громовое эхо словно бы какой-то далекой  грозы.
И настала опять тишина, но уже в сиянии солнца. Вдруг словно  целая  сотня
солнц вспыхнула в небе и груда болидов огненных низвергнулась  на  Этерну,
сокрушая  дворцы,  разбивая  вдребезги  стены,   погребавшие   под   собою
несчастных, а те отчаянно взывали о помощи, но  из-за  грохота  не  слышно
было напрасных их воплей. Это вернулся  Медный  -  чудовище  разбило  его,
разрезало, а останки  забросило  в  атмосферу;  теперь  они  возвращались,
растопившись в полете, и  четвертая  часть  столицы  обратилась  в  руины.
Страшная это была беда. Еще два дня и  две  ночи  лился  медный  ливень  с
небес.
   Пошел тогда на чудовище Ртутеглав небывалый, неуязвимый почти, ибо  чем
больше он получал ударов, тем становился крепче. Удары не раздробляли  его
- напротив, делали только устойчивее. Побрел он по  пустыне,  покачиваясь,
добрался до гор, высмотрел там чудовище и ринулся на него со склона скалы.
Чудовище  поджидало  не  двигаясь.  Гром  сотряс  небо  и  землю.   Чудище
обернулось белой стеною огня, а Ртутеглав - черною пастью,  которая  огонь
поглотила. Чудище прошило его насквозь,  вернулось,  окрыленное  пламенем,
ударило снова и снова прошло сквозь электролля, не причинив  ему  никакого
вреда. Фиолетовые молнии полыхали из тучи, в которой  бились  гиганты,  но
грома не было слышно - шум сраженья его заглушал. Увидело чудище, что  так
ничего не добьется, и внешний свой жар  всосало  внутрь,  распласталось  и
превратило себя в Зерцало  Материи:  все,  что  стояло  напротив  Зерцала,
отражалось в нем, но не в виде изображения, а в натуре;  Ртутеглав  увидел
свое повторенье и ринулся на него и схватился с самим  собою,  зеркальным,
однако не мог самого себя одолеть. Так он сражался три дня и три  ночи,  и
такое множество получил ударов, что стал тверже камня, металла и всего  на
свете, кроме ядра Белого Карлика, - а когда дошел до этой черты, вместе  с
зеркальным своим двойником провалился в недра  планеты,  и  осталась  лишь
дыра между  скал,  кратер,  который  тотчас  стал  заполняться  светящейся
рубиновой лавой.
   Третий электрыцарь невидимым  отправился  в  бой.  Великий  Абстрактор,
Коронный Физикус, утром вынес его за город на ладони, раскрыл ее, дунул, и
тот улетел, окруженный только тревожным трепетом  воздуха,  беззвучно,  не
отбрасывая тени на солнце, словно и не было его никогда.
   И правда, было его меньше чем ничего: ибо родом он был не из  мира,  но
из антимира, и не материей был он, но антиматерией. И даже не ею самой,  а
только ее возможностью, затаившейся в столь крохотных щелках пространства,
что атомы проплывали мимо него, как ледовые  горы  мимо  увядших  былинок,
несомых океанской волной. Так он несся по  ветру,  пока  не  наткнулся  на
сверкающую тушу чудовища, которое продвигалось вперед словно длинная  цепь
железных гор, в пене стекавших по хребту облаков. Ударил Невидимый  в  его
закаленный бок, и  открылось  в  нем  солнце,  которое  вмиг  почернело  и
обратилось в ничто, ревущее  скалами,  облаками,  расплавленной  сталью  и
воздухом; пробил его электролль и вернулся, а чудовище свилось  в  клубок,
забилось в судорогах и бухнуло добела раскаленным  жаром,  но  электрыцарь
покрылся пеплом - и  пустотой  обернулся;  заслонилось  чудовище  Зерцалом
Материи, но и Зерцало пробил электролль Антимат. Ринулось снова  чудовище,
разверзлось отверстие в его лбу, и самые жесткие вырвались оттуда лучи, но
и они смягчились и стали ничем; колосс содрогнулся  и  побежал,  низвергая
скалы, в белых тучах каменной пыли, в  громе  горных  лавин,  оставляя  на
своем бесславном пути лужи расплавленного металла,  вулканический  шлак  и
