решительный противник оккультизма или  же  психотроники,  но  это
вовсе не так. Конечно, я признаюсь в скептицизме, но ведь это  не
то же самое, что полное и безусловное отрицание.  Я  привел  этот
пример, чтобы показать, что речь идет об  области,  имеющей  свою
долгую  и  запутанную  историю,  и  это    история    надежд    и
разочарований, повторяющихся периодически, благодаря  чему  можно
вывести свойственные  ей  закономерности,  достойные  внимания  и
побуждающие к размышлению.
     Я отмечаю по меньшей мере две такие закономерности  и  готов
вывести из них третью, как предположение и прогноз на будущее.
     Первая закономерность этих  явлений,  рассматриваемых  вдоль
оси исторического времени, основывается на  том,  что  не  только
названия,  не  только   смысл,    классификация    и    детальная
терминология, но и то, что можно было  назвать  "самим  существом
дела", каждый  раз  диктуется  всей  этой  феноменалистике  духом
времени. Ведь сначала это было знание тайное, высшее, а  порой  и
единственное,  потом  оно  ушло  в  подполье  или  же  перешло  в
оппозицию науке, и тогда на него начали ссылаться  как  на  сферу
явлений, свидетельствующих,  что  научное  познание  не  обладает
универсальной компетентностью, коль скоро есть нечто такое,  чего
наука объяснить не в состоянии и что  тем  самым  доказывает,  ее
ограниченность. На  исходе  XIX  века  наконец  появились  первые
серьезные попытки научно освоить эти явления, то есть  превратить
их в дисциплину, несколько обособленную, но все же  принадлежащую
к области научного познания.
     Немцы,   за    которыми    следует    признать    неизменную
систематичность и точность в соблюдении методики, сделали на этом
поприще особенно много. Венцом их энциклопедических  усилий  были
объемистые    тома,    длиннейшая    библиография,      каталоги,
классификационные таблицы, таксономии  и  протоколы,  оперирующие
красивой наукообразной терминологией,  которые  сейчас  покрылись
уже толстым слоем пыли. Это вовсе не значит, что их  авторы  были
попросту  сторонниками  "научного  оккультизма".  Взять  хотя  бы
профессора Макса Дессуара. Психолог по образованию. он  занимался
оккультизмом несколько десятков лет и, признав, что  не  во  всем
может усматривать мистификацию,  заблуждение,  недоразумение  или
просто  мошенничество,  до  конца  сохранил,   однако,    сильный
скептицизм, потому что не нашел никаких позитивных экспериментов,
способных выдержать огонь критики. Тогда не удалось ни отвергнуть
эти загадки как фиктивные, ни решить  их  как  реальные.  И  это,
собственно, вторая закономерность истории оккультизма: в ней  все
и всегда  только  предвещает,  начинается,  прорастает,  обещает,
возбуждает надежду,  но  ничего  не  исполняется  и  не  решается
окончательно.
     Дессуар и его современники  посещали  спиритические  сеансы,
участвовали в разговорах  с  медиумами,  пребывавшими  в  трансе,
наблюдали эктоплазматическое свечение и предметы, поднимавшиеся в
воздух в  затемненном  помещении,  ощущали  левитацию  стола,  за
которым  они  сидели,  положив  сверху  руки,  а  потом  все  это
описывали по возможности точно и дискутировали без  конца,  но  в
тридцатых-сороковых годах под влиянием новых  научных  веяний  по
примеру  школы  американца  Райна  экспериментаторы   вместе    с
исследуемыми переселились в лаборатории на яркий свет, под надзор
статистических таблиц, исследования стали проводиться  в  строгой
изоляции и под тщательным  контролем,  и  с  этого  началась  уже
математизация исследуемой  области,  а  терминология  пополнилась
понятиями вроде  уровня  достоверности,  статистически  значимого
отклонения, среднего значения, нормального распределения Пуассона
[ Автор смешивает два различных закона распределения:  нормальный
закон Гаусса и пуассоновское распределение редких событий.] и  т.
д.
     Раин    в    противоположность    Дессуару    верил        в
сверхчувствительные способности и даже в загробную жизнь, в духов
("spirits survival"), но, хотя он и писал об этом в трудах своего
института, ему не удалось создать ни экспериментальных  ситуаций,
ни  измерительных  шкал,  которые  позволили  бы  наладить  некую
спиритометрию. Зато школа Райна освежающе и  новаторски  повлияла
на аналогичные исследования англичан, которые  проводились  тогда
еще традиционными способами. Там, то есть в Англии  (а  было  это
уже в пятидесятых годах), в  "сверхчувственную  веру"  обратились
несколько довольно уважаемых ученых  (и  не  только  психологов),
которые ранее категорически отрицали реальность каких  бы  то  ни
было явлений сверхчувственного познания.
     Главным орудием исследователей  тогда  были  карты  Зеннера,
похожие на обычные игральные карты, но с рисунками звезды, круга,
крестика и т. д.; исследователь перекладывал карты, а  испытуемый
должен был, не видя их, отгадать рисунок, причем на самом деле  у
некоторых из  них  количество  угадываний  значительно  превышало
ожидаемую  вероятность  весьма  значительно,  а  иногда  --    по
статистическим.  стандартам  --  их  результаты    были    просто
ошеломляющими.
     Методика  опытов  продолжала  совершенствоваться.  Уже    не
исследователь тасовал карты, а машина, да и сами  карты,  орудие,
на первый взгляд примитивное, позволяли проверять самые различные
сверхчувственные  способности  испытуемого.  Если   исследователь
смотрел на карту, а исследуемый должен был ее угадать, речь шла о
выявлении телепатии или чтения мыслей; если  экспериментатор  сам
карт не видел, а только перекладывал их из одной стопки в другую,
имелось в виду ясновидение,  криптестезия  (терминология  еще  не
установилась  окончательно).  В  конце  концов  оказалось,    что
некоторые испытуемые отгадывают как будто бы не столько ту карту,
которую брал в руки экспериментатор, сколько  следующую,  которую
он  возьмет  затем,  а  это  уже  была  премониция,   предвидение
будущего, феномен еще более удивительный.
     В  том,  что  отклонения   от    статистического    ожидания
происходили, не может быть не малейшего  сомнения.  Была  открыта
даже своеобразная кривая  протекания  эксперимента.  У  человека,
который исключительно хорошо читал мысли (или же закрытые карты),
в начале сеанса процент угадывания был  выше  вероятностного,  но
все же не слишком высок; примерно  на  середине  часового  сеанса
попадания учащались, а затем довольно быстро их число  падало  до
чисто вероятностного уровня. Некое умение  как  бы  пробуждалось,
нарастало и усиливалось, а в конце опыта исчерпывалось словно  от
утомления, вызванного постоянной сосредоточенностью.
     Правда, все эти данные (а испытуемыми  были  преимущественно
студенты, которым платили за участие  в  сеансах,  то  есть  люди
заинтересованные) не  прогрессировали.  Райну  вроде  бы  удалось
однажды найти человека, который отгадывал почти 90% всех карт,  а
вероятность  такого   чисто    случайного    совпадения    просто
астрономически низка (если все  время  брать  по  две  все  время
перетасовываемые колоды и выкладывать из каждой колоды  по  одной
карте, то понадобилось бы ждать  миллионы  лет,  пока  по  чистой
случайности карты обоих рядов совпадут на 90%). Но в лабораторных
условиях такой феномен никогда больше не повторился, и речь может
идти  только  об  отклонениях  от  вероятностного  распределения,
правда, отклонениях, импонирующих любому  естествоиспытателю,  --
порядка 1:10 000 или даже 1:100 000, но эти явления  обладали  бы
доказательной  силой  только  в  длительных  сериях  опытов.    В
отдельной же серии обычно было не больше, чем  7,  8,  изредка  9
угаданных карт из 25, в то  время  как  среднее  ожидаемое  равно
пяти. Я так подробно  останавливаюсь  на  этом,  потому  что  это
единственные полностью надежные, не подлежащие  сомнению  научные
данные, которыми мы на сегодняшний день располагаем. Ничего более
значительного  с  тех  пор  не  было  продемонстрировано    столь
неопровержимо. Когда студенты измучились, фонды,  предназначенные
на исследования,  иссякли,  а  вместе  с  ними  и  первоначальный
энтузиазм экспериментаторов, все понемногу распалось само собой.
     Наиболее радикальную гипотезу, отрицающую существование всех
вообще сверхчувственных явлений в  контексте  исследований  школы
Райна, выдвинул англичанин, довольно эксцентричный мыслитель и  в
какой-то степени философ науки, Спенсер Браун. Он утверждал,  что
то, что наблюдается в  описанных  выше  исследованиях,  вовсе  не
реальные явления и не  феномены  сверхчувственного  познания,  но
совершенно  пустые,  лишенные  какого-либо   субстрата    длинные
вероятностные серии. Именно такие  серии,  говорил  Браун,  имеют
тенденцию  к  развитию  отклонений  от  среднего   вероятностного
значения,  отклонений,  которые  сперва  появляются,   а    потом
исчезают. Грубо и  обиходно  говоря,  здесь  имеют  место  редкие
случаи  или,  вернее,  исключительные  совпадения,  за   которыми
абсолютно ничего  не  стоит,  так  же  как  ничего  не  стоит  за
восьмикратно подряд выпадающим в рулетке красным цветом.
     Пожалуй, в  этой  аргументации  есть  доля  истины.  Случаи,
крайне маловероятные статистически, бывают с каждым человеком, но
обращают на себя  внимание  только  при  особых  обстоятельствах.
Недавно, будучи на книжной ярмарке во Франкфурте, я договорился с
одним американцем о встрече, но заблудился  среди  павильонов  (а
это настолько большая территория, что посетителей  по  ней  возят
автопоезда) и понял, что  не  найду  его  на  условленном  месте,
потому что  назначенный  час  уже  миновал.  Уже  не  надеясь  на
встречу,  я  вдруг  столкнулся  с  ним  почти  в  километре    от
назначенного места. Произошло это  в  толпе  среди  многих  тысяч
людей, и если бы кто-нибудь из нас появился  позднее  на  две-три
секунды или прошел через то место с аналогичным  упреждением,  то
встреча наверняка бы не состоялась, а значит, это событие следует
считать крайне маловероятным, хотя вероятность эта  не  поддается
точному расчету.
     Кстати, американец в отличие от меня не обратил внимания  на
обстоятельства нашей  встречи,  и  это  я  объясняю  тем,  что  я
"натренирован" в мышлении категориями статистики. Если совпадение
несущественно, как описанное выше,  его  забывают,  если  же  оно
связано  с  драматическим  событием,  таким,  как  чьято  смерть,
болезнь, катастрофа и т. д., то сочетание случайностей  выступает
в  ореоле  таинственности  и  необычайности  и  побуждает  искать
объяснения, которые не сводятся к чистой  случайности.  А  отсюда
один  только  шаг  до  того,  чтобы  заподозрить    вмешательство
парапсихологических факторов.
     Случайные серии имеют  место  также  в  играх  (например,  в
азартных) в виде так называемых "полос" удач и неудач.  Поскольку
игрок заинтересован и эмоционально вовлечен в игру не меньше, чем
приверженец  парапсихологии,  у  них  обоих  над  тенденцией    к
статистической  оценке  шансов   одерживает    верх    склонность
доискиваться связи между  явлениями,  скрытой  от  непосвященных.
Тому, кто проиграл последнюю рубашку, играя в рулетку по  "верной
системе", нельзя объяснить, что он пользуется ложной  стратегией,
ибо шансы на выигрыш совершенно  случайны;  а  человек,  которому
приснилась смерть брата за две недели до того, как тот скончался,
никогда не поверит, что  между  его  сном  и  этим  событием  нет
никакой связи.
     Однако (я уже писал об этом в  "Фантастике  и  футурологии")
возможно, что вещие сны  и  прочие  формы  предсказания  будущего
существуют и в то  же  время  не  существуют.  Они  существуют  в
субъективном смысле и не существуют как явления, которые  требуют
обращения к чему-либо  кроме  статистики  совпадений  в  численно
больших множествах. Если десять миллионов жителей большого города
каждую ночь видят сны, то весьма вероятно, что какой-то их части,
к примеру 24 тысячам, приснится смерть близкого человека. В  свою
очередь, вероятно, что в течение ближайших недель  у  кого-нибудь
из этих 24 тысяч действительно умрет родственник или знакомый.  А
у кого же нет больных родственников, и  среди  чьих  знакомых  не
случается несчастных случаев?"
     Но таким -- статистическим -- образом никто  не  рассуждает.
Никто не смотрит на себя как на элемент численно весьма  большого
множества,  и,  вместо  того  чтобы  счесть  сон  и  явь    двумя
независимыми переменными,  мы  изумляемся  тому,  что  предвидели
несчастье раньше, чем оно произошло.
     А  если  кому-то  в  течение  его  жизни  такое   совпадение
встретится дважды, тут уже ничем не поможешь: ничем не выбить  из
головы этого человека убеждения, что его посещают вещие сны.  Это
касается  не  только  снов,  но  и  всех  вообще   пересекающихся
множеств, между которыми нет  причинно-следственной  связи.  Наша
жизнь течет, если  можно  так  выразиться,  в  море  неисчислимых
статистических явлений, причем цивилизация играет роль механизма,
призванного реально изгнать случайность  из  повседневного  бытия
(например,  врачебной   профилактикой,    бесчисленными    мерами
регламентации, например правилами дорожного движения или хотя  бы
страхованием,  служащими  для  сведения  к  минимуму  последствий
случайных событий); культура же  как  бы  устраняет  случайность,
особым  образом  ее  истолковывая.    Между    прочим,    поэтому
онтологические  воззрения  различных  верований   обычно    имеют
"бухгалтерский"  характер  (ничто   не    происходит    случайно.
Провидение  всему  ведет  счет,  и  за  все  будет  награда,  или
наказание на том свете).
     Поэтому подозревать случайные явления в том, что  они  всего
лишь видимость, за которой стоят причинно-следственные механизмы,
недоступные  научному  объяснению,   вовсе    не    есть    нечто
исключительное для, поведения, подчиненного  нормам  культуры,  а
скорее естественное, хотя и несколько  преувеличенное  проявление
этих норм.


IV


     Я не берусь утверждать, что если  отцедить  чисто  случайные
совпадения из совокупности странных происшествий, то на дне наших
статистических сосудов ничего не останется. Но я  утверждаю,  что
отделение фракции таких  явлений,  "отягощенной  сверхчувственным
фактором", от явлений пустых  или  просто  редких  (обусловленных
стечением обстоятельств) -- одна  из  труднейших  задач,  которые
можно поставить перед наукой. Я считаю также  --  и  это  не  мое
частное мнение, а скорее голос науки, от имени которой я в данный
момент выступаю, -- что все необычайные переживания, все истории,
будто бы необъяснимые в рамках  известных  уже  законов  природы,
истории, которым их рассказчики придают столь большое значение  в
силу  эмоционального  отношения  к  ним,  в  качестве   материала
исследований по парапсихологии лишены всякой ценности. Изгоняя из
области  своих  интересов  подобные  сообщения,  не  принимая  во
внимание  личность  сообщившего,   наука    руководствуется    не
доктринерством и не скептицизмом, а лишь присущим ей методом.
     То, что человеческая  память  подвержена  ошибкам,  доказано
неопровержимо. Это же  относится  к  ценности  наших  наблюдений.
Упомянутая  уже  Эвзапия  Палладино  произвольно   манипулировала
учеными, которые как-никак были специалистами по части наблюдений
и экспериментов, вводила  в  заблуждение  людей,  которым  о