темноте  зашелестела   разрываемая   бумага,   и   вдруг   на
четырехугольном белесом фоне (это была подстилка из ваты) возник словно бы
драгоценный камень; он слабо светился... По мере того  как  я  привыкал  к
темноте, мне казалось, что он все сильнее излучает голубоватое  сияние,  и
тогда, чувствуя за спиной неровное, прерывистое дыхание, я нагнулся,  взял
приготовленный заранее молоток и одним ударом...
     Знаете, я думаю, что он все-таки говорил правду. Потому что, когда  я
ударил, рука у меня дрогнула, и  я  лишь  слегка  выщербил  этот  овальный
кристалл... И тем не менее он погас. В  какую-то  долю  секунды  произошло
нечто вроде микроскопического  беззвучного  взрыва  -  мириады  фиолетовых
пылинок закружились в вихре и  исчезли.  Стало  совсем  темно.  И  в  этой
темноте раздался мертвый глухой голос Декантора:
     - Не надо больше, Тихий... Все кончено.
     Он взял это у меня из  рук,  и  тогда  я  поверил,  потому  что  имел
наглядное доказательство, да  в  конце  концов  чувствовал  это.  Не  могу
объяснить, как. Я щелкнул  выключателем,  мы  посмотрели  друг  на  друга,
ослепленные ярким светом, как два преступника. Он  набил  карманы  сюртука
пачками банкнот и вышел, не сказав ни слова на прощание.
     Больше никогда я не видел его, и не знаю, что с  ним  случилось  -  с
этим изобретателем бессмертной души, которую я убил.





                            ПРОФЕССОР КОРКОРАН


     Вы хотите, чтобы я еще что-нибудь рассказал? Так. Вижу, что Тарантога
уже  достал  свой  блокнот  и  приготовился  стенографировать...  Подожди,
профессор. Ведь мне действительно нечего  рассказывать.  Что?  Нет,  я  не
шучу. И вообще могу я в конце концов хоть раз захотеть помолчать  в  такой
вот вечер - в вашем кругу? Почему? Э, почему! Мои дорогие,  я  никогда  не
говорил об этом, но космос заселен прежде всего такими же существами,  как
мы. Не просто человекообразными, а похожими на нас, как две капли воды.
     Половина обитаемых  планет  -  это  земли,  чуть  побольше  или  чуть
поменьше нашей, с более холодным или более теплым климатом,  но  какая  же
тут разница? А их обитатели... люди, ибо,  в  сущности,  это  люди  -  так
похожи на нас, что  различия  лишь  подчеркивают  сходство.  Почему  я  не
рассказывал о них? Что ж тут странного?  Подумайте.  Смотришь  на  звезды.
Вспоминаются разные происшествия, разные картины встают  передо  мной,  но
охотней  всего  я  возвращаюсь  к  необычным.  Может,  они  страшны,   или
противоестественны, или кошмарны, может, даже смешны, - и  именно  поэтому
они безвредны. Но смотреть на звезды, друзья мои,  и  сознавать,  что  эти
крохотные голубые искорки, - если ступить  на  них  ногой,  -  оказываются
царствами безобразия, печали, невежества, всяческого разорения, что там, в
темно-синем небе, тоже  кишмя  кишат  развалины,  грязные  дворы,  сточные
канавы, мусорные  кучи,  заросшие  кладбища...  Разве  рассказы  человека,
посетившего галактику, должны напоминать сетования лотошника, слоняющегося
по провинциальным городам? Кто захочет его слушать?  И  кто  ему  поверит?
Такие  мысли  появляются,  когда  человек  чем-то  удручен   или   ощущает
нездоровую потребность пооткровенничать. Так вот, чтоб никого не  огорчать
и не унижать, сегодня ни слова о звездах.  Нет,  я  не  буду  молчать.  Вы
почувствовали бы себя обманутыми. Я расскажу кое-что, согласен,  но  не  о
путешествиях. В конце концов и на земле я прожил немало.  Профессор,  если
тебе непременно этого хочется, можешь начинать записывать.
     Как вы знаете, у меня бывают гости, иногда весьма странные. Я  отберу
из них определенную категорию: непризнанных  изобретателей  и  ученых.  Не
знаю почему, но я всегда притягивал их, как магнит.  Тарантога  улыбается,
видите? Но  речь  идет  не  о  нем,  он  ведь  не  относится  к  категории
непризнанных изобретателей.  Сегодня  я  буду  говорить  о  тех,  кому  не
повезло: они достигли цели и увидели ее тщету.
     Конечно, они не признались себе в этом.  Неизвестные,  одинокие,  они
упорствуют в своем безумии, которое лишь известность  и  успех  превращают
иногда - чрезвычайно  редко  в  орудие  прогресса.  Разумеется,  громадное
большинство тех, кто  приходил  ко  мне,  принадлежало  к  рядовой  братии
одержимых, к людям, увязнувшим в одной идее, не своей  даже,  перенятой  у
прежних поколений, - вроде изобретателей перпетуум  мобиле,  -  с  убогими
замыслами, с тривиальными, явно вздорными решениями.  Однако  даже  в  них
тлеет  этот  огонь  бескорыстного  рвения,  сжигающий  жизнь,  вынуждающий
возобновлять заранее обреченные попытки. Жалки эти  убогие  гении,  титаны
карликового духа, от рождения искалеченные природой,  которая  в  припадке
мрачного юмора добавила к их бездарности творческое неистовство, достойное
самого Леонардо; их удел в жизни - равнодушие или  насмешки,  и  все,  что
можно для них сделать, это побыть час  или  два  терпеливым  слушателем  и
соучастником их мономании.
     В этой толпе, которую лишь собственная глупость защищает от отчаяния,
появляются изредка другие люди; я не хочу ни хвалить их, ни  осуждать,  вы
сделаете это сами. Первый, кто встает у меня перед глазами,  когда  я  это
говорю, профессор Коркоран.
     Я познакомился с ним  лет  девять  или  десять  назад.  Это  было  на
какой-то научной конференции. Мы поговорили несколько минут, и вдруг ни  с
того ни с сего (это никак не было связано с  темой  нашего  разговора)  он
спросил:
     - Что вы думаете о духах?
     В первый момент я решил, что это - эксцентричная шутка,  но  до  меня
доходили слухи о его необычности, -  я  не  помнил  только,  в  каком  это
говорилось смысле, положительном или отрицательном, - и на всякий случай я
ответил:
     - По этому вопросу не имею никакого мнения.
     Он как ни в чем не бывало вернулся к прежней  теме.  Уже  послышались
звонки, возвещающие начало следующего доклада, когда он внезапно  нагнулся
- он был значительно выше меня и сказал:
     - Тихий, вы человек в моем духе. У вас нет предубеждений. Быть может,
впрочем, я ошибаюсь, но я готов рискнуть. Зайдите ко мне,  -  он  дал  мне
свою визитную карточку. - Но предварительно позвоните по телефону, ибо  на
стук в дверь я не отвечаю и никому не открываю. Впрочем, как хотите...
     В тот же вечер, ужиная с Савинелли, этим известным  юристом,  который
специализировался на проблемах космического права, я спросил его, знает ли
он некоего профессора Коркорана.
     - Коркоран!  -  воскликнул  он  со  свойственным  ему  темпераментом,
подогретым  к  тому  же  двумя  бутылками  сицилийского   вина.   -   Этот
сумасбродный кибернетик? Что с ним? Я  не  слышал  о  нем  с  незапамятных
времен!
     Я ответил, что не знаю никаких подробностей, что  мне  лишь  случайно
довелось услышать эту фамилию. Мне думается, такой мой ответ  пришелся  бы
Коркорану по душе. Савинелли порассказал мне за вином кое-что из  сплетен,
ходивших о Коркоране. Из  них  следовало,  что  Коркоран  подавал  большие
надежды, будучи  молодым  ученым,  хоть  уже  тогда  проявлял  совершенное
отсутствие уважения к старшим, переходившее иногда в наглость; а потом  он
стал  правдолюбом  из   тех,   которые,   кажется,   получают   одинаковое
удовлетворение и от того, что говорят людям все прямо в глаза, и от  того,
что этим в наибольшей степени вредят себе. Когда Коркоран  уже  смертельно
разобидел своих профессоров и товарищей и перед ним закрылись  все  двери,
он вдруг разбогател, неожиданно получив большое наследство, купил какую-то
развалину за городом и превратил ее в  лабораторию.  Там  он  находился  с
роботами - только таких ассистентов и помощников он терпел рядом с  собой.
Может он чего-нибудь и добился, но страницы научных журналов и  бюллетеней
были для него недоступны. Это его вовсе не заботило.  Если  он  еще  в  то
время и завязывал какие-то отношения с  людьми,  то  лишь  за  тем,  чтоб,
добившись  дружбы,  немыслимо  грубо,  без  какой-либо   видимой   причины
оттолкнуть, оскорбить их. Когда он порядком постарел, и это отвратительное
развлечение ему наскучило,  он  стал  отшельником.  Я  спросил  Савинелли,
известно ли ему что-либо о том,  будто  Коркоран  верит  в  духов.  Юрист,
потягивавший в этот момент вино, едва не захлебнулся от смеху.
     - Он? В духов?! - воскликнул Савинелли. - Дружище,  да  он  не  верит
даже в людей!!!
     Я спросил, как это надо понимать. Савинелли ответил,  что  совершенно
дословно;  Коркоран  был,  по  его  мнению,  солипсист:  верил  только   в
собственное  существование,  всех  остальных  считал  фантомами,   сонными
видениями и будто бы поэтому так вел себя даже с самыми  близкими  людьми;
если жизнь есть сон, то все в ней дозволено. Я заметил,  что  тогда  можно
верить  и  в  духов.  Савинелли  спросил,  слыхал  ли  я  когда-нибудь   о
кибернетике, который бы в них верил. Потом мы заговорили о чем-то  другом,
но и того, что я узнал, было достаточно, чтобы заинтриговать меня
     Я принимаю решения быстро, так что  на  следующий  же  день  позвонил
Коркорану. Ответил робот. Я сказал ему, кто я  такой  и  по  какому  делу.
Коркоран позвонил мне только через день, поздним вечером - я уже собирался
ложиться спать. Он сказал, что я могу прийти  к  нему  хоть  тотчас.  Было
около одиннадцати. Я ответил, что сейчас буду, оделся и поехал.
     Лаборатория находилась в большом мрачном здании,  стоящем  неподалеку
от шоссе. Я видел его не раз. Думал, что это старая фабрика.  Здание  было
погружено во мрак. Ни в одном из квадратных окон, глубоко ушедших в стены,
не брезжил даже слабый огонек. Большая площадка между железной  оградой  и
воротами тоже не была освещена. Несколько раз я спотыкался  о  скрежещущее
железо, о какие-то рельсы, так что уже слегка рассерженный добрался до еле
заметной во тьме двери и позвонил особым способом, как мне велел Коркоран.
Через добрых пять минут открыл дверь он сам в старом, прожженном кислотами
лабораторном халате. Коркоран был ужасно худой,  костлявый;  у  него  были
огромные очки и седые усы, с одной стороны покороче, словно обгрызенные.
     - Пожалуйте за мной, - сказал он без всяких предисловий.
     Длинным, еле освещенным коридором, в котором лежали какие-то  машины,
бочки, запыленные белые  мешки  с  цементом,  он  подвел  меня  к  большой
стальной двери. Над ней горела яркая лампа. Он  вынул  из  кармана  халата
ключ, отпер дверь и вошел первым. Я за ним. По винтовой железной  лестнице
мы поднялись на второй этаж.  Перед  нами  был  большой  фабричный  цех  с
застекленным  сводом  -  несколько  лампочек   не   освещали   его,   лишь
подчеркивали сумрачную  ширь.  Он  был  пустынным,  мертвым,  заброшенным,
высоко под сводом  гуляли  сквозняки,  дождь,  который  начался,  когда  я
приближался к резиденции Коркорана, стучал в окна темные и грязные, там  и
тут натекала вода сквозь отверстия в выбитых стеклах. Коркоран, словно  не
замечая этого, шел впереди меня, по грохочущей под ногами  галерее;  снова
стальные запертые двери -  за  ними  коридор,  хаос  брошенных,  словно  в
бегстве, навалом лежащих у стен инструментов, покрытых толстым слоем пыли;
коридор свернул в сторону,  мы  поднимались,  спускались,  проходили  мимо
перепутанных приводных ремней, похожих на высохших змей.  Путешествие,  во
время которого я понял, как обширно  здание,  продолжалось;  раз  или  два
Коркоран в совершенно темных местах  предостерег  меня,  чтобы  я  обратил
внимание на ступеньку, чтоб нагнулся; у последней стальной двери, вероятно
противопожарной, густо утыканной заклепками, он остановился, отпер  ее;  я
заметил, что в отличие от других, она совсем не скрипела, словно ее  петли
были недавно смазаны. Мы оказались в высоком зале,  почти  совсем  пустом;
Коркоран встал посредине, там, где бетонный пол был немного светлее, будто
раньше на этом месте стоял станок,  от  которого  остались  лишь  торчащие
обломки брусьев. По стенам проходили вертикальные толстые брусья, так  что
все напоминало клетку. Я вспомнил тот вопрос о  духах...  К  прутьям  были
прикреплены полки, очень прочные, с  подпорками,  на  них  стояло  десятка
полтора  металлических  ящиков;  знаете,  как  выглядят   те   сундуки   с
сокровищами, которые в легендах закапываются корсарами? Вот такими и  были
эти ящики с выпуклыми крышками, на каждом  висела  завернутая  в  целлофан
белая  табличка,  похожая  на  ту,  какую  обычно  вешают  над  больничной
кроватью. Высоко под потолком горела запыленная лампочка, но было  слишком
темно, чтобы  я  мог  прочитать  хоть  слово  из  того,  что  написано  на
табличках. Ящики стояли в два ряда, друг над другом, а один находился выше
других,  отдельно;  я  сосчитал  их,  было  не  то   двенадцать,   не   то
четырнадцать, уже не помню точно.
     - Тихий, - обратился ко мне профессор, держа руки в карманах  халата,
- вслушайтесь на минуту в то, что тут происходит. Потом я вам расскажу,  -
ну, слушайте же!
     Был он очень нетерпелив - это бросалось в глаза. Едва начав говорить,
сразу хотел добраться до сути, чтоб  побыстрее  покончить  со  всем  этим.
Словно он каждую минуту,  проведенную  в  обществе  других  людей,  считал
потерянной.
     Я закрыл глаза и больше из простой  вежливости,  чем  из  интереса  к
звукам, которые даже и не  слыхал,  входя  в  помещение,  с  минуту  стоял
неподвижно. Собственно, ничего я  не  услышал.  Какое-то  слабое  жужжание
электротока в обмотках, что-то в этом роде, но уверяю вас оно  было  столь
тихим,  что  и  голос  умирающей  мухи  можно  было  бы  там   превосходно
расслышать.
     - Ну, что вы слышите? - спросил он.
     - Почти ничего, - признался я, - какое-то  гудение...  Но,  возможно,
это лишь шум в ушах...
     - Нет, это не шум в ушах... Тихий, слушайте внимательно, я  не  люблю
повторять, а говорю я это потому, что вы меня не знаете. Я не грубиян и не
хам, каким меня считают, просто  меня  раздражают  идиоты,  которым  нужно
десять раз повторять одно и то же. Надеюсь, что вы к ним не принадлежите.
     - Увидим, - ответил я, - говорите, профессор...
     Он кивнул головой и, показывая на ряды этих железных ящиков, сказал:
     - Вы разбираетесь в электронных мозгах?
     - Лишь настолько, насколько это требуется для космической  навигации,
- отвечал я. - С теорией у меня, пожалуй, плохо.
     - Я так и думал. Но это  неважно.  Слушайте,  Тихий.  В  этих  ящиках
находятся  самые   совершенные   электронные   мозги,   какие   когда-либо
существовали. Знаете, в чем состоит их совершенство?
     - Нет, - сказал я в соответствии с истиной.
     - В том, что они ничему  не  служат,  что  абсолютно  ни  к  чему  не
пригодны, бесполезны, - словом, что это  воплощенные  мной  в  реальность,
обличенные в материю монады Лейбница...
     Я ждал, а он говорил, и его седые  усы  выглядели  в  полумраке  так,
словно у губ его трепетала белесая ночная бабочка.
     - Каждый из этих ящиков содержит электронное  устройство,  наделенное
сознанием. Как наш мозг. Строительный материал иной, но принцип тот же. На
этом сходство кончается. Ибо наши мозги - обратите внимание! - подключены,
так сказать, к внешнему миру через посредство органов чувств: глаз,  ушей,
носа, чувствительных окончаний кожи и так  далее.  У  этих  же,  здесь,  -
вытянутым пальцем он показывал на ящики, - внешний мир там, внутри них...
     - Как же это возможно? - спросил я, начиная кое о  чем  догадываться.
Догадка была смутной, но вызывала дрожь.
     - Очень просто. Откуда мы знаем, что у нас именно такое,  а  не  иное
тело, именно такое лицо? Что мы стоим, что держим в руках книгу, что цветы
пахнут? Вы ответите, что определенные импульсы воздействуют на наши органы
чувств и по нервам бегут в наш  мозг  соответствующие  сигналы.  А  теперь
вообразите, Тихий, что я смогу воздействовать  на  ваш  обонятельный  нерв
точно так же, как это делает душистая гвоздика, - что вы будете ощущать?
     - Запах гвоздики, разумеется, - отвечал я.
     Профессор, крякнул, словно радуясь,  что  я  достаточно  понятлив,  и
продолжал:
     - А если я сделаю то же самое со всеми вашими нервами, то  вы  будете
ощущать не внешний мир, а то, что я по этим нервам протелеграфирую  в  ваш
мозг... Понятно?
     - Понятно.
     -  Ну  так  вот.  Эти  ящики  имеют   рецепторы-органы,   действующие
аналогично нашему зрению,  обонянию,  слуху,  осязанию  и  так  далее.  Но
проволочки, идущие от этих рецепторов, подключены не к внешнему миру,  как
наши нервы, а к тому барабану в углу. Вы не замечали его, а?
     - Нет, - сказал я.
     Действительно барабан этот диаметром примерно в  три  метра  стоял  в
глубине зала, вертикально, словно мельничный  жернов,  и  через  некоторое
время я заметил, что он чрезвычайно медленно вращается.
     - Это их судьба, - спокойно произнес профессор Коркоран. - Их судьба,
их мир, их бытие - все, что они могут достигнуть и познать. Там  находятся
специальные ленты с записанными  на  них  электрическими  импульсами;  они
соответствуют тем ста или двумстам  миллиардам  явлений,  с  какими  может
столкнуться человек в наиболее богатой впечатлениями  жизни.  Если  бы  вы
подняли крышку барабана, то увидели бы только  блестящие  ленты,  покрытые
белыми зигзагами, словно натеками плесени на целлулоиде,  но  это,  Тихий,
знойные ночи юга и рокот волн,  это  тела  зверей  и  грохот  пальбы,  это
похороны и пьянки, вкус яблок и груш, снежные метели, вечера,  проведенные
в семейном кругу у пылающего камина, и крики на палубе тонущего корабля, и
горные вершины, и кладбища, и бредовые галлюцинации,  -  Ийон  Тихий,  там
весь мир!
     Я молчал, а Коркоран, сжав мое плечо железной хваткой, говорил:
     - Эти ящики, Тихий, подключены к искусственному  миру.  Этому,  -  он
показал на первый ящик с  края,  -  кажется,  что  он  -  семнадцатилетняя
девушка, зеленоглазая, с рыжими волосами, с телом, достойном  Венеры.  Она
дочь государственного деятеля... Влюблена в юношу, которого  почти  каждый
день видит в окно... Который будет ее проклятием. Этот,  второй,  -  некий
ученый. Он уже близок к построению общей теории тяготения,  действительной
для его мира  -  мира,  границами  которого  служит  металлический  корпус
барабана, и готовится к борьбе за свою правду в  одиночестве,  углубленном
грозящей ему слепотой, ибо вскоре  он  ослепнет,  Тихий...  А  там,  выше,
находится член духовной коллегии, и он переживает самые трудные дни  своей
жизни, ибо утратил  веру  в  существование  бессмертной  души;  рядом,  за
перегородкой, стоит... Но я не могу рассказать вам о жизни  всех  существ,
которых я создал...
     - Можно прервать вас? - спросил я. - Мне хотелось бы знать...
     - Нет! Нельзя! - крикнул Коркоран. - Никому нельзя! Сейчас я  говорю,
Тихий! Вы еще ничего не понимаете. Вы думаете, наверно, что  там,  в  этом
барабане, различные сигналы записаны, как на граммофонной  пластинке,  что
события усложнены, как мелодия со всеми тонами и только ждут,  как  музыка
на пластинке, чтобы ее  оживила  игла,  что  эти  ящики  воспроизводят  по
очереди  комплексы  переживаний,  уже  заранее  до  конца   установленных.
Неправда! Неправда! -  кричал  он  пронзительно,  и  под  жестяным  сводом
грохотало эхо. - Содержимое барабана для них то же, что  для  вас  мир,  в
котором вы живете! Ведь вам же не  приходит  в  голову,  когда  вы  едите,
спите, встаете, путешествуете, навещаете старых безумцев, что  все  это  -
граммофонная   пластинка,   прикосновение   к   которой    вы    называете
действительностью!
     - Но... - отозвался я.
     - Молчать! - прикрикнул он на меня. - Не мешать! Говорю я!
     Я  подумал,  что  те,  кто  называл  Коркорана  хамом,  имеют  немало
оснований,  но  мне  приходилось  слушать,  ибо  то,   что   он   говорил,
действительно было необычайно. Он кричал:
     - Судьба моих железных ящиков не предопределена с  начала  до  конца,
поскольку события записаны там, в барабане