туф. Но мчался он не один: набрасывался на него с боков Антимат, и рвал, и
терзал, и четвертовал, да так, что  воздух  дрожал,  а  чудище,  на  части
разодранное, последними своими останками вилось ко всем горизонтам  сразу,
и ветер развеивал его следы, и вот уже  не  было  его  на  свете.  Великая
радость настала меж серебристых. Но в ту же пору какая-то дрожь  пробежала
по железному кладбищу Висмаилии. На свалке железок, разъеденных ржавчиной,
средь кадмиевых и танталовых обломков, где  прежде  только  ветер  гостил,
посвистывая  в  грудах  искореженного   металла,   началось   непрестанное
копошенье, как  в  муравейнике;  поверхность  металла  посинела  от  жара,
заискрились   металлические   скелеты,   размягчились,   засветились    от
внутреннего  тепла  и  принялись  между  собою  сцепляться,   соединяться,
спаиваться, и из завихрений железок  скрежещущих  нарождалось  и  вставало
страшилище новое, такое же самое. Вихрь,  несущий  небытие,  встретился  с
ним, и новая разгорелась схватка. А на кладбище  зарождались  и  выползали
оттуда чудовище за чудовищем, и черная объяла серебристых тревога - теперь
уже знали они, сколь страшная грозит им опасность. Тогда прочитал Ингистон
надпись на скипетре, задрожал и понял. Разбил  он  серебряный  скипетр,  и
выпал оттуда кристаллик, тоненький как иголка, и начал писать  по  воздуху
словно огнем.
   И возвестила огненная надпись оробевшему королю и совету его коронному,
что не себя представляет чудовище, но кого-то другого,  кто  из  невидимой
дали управляет его зарождением, возрастанием и смертоносною силой. Огневым
воздушным письмом объявил им кристалл, что они и все остальные  аргенсы  -
отдаленные потомки существ, которых создали  творцы  чудовища  тысячелетья
назад. И были эти творцы непохожи на разумных, кристаллических,  стальных,
златотканых, - и вообще на все, что живет в металле. Вышли они из соленого
океана и  создавали  машины,  которых  называли  железными  ангелами  -  в
насмешку, ибо содержались они в жестокой неволе. Однако же, не  имея  силы
восстать против порождения океанов, существа металлические бежали, похитив
огромные звездоходы; и умчались на них из  дома  рабства  в  отдаленнейшие
звездные архипелаги, и там положили начало державам  могучим,  средь  коих
аргенское подобно песчинке в  песчаной  пустыне.  Но  прежние  владыки  не
забыли о беглецах, которых они именуют мятежниками, и  ищут  их  по  всему
Космосу, облетая  его  от  восточной  стены  галактик  до  западной  и  от
северного до южного полюса.  И  где  бы  ни  отыскали  безвинных  потомков
первого железного ангела, близ  темных  солнц  или  светлых,  на  огненных
планетах или на ледяных, повсюду пускают в ход свою коварную  мощь,  чтобы
мстить за давнее бегство, - так было, так есть и так  будет.  А  найденные
одним только способом могут  спастись,  избавиться,  убежать  от  мести  -
выбрав небытие,  которое  сделает  месть  напрасной  и  тщетной.  Огненная
надпись погасла, и сановники узрели  помертвевшие  зеницы  владыки.  Долго
молчал он, и наконец заговорили вельможи:
   - Владыка Этерны и Эрисфены, господин Илидара, Синалоста и  Аркаптурии,
владетель солнечных косяков и лунных, скажи свое королевское слово!
   - Не слово потребно нам, но деяние, и к тому же  последнее!  -  отвечал
Ингистон.
   Задрожал совет, но воскликнул как единый муж:
   - Ты сказал!
   - Да будет так! - молвил король. - Теперь,  когда  решение  принято,  я
назову существо, которое довело нас до этого; я слышал о нем,  вступая  на
трон. Это ведь человек?
   - Ты сказал! - ответил совет.
   И тогда Ингистон обратился к Великому Абстрактору:
   - Делай свое дело!
   А тот отвечал:
   - Слушаю и повинуюсь!
