ным же образом можно  осчастливливать  либо  по-хорошему,
либо силой. Насаждение счастья  силой  влечет  за  собой,  как  показывают
расчеты, в лучшем случае стократно, а в худшем -  восьмисоткратно  большие
беды, нежели уклонение от всякой активности. А по-хорошему осчастливливать
тоже нельзя, ибо - как бы это ни представлялось странно - результат тот же
самый;  и  нет  разницы,  применяешь  ли  ты  Супербоготрон   или   Адский
Инфернатор,  именуемый  также  Гееннератором.  Ты,  может,  слышал  о  так
называемой Крабовидной Туманности?
   - А как же, - отвечал Клапауций,  -  это  остатки  оболочки  Сверхновой
Звезды, что некогда вспыхнула...
   - Ну да, - сказал голос. - Сверхновой, как бы не так! Там, милейший  ты
мой, была планета - в меру развитая, на которой, по  этой  самой  причине,
лились изрядные реки крови и слез. Как-то  утречком  спустили  мы  на  нее
восемьсот миллионов Осуществилок Желаний; и не успели мы удалиться от  нее
на световую неделю, как она разлетелась вдребезги и  разлетается  до  сего
дня! То же самое было с планетой гоминасов... что, рассказать?
   - Не стоит! - буркнул Клапауций. - Все равно не поверю, что  невозможно
осчастливливать методом толковым и осмотрительным!
   - Не веришь?  Что  поделать!  Мы  пробовали  шестьдесят  четыре  тысячи
пятьсот тринадцать раз. Волосы встают дыбом  на  всех  моих  головах,  как
только я вспомню о результатах. Уж мы, поверь, не жалели трудов ради блага
других! Мы создали специальную аппаратуру для дистанционной  спектроскопии
мечтаний; но тебе, наверно, понятно, что,  если  на  планете  свирепствуют
религиозные войны и каждая из сторон мечтает о том,  как  бы  ей  вырезать
поголовно другую, не в том  видели  мы  нашу  задачу,  чтобы  желания  эти
исполнить! Итак, надо было осчастливливать, не нарушая идею высшего блага.
Но и это не все, ибо большая часть космических цивилизаций в глубинах души
желает того, в чем не смеет  открыто  признаться;  отсюда  снова  дилемма:
помогать ли им в том, что заставляют их делать остатки стыда  и  приличия,
или же в исполнении скрытых мечтаний? Взять хотя бы, к примеру,  деменциан
и аминиан. Первые, на  стадии  почтенного  средневековья,  живьем  сжигали
стакнувшихся с дьяволом распутников, а в особенности распутниц, во-первых,
потому, что  завидовали  утехам,  проистекавшим  из  общения  с  дьяволом,
во-вторых, потому, что мучительство в ореоле  праведного  суда  дивное  им
доставляло  блаженство.  Опять  же,  аминиане  уже  ни   во   что,   кроме
собственного тела, не верили и машинами всяческими его ублажали, однако  ж
с некоторой осмотрительностью, называя занятие это  забавой;  были  у  них
стеклянные  ящички,  в  которые  запихивали  они   всевозможные   насилья,
убийства, пожары, и разглядыванием  всего  этого  улучшали  свой  аппетит.
Спустили мы на их планеты тьму устройств,  которые  так  были  рассчитаны,
чтобы все вожделенья  удовлетворять  без  чьего-либо  ущерба,  при  помощи
внутренней искусственной действительности; после чего деменциане за шесть,
а аминиане за пять недель завосхищали себя насмерть, во весь голос вопя от
испытываемого блаженства! Этих  ли  методов  хотелось  тебе,  недоразвитое
существо?
   - Ты либо глупец, либо чудовище, - пробурчал Клапауций, между тем как я
готов был лишиться чувств. - Как смеешь ты  похваляться  столь  пакостными
деяниями?
   - Я не похваляюсь, я исповедуюсь, - спокойно ответил голос. - Так  вот,
перепробовали мы все способы  поочередно.  Обрушивали  на  планеты  потоки
богатств, потопы сытости и избытка, парализуя тем самым всякие старания  и
труды; давали добрые советы, взамен за которые туземцы открывали огонь  по
нашим блюдцелетам, то бишь летучим тарелкам. Так что следовало  бы  сперва
душу переделать у тех, кого собираешься осчастливить...
   - Но вы, должно быть, и это можете? - скрежетнул Клапауций.
   - Можем, конечно, можем!  Взять  хотя  бы  соседей  наших,  антропанов,
населяющих эемлеподобную,  или  землеватую,  планету.  Занимаются  они  по
большей части брыкованием  и  хлоботанием,  а  все  это  из  страха  перед
бабярней, которая, по их вере, пребывает вне бытия, и грешников  поджидает
ее пасть, вечным огнем выложенная; а подражая  блаженным  кибрандахлыстам,
райскому Лабудансу и избегая Омерзенции  с  ее  омерзенцами,  антропанский
юноша  делается  мало-помалу  отважнее,  лучше,  благороднее,  нежели  его
осьмирукие  предки.   Правда,   антропаны   воюют   с   брехманами   из-за
превосходства Кайфа над Долгом или Долга над Кайфом  (ибо  тут  мнения  их
расходятся), но, заметь, в таких  войнах  гибнет  лишь  часть  их;  ты  же
требуешь, чтобы я, выбив у них из голов веру в  брыкованье,  хлоботанье  и
прочее, подготовил их  к  рациональному  осчастливливанью.  Но  тем  самым
совершилось бы психическое убийство, ведь возникшие существа  не  были  бы
уже ни брехманами, ни антропанами; неужели это тебе невдомек?
   - Предрассудок  надлежит  искоренять  знаниями!  -  убежденно  произнес
Клапауций.
   - Ну разумеется! Заметь, однако ж:  там  теперь  около  семи  миллионов
кающихся, многие из которых только и делали,  что  насиловали  собственную
природу, дабы ближних  от  бабярни  избавить;  как  же  я  объясню  им  за
считанные минуты, и притом  бесспорно  и  непреложно,  что  все  это  было
впустую и они извели свою жизнь на занятия, бесполезные абсолютно? Это  ли
не жестокость? Знания сами должны  побороть  предрассудок,  но  для  этого
надобно время. Возьмем того горбуна,  о  котором  шла  речь.  Живет  он  в
блаженном невежестве, веря, что горб  его  играет  в  деле  Творения  роль
прямо-таки космическую. Если ты растолкуешь ему, что  причиной  тому  лишь
атомная промашка, ты сделаешь его навеки несчастным, и  только.  Тогда  уж
следовало бы горбатого выпрямить...
   - Ясное дело! - выпалил Клапауций.
   - Ба! И это было испробовано! Один  только  дед  мой  выпрямил  однажды
триста горбунов одним махом. Как же он после мучился!
   - Почему? - не удержался я от вопроса.
   - Почему? Сто двадцать из них были тотчас же сварены в  кипящем  масле,
ибо столь внезапное исцеление сочли очевидным доказательством  сношений  с
дьяволом; из остальных тридцать завербовались в солдаты  и  пали  на  поле
брани, изничтожая друг друга под  разными  знаменами;  семнадцать  немедля
упились на радостях насмерть, а прочих  сгубило  либо  любовное  истощение
(ибо дед мой, по доброте душевной, добавил  им  еще  редкостной  красоты),
либо другое какое распутство, которому начали они предаваться  слишком  уж
неумеренно, вдоволь перед тем напостившись; и вот в два каких-нибудь  года
все до единого сошли в могилу. Единственное  исключение...  эх!  Лучше  не
говорить!
   - Закончи, коли уж начал! - вскричал безмерно тронутый  наставник  мой,
Клапауций.
   - Если ты непременно хочешь... ладно. Сперва остались лишь двое. Из них
один, встретив случайно деда, на коленях умолял его вернуть горб: дескать,
в бытность его калекой он безбедно жил подаяньем,  а  по  выпрямлении  ему
пришлось работать, к  чему  он  был  непривычен.  Мол,  с  горбом  он  уже
совершенно свыкся и теперь, проходя через дверь, больно стукается  лбом  о
притолоку...
   - А тот, последний? - спросил Клапауций.
   - То был королевич, лишенный прав на престол по причине увечья; но  при
такой перемене  к  лучшему  мачеха,  желая  добыть  корону  родному  сыну,
отравила беднягу...
   - Ладно, допустим... Но вы ведь можете творить  чудеса...  -  молвил  с
отчаянием Клапауций.
   - Осчастливливанье чудесами - один  из  наиболее  рискованных  приемов,
какие мне только известны,  -  ответил  сурово  глас  из  махины.  -  Кого
чудесным образом преображать? Индивидов? От избытка красоты рвутся брачные
узы, излишний разум ведет к одиночеству, а богатство - к безумию. Нет  уж!
Индивидов осчастливливать невозможно, а общества -  не  позволено;  каждое
должно следовать своим путем, натуральным  порядком  восходя  по  ступеням
развития, всем  добрым  и  всем  дурным  обязанное  себе  самому.  Нам,  с
Наивысшей Ступени, делать в Космосе нечего; мы не создаем других космосов,
потому что, позволю себе заметить, это было бы некрасиво. Зачем  мы  стали
бы это делать? Ради собственного  возвышения?  Это  было  бы  гадко.  Или,
может, ради сотворяемых? Но их ведь нет, а можно ли учинить что-либо  ради
несуществующих? Делать что-то можно лишь  до  тех  пор,  пока  нельзя  еще
делать всего. Потом надо сидеть тихо... А теперь оставьте меня  наконец  в
покое!
   - Но как  же  так?  А  средства  какие-нибудь,  чтобы  хоть  как-нибудь
улучшить, исправить, руку помощи протянуть? А страждущие - подумай о  них!
Эй! - кричали мы наперебой с Клапауцием у Всемогуторного Пульта.
   Машина зевнула и молвила:
   - Стоит ли с вами вообще толковать? Не лучше ли  было  бы  поступить  с
вами так, как мы поступаем у себя на планете? Вечно одно и то  же!  Ну  да
ладно! Вот вам рецепт  средства,  еще  не  испробованного,  однако  же  за
последствия не ручаюсь!  А  теперь  делайте  себе,  что  хотите.  Покой  -
единственное, что для меня  еще  имеет  значение.  Ступайте  же  со  своим
Боготроном...
   Машина умолкла, и мы остались  одни  перед  меркнущими  созвездиями  ее
огней, у Пульта, на котором лежал листок с таким примерно текстом:
   "АЛЬТРУИЗИН - психотрансмиссионный препарат, предназначенный  для  всех
белковатых. Обеспечивает перенесение любых ощущений, эмоций и  переживаний
с того, кто ощущает их непосредственно, на всех  остальных  в  радиусе  до
пятисот локтей. Действует по принципу телепатии, но не передает  абсолютно
никаких  мыслей.  На  роботов  и  растения  не  действует.   Интенсивность
переживаний ощущающего индивида, или  отправителя,  усиливается  благодаря
вторичной  ретрансмиссии  получателей,  и  она  тем  выше,   чем   большее
количество лиц соседствует с таковым. По замыслу изобретателя,  АЛЬТРУИЗИН
вносит в любое общество дух братства, единения и глубочайшей симпатии, так
как соседи счастливой особы счастливы  тоже,  и  притом  тем  больше,  чем
счастливее она. Счастливому индивидууму они желают еще большего счастья  в
собственных своих интересах, а значит, от  всей  души;  если  же  кто-либо
страдает, срочно спешат на помощь, чтобы себя от индуцированных  страданий
избавить. Стены,  перегородки,  фашины  и  прочие  преграды  не  ослабляют
альтруистического эффекта. Препарат растворяется в воде; можно вводить его
через водопроводную сеть, реки, колодцы и т.д. Он не имеет  ни  цвета,  ни
запаха; одного миллимикрограмма хватает для общества,  состоящего  из  ста
тысяч  индивидуумов.  В   случае   последствий,   противоречащих   тезисам
изобретателя, никакие претензии не принимаются. За представителя  Наивысш.
Ступ. Раза. - Всемогуторный Ультимат".
   Клапауций принялся было  ворчать,  что  альтруизин  получит  применение
исключительно среди людей, а роботы так и останутся со  своими  жизненными
невзгодами; но я осмелился  отчитать  его,  упирая  на  солидарность  всех
разумных существ и необходимость взаимопомощи. Потом  началось  обсуждение
практических вопросов, поскольку было ясно, что кампанию  осчастливливанья
разворачивать нужно незамедлительно. Клапауций  поручил  небольшому  блоку
Онтогеннуса изготовить необходимую дозу препарата, я  же,  посоветовавшись
со славным конструктором,  решил  отправиться  на  землеподобную  планету,
населенную человекообразными существами, что лежала всего в  четырех  днях
пути. Я желал  благодетельствовать  анонимно,  поэтому  мы  порешили,  что
разумнее  будет  принять  человеческий  облик;  как  известно,  дело   это
нелегкое, но гений конструктора и  здесь  одолел  все  препоны.  И  вот  я
собрался в дорогу с двумя чемоданами, из которых в одном содержалось сорок
килограммов альтруизина в виде белого порошка, а  во  втором  -  туалетные
принадлежности, пижамы, белье, запасные щеки, волосы, глаза, языки и  т.п.
Сам я путешествовал под видом соразмерно  сложенного  юноши  с  усиками  и
челкой. Клапауций несколько  сомневался,  стоит  ли  применять  альтруизин
сразу в больших масштабах; поэтому я, хотя и  не  разделял  его  опасений,
согласился произвести,  по  прибытии  на  Геонию  (именно  так  называлась
планета), пробный эксперимент. Я просто не  мог  дождаться  минуты,  когда
начнется великий сев всеобщего братства и  единения;  а  посему,  сердечно
простившись с конструктором, не мешкая тронулся в путь.
   По прибытии на планету я остановился в небольшом селении, у  немолодого
уже, довольно мрачного трактирщика, на его постоялом дворе, и  повел  дело
так ловко, что мне удалось всыпать горсточку порошка  в  колодец  у  дома,
пока мою поклажу переносили из брички в гостевой покой. На постоялом дворе
царила обычная суматоха, девки-прислужницы бегали с лоханями горячей воды,
хозяин сердито  поторапливал  их;  вдруг  застучали  копыта  и  из  брички
выскочил немолодой мужчина с докторским саквояжем в руке; но направился он
не к дому, а на скотный двор, откуда временами доносилось глухое  мычание.
Как я узнал от горничной, принадлежавшее хозяину геонское животное  -  так
называемая корова - рожало. Это  немного  меня  встревожило,  ибо,  правду
сказать, я вообще не подумал о животном вопросе; но сделать я  уже  ничего
не мог, а потому уединился у себя в комнате, чтобы оттуда следить за ходом
событий. И они не заставили себя ждать. Я услышал звяканье колодезной цепи
- кухонная прислуга носила  воду,  -  и  вскоре  затем  снова  послышалось
мычание роженицы, которой вторили теперь другие коровы; тут же ветеринар с
воплем вылетел из коровника, держась за живот; за ним мчались служанки,  а
самым последним - трактирщик; все они, сопричастившись коровьим  мучениям,
с великим плачем разбегались в разные стороны, но тотчас же  возвращались,
так как боль отпускала их  на  известном  расстоянии.  Таким  манером  они
неоднократно возобновляли штурм коровника, всякий раз выбегая из  него  во
весь дух по причине родовых схваток; столь  неожиданное  развитие  событий
меня огорошило, и я решил, что эксперимент следовало  провести  в  городе,
где животных нет. Я поскорее собрался и потребовал счет. Однако все вокруг
так маялись из-за  приходящего  на  свет  теленка,  что  было  не  к  кому
обратиться; я готов был уже ехать, но оказалось, что и кучер, и клячи  его
корчатся в  родовых  схватках.  В  конце  концов  я  решил  добираться  до
ближайшего города пешим ходом. И вот, на беду,  когда  я  переходил  через
реку по мостику, ручка чемодана  выскользнула  у  меня  из  рук,  чемодан,
ударившись замком  о  бревно,  раскрылся,  и  весь  запас  белого  порошка
высыпался из него в мгновение ока.  Остолбенев,  я  смотрел,  как  быстрое
теченье растворяет в себе сорок килограммов альтруизина - но помочь беде я
уже не мог; жребий был брошен, ибо река снабжала город питьевой водой.
   Я брел до самого вечера, а когда вошел в  город,  он  сиял  огнями,  на
улицах стоял гомон,  прохожих  было  полно.  Вскоре  я  отыскал  небольшую
гостиницу и  остановился  в  ней,  высматривая  первые  признаки  действия
препарата; но пока что не замечал ничего. Утомленный длительным переходом,
я сразу же отправился спать. Посреди ночи меня разбудили истошные вопли. Я
вскочил с постели. В комнате было светло от языков пламени, пожиравших дом
напротив; я побежал на улицу и за самым порогом  споткнулся  о  труп,  еще
совсем теплый. Неподалеку шестеро извергов, крепко  схватив  взывавшего  о
помощи старца, клещами вырывали у него один зуб за  другим,  пока  наконец
хоровой вздох облегчения  не  возвестил,  что  найден  и  удален  болевший
корень,  который  мучил  также  и  их   вследствие   трансмиссии;   бросив
обеззубевшего   и   полузатоптанного   старца,   они    удалились,    явно
умиротворенные.
   Однако же не  вопли  этого  страдальца  разбудили  меня;  причиной  был
инцидент в пивной напротив: какой-то пьяный детина огрел приятеля по  лбу,
в то же мгновение ощутил его боль и, пришедши от этого в ярость,  принялся
лупить его все сильнее, а  сотрапезники,  у  которых  тоже  очень  болело,
повскакали  с  мест,  чтобы  приложить  драчунам;  круг  всеобщих  мучений
настолько расширился, что  половина  постояльцев  гостиницы,  проснувшись,
похватала трости, палки, метлы, в ночном белье прибежала на поле  сражения
и огромным клубком каталась среди поломанной  мебели  и  разбитой  посуды,
пока наконец от перевернутой лампы не занялся огонь. Под  звон  колоколов,
вой пожарных сирен и недобитых кулачных  бойцов  я  поскорей  удалился  от
этого места, но несколькими кварталами дальше  наткнулся  на  сходку  или,
скорее,  толпу  народа,  окружившую  небольшой  белый  домик,   обсаженный
розовыми кустами. Как оказалось, здесь проводили ночь  новобрачные.  Давка
была неслыханная, мелькали военные мундиры, священнические сутаны  и  даже
гимназические околыши; те, что  стояли  близ  окон,  тянули  шеи,  пытаясь
заглянуть внутрь, другие лезли им на спины, восклицая: "Ну! В  чем  дело?!
Чего они там канителятся? Долго нам еще ждать?! За дело, живее!" - и  т.п.
Какой-то старичок,  который  никак  не  мог  протолкнуться,  слезно  молил
пропустить  его;  он,  мол,  из-за  слабости  мозга  издалека  ничего   не
почувствует; но никто не обращал внимания на его смиренные просьбы -  одни
потихоньку млели от наслаждения,  другие  блаженно  постанывали,  а  менее
опытные  пускали  ртом  пузыри.  Родственники  молодых  поначалу  пытались
разогнать толпу наглецов, но вскоре сами  увлечены  были  вихрем  всеобщей
разнузданности  и  присоединились  к  зычному   хору,   что   подзадоривал
любящихся; причем верховодил в  этом  печальном  действе  прадед  молодого
супруга, который упорно штурмовал двери  супружеской  спальни  креслом  на
колесиках. Жестоко уязвленный  увиденным,  я  повернул  назад,  в  сторону
гостиницы,  а  по  дороге  мне  попадались  кучки  людей,   которые   либо
воинственно клокотали, либо обнимались наперебой; все это, однако  ж,  был
сущий пустяк по сравнению с тем, что творилось в гостинице. Уже издалека я
заметил, что постояльцы скачут из окон в  одном  белье,  сплошь  да  рядом
ломая себе ноги; несколько человек залезли на крышу, а в самом доме хозяин
с хозяйкой,  горничные  и  коридорные  метались,  визжали  от  страха  как
безумные и прятались по шкафам или под кроватями, - а все  потому,  что  в
погребе кошка гоняла мышей.
   Я начинал понимать, сколь опрометчив  был  мой  поступок;  на  рассвете
альтруизин действовал уже с такой силой, что, если у кого-нибудь  щекотало
в носу, вся округа в радиусе мили чихала в ответ громовыми залпами,  а  от
больных тяжелыми формами невралгии родственники, врачи и сиделки  убегали,
как  от  чумы;  и  лишь  несколько  бледных,  посапывающих   от   крайнего
удовольствия мазохистов робко  шныряли  вокруг.  Нашлось  также  множество
маловеров,  которые  только  затем  пинали  и  дубасили   ближних,   чтобы
удостовериться,  что  диво  трансмиссии  ощущений,   о   котором   столько
рассказывают, - чистая правда; жертвы, в свою  очередь,  не  оставались  в
долгу, и глухие звуки ударов огласили весь город. Утром, бродя в безмерном
удивленье по улицам, я увидел  большую,  залитую  слезами  толпу,  которая
гнала через рыночную площадь старушку под  черной  вуалью,  забрасывая  ее
камнями. Как оказалось, то была вдова некоего престарелого башмачника, что
накануне умер, а утром  был  похоронен;  страдания  безутешной  вдовы  так
допекали соседей, что те,  не  имея  никаких  способов  утешить  бедняжку,
изгнали ее из города. Это зрелище ужасной тоской сдавило мне сердце,  и  я
поскорей направился обратно  в  гостиницу,  но  она  была  объята  гудящим
пламенем. Оказалось, что кухарка, варившая суп, ошпарила палец, вследствие
чего некий ротмистр, который на последнем этаже как раз чистил оружие,  от
великой боли нажал невольно на спуск, уложив  на  месте  жену  и  четверых
ребятишек; отчаянье его разделили все, кто не был еще отвезен в