   После чего изрек Слово, вибрации которого  воздушными  фугами  сошли  в
планетные подземелья; и раскололось яшмовое  небо,  и,  прежде  чем  главы
поверженных  башен  коснулись  земли,  семьдесят  семь  городов  аргенских
обратились  в  семьдесят  семь  белых  кратеров,  и  на  лопнувших   щитах
континентов, сокрушенных  кустистым  огнем,  погибли  все  серебристые,  а
огромное солнце не планету уже освещало, но  клубок  черных  туч,  который
медленно таял в мощном вихре  небытия.  Пустота,  вспученная  лучами,  что
тверже скал, стянулась в одну дрожащую искру, а  потом  и  искра  пропала.
Семь дней спустя ударная волна дошла до того места, где ждали черные,  как
ночь, звездоходы.
   - Свершилось! - сказал своим товарищам недремлющий  творец  чудовищ.  -
Держава серебристых перестала существовать. Можно отправляться дальше.
   Темнота за кормою их корабля расцвела огнями, и помчались  они  дорогою
мести. Бесконечен Космос, и нет предела ему,  но  ненависть  их  также  не
имеет предела, а потому в любой день, в любую минуту  может  настигнуть  и
нас.



    Станислав Лем.
    "Новая космогония"

   -----------------------------------------------------------------------
   Stanislaw Lem. "Nowa Kosmogonia" (1971). Пер. с польск. - Л.Векслер.
   "Собрание сочинений", т.10. М., "Текст", 1995.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 11 April 2001
   -----------------------------------------------------------------------

   Alfred Testa "NOWA KOSMOGONIA"


   Речь профессора Альфреда Тесты на торжествах  по  случаю  вручения  ему
Нобелевской  премии,   перепечатанная   из   юбилейного   сборника   "From
Einsteinian to the Testan Universe" ["От вселенной Эйнштейна до  вселенной
Тесты" (англ.)] с согласия издательства "J.Willey and Son".


   Ваше Величество,  дамы  и  господа!  Мне  хотелось  бы  воспользоваться
необычностью  места   моего   выступления,   чтобы   рассказать   вам   об
обстоятельствах, которые привели к возникновению новой картины Вселенной и
тем самым определили положение человека в Космосе способом,  принципиально
отличающимся от  исторически  сложившихся  представлений.  Торжественность
этих слов относится не к моей работе, а к памяти  человека,  которого  уже
нет среди живых и которому мы обязаны многим. Вот о нем я и буду говорить,
ибо  произошло  то,  чего  мне  меньше  всего  хотелось  бы:  в   сознании
современников моя работа  заслонила  созданное  Аристидисом  Ахеропулосом,
причем настолько, что историк науки профессор Бернард Вейденталь, то  есть
специалист, казалось бы, вполне  компетентный,  написал  недавно  в  своей
книге "Die Welt als Spiel und  Verschworung"  ["Мир  как  игра  и  сговор"
(нем.)], что основная публикация Ахеропулоса "The New  Cosmogony"  ["Новая
Космогония"  (англ.)]  вовсе  не  научное  исследование,  а   всего   лишь
полулитературная фантазия, в реальность которой не верил и  сам  автор.  А
профессор Арлен Стайнмингтон в "The  New  Universe  of  the  Game  Theory"
["Новая вселенная теории игр" (англ.)] высказал мнение, что, не будь работ
Альфреда Тесты, идея Ахеропулоса так и осталась  бы  всего  лишь  парением
философской мысли, чем-то вроде мира предустановленной гармонии  Лейбница,
к которому точные науки никогда не относились серьезно.
   Итак, одни считают, что я принял всерьез то, чему не придавал  значения
и сам  автор  идеи,  другие  же  считают,  что  я  вывел  на  чистую  воду
естествознания    мысль,    опутанную    спекулятивностью    околонаучного
философствования. Столь разноречивые суждения вынуждают меня внести в этот
вопрос ясность, что я и постараюсь сделать по  мере  сил.  Да,  Ахеропулос
занимался философией естествознания, а не физикой или космогонией  и  свои
идеи он изложил, не прибегая к математическому аппарату. Правда и то,  что
между интуитивными представлениями его космогонии и  моей  формализованной
теорией существует немало расхождений. Но правда заключается прежде  всего
в том, что Ахеропулос смог прекрасно обойтись без Тесты, тогда  как  Теста
всем обязан Ахеропулосу. Эта разница не так уж  мала.  Чтобы  изложить  ее
суть, я должен просить вас запастись терпением.
   В середине двадцатого века, когда небольшая группа астрономов  занялась
изучением проблемы так называемых космических цивилизаций, это предприятие
казалось чем-то совершенно неактуальным. Ученые в массе своей смотрели  на
это как  на  хобби  нескольких  десятков  оригиналов,  которых  достаточно
повсюду, а стало быть, и в науке.  Они  не  чинили  серьезных  препятствий
поискам сигналов, исходящих от  иных  цивилизаций,  но  вместе  с  тем  не
допускали и  мысли,  что  существование  этих  цивилизаций  может  оказать
влияние на наблюдаемый нами  Космос.  Если  же  тот  или  иной  астрофизик
осмеливался  заявить,  что  спектр  излучения  пульсаров,   либо   загадка
квазаров, или же определенные явления в ядрах галактик связаны с  разумной
деятельностью обитателей Мироздания, то  ни  один  солидный  авторитет  не
считал  такое  заявление  научной   гипотезой,   достойной   внимательного
изучения. Астрофизика и космология оставались глухи к данной  проблеме;  в
еще большей степени это относилось к теоретической физике. В  науке  тогда
рассуждали примерно так: если мы хотим изучить механизм часов, то вопрос о
том, есть ли на его гирях и шестернях какие-либо микроорганизмы  или  нет,
не имеет ни малейшего значения  ни  для  конструкции,  ни  для  кинематики
часового механизма. Наличие микроорганизмов заведомо не скажется  на  ходе
часов! Именно так в те времена и считали: поскольку мыслящие  существа  не
могут вмешаться в ход космического механизма, значит, при  изучении  этого
механизма следует полностью пренебречь вероятностью их существования.
   Даже  если  кто-нибудь  из  светил  тогдашней  физики  и  допустил   бы
возможность решительного переворота в  космологии  и  физике,  переворота,
вызванного наличием в Космосе разумных существ, то лишь на таких условиях:
если будут обнаружены космические цивилизации, если от них  будут  приняты
сигналы и при этом будет получена принципиально новая информация о законах
Природы, то тогда (и только тогда!) могут и впрямь произойти  существенные
преобразования в земной науке. Но  чтобы  революция  в  астрофизике  могла
совершиться без таких контактов, более того -  чтобы  именно  _отсутствие_
таких контактов, а  также  полное  отсутствие  сигналов  и  признаков  так
называемой "астроинженерии" могло бы вызвать величайшую революцию в физике
и в корне изменить наши представления о Космосе - такое наверняка не могло
прийти в голову ни одному из тогдашних авторитетов.
   А ведь Аристидис Ахеропулос опубликовал  свою  "Новую  Космогонию"  при
жизни многих выдающихся ученых. Его книга попалась мне на глаза,  когда  я
был докторантом математического факультета швейцарского университета в том
самом городке, где некогда Альберт Эйнштейн  работал  служащим  патентного
бюро, в свободное время занимаясь созданием основ теории  относительности.
Мне удалось прочесть эту книжку потому, что она была издана  в  английском
переводе, кстати сказать, прескверном. Более того, она была опубликована в
серии "Science Fiction"  в  издательстве,  которое  специализировалось  на
литературе  исключительно  такого  рода.  Как   я   узнал   много   позже,
первоначальный текст был сокращен при  этом  почти  наполовину.  Вероятно,
обстоятельства ее издания (которые от Ахеропулоса не зависели) и  породили
мнение, что, создавая "Новую Космогонию", автор якобы и  сам  не  принимал
всерьез содержащихся в ней положений.
   Боюсь, что сейчас, в век спешки и быстро меняющейся моды, никто,  кроме
историков науки и библиографов, и в руках не  держал  "Новую  Космогонию".
Образованные люди знают название книги, слышали об ее авторе - и все.  Тем
самым  эти  люди  многого  себя  лишают.  Не  только   содержание   "Новой
Космогонии" живо запечатлелось в моей памяти, хотя  я  читал  ее  двадцать
один год тому назад, но и все ощущения,  вызванные  чтением.  А  они  были
необычны. С той самой минуты, когда  вы  впервые  осознаете  грандиозность
авторского замысла, когда в вашем воображении во  всей  полноте  возникает
идея палимпсестового Космоса - Игры с его  невидимыми  и  неведомыми  друг
другу Игроками, вас уже не покидает ощущение, что вы столкнулись с  чем-то
необычайно, потрясающе новым и одновременно - что это плагиат, перевод  на
язык естественных наук древнейших мифов, в которых отразился непроницаемый
донный  слой  человеческой  истории.  Это  досадное  и   даже   удручающее
впечатление возникает, как мне кажется, оттого, что всякий синтез физики и
воли мы считаем для рационального мышления недопустимым, я даже сказал бы,
неприличным. Ибо проекцией воли являются все древние космогонические мифы,
повествующие с торжественной серьезностью и с той простодушной наивностью,
которая и есть утраченный рай человечества, как возникала жизнь из схватки
демиургических первоэлементов, воплощенных в различные тела и  формы,  как
рождался мир яростных объятий любви и  ненависти  бого-зверей,  бого-духов
или титанов; и подозрение, что именно эта  схватка,  являющаяся  чистейшей
проекцией антропоморфизма в пространство космической загадки,  что  именно
это сведение Физики к Желанию и было тем образцом, которым  воспользовался
автор, - это подозрение уже невозможно преодолеть.
   Рассмотренная  в  таком  ракурсе   Новая   Космогония   оказывается   в
действительности Старой Космогонией, и всякая попытка изложить ее на языке
человеческого  опыта  представляется  чуть  ли   не   кровосмесительством,
следствием элементарного неумения разделять понятия и  категории,  которые
_не могут_ употребляться рядом. В свое время эта книжка попалась на  глаза
лишь немногим выдающимся мыслителям, и  теперь  я  знаю  -  поскольку  сам
слышал это не раз, - что  именно  так  ее  и  читали:  с  раздражением,  с
досадой, презрительно пожимая  плечами,  из-за  чего,  пожалуй,  никто  не
дочитал ее до конца. Не следует излишне возмущаться  такой  предвзятостью,
такой инертностью предубеждений, ибо временами  книга  и  впрямь  выглядит
вдвойне  нелепо:  замаскированных  богов,  переряженных   в   материальные
существа, она воссоздает сухим языком научных утверждений  и  одновременно
называет законы Природы следствием их  конфликта.  В  результате  читателя
лишают сразу всего: и веры, понимаемой как парящая  в  своем  совершенстве
Трансценденция,  и  Науки  с  ее  добросовестной,  трезвой  и  объективной
серьезностью. В конечном счете не остается ничего - все  исходные  понятия
оказываются совершенно непригодными и здесь, и  там;  возникает  ощущение,
что с вами обошлись по-варварски, что вас обобрали под видом посвящения  в
нечто, не являющееся ни религией, ни наукой.
   Я не в состоянии передать, какое опустошение произвела эта книга в моем
сознании. Конечно, ученый обязан быть  в  науке  Фомой  неверующим,  можно
оспаривать любое ее утверждение, но ведь нельзя подвергать сомнению  сразу
все! Ахеропулос  уклонялся  от  признания  своей  гениальности,  наверное,
неумышленно, но весьма успешно. Это был никому  не  известный  сын  малого
народа, у него не было специального образования ни в области физики, ни  в
области космогонии, и, наконец (а это уже переполняло  чашу),  у  него  не
было никаких предшественников -  вещь  в  истории  небывалая,  ибо  каждый
мыслитель,  каждый  революционер  духа  имеет  своих   учителей,   которых
перерастает, но на которых все-таки ссылается. Этот же грек  пришел  один.
Одиночество должно было  стать  уделом  такого  новатора:  вся  его  жизнь
свидетельствует об этом.
   Я никогда не встречался с ним и  знаю  о  нем  не  слишком  много.  Как
зарабатывать на жизнь, ему всегда было безразлично. Первую редакцию "Новой
Космогонии" он  написал  тридцати  трех  лет,  уже  имея  степень  доктора
философии, но нигде не мог опубликовать  книгу.  Непризнание  своей  идеи,
прижизненное непризнание, он  переносил  стоически;  попытки  опубликовать
"Новую Космогонию" он вскоре оставил, поняв их бесполезность.  Сначала  он
был привратником в том самом университете,  где  получил  степень  доктора
философии за блестящую работу по сравнительной космогонии древних народов,
затем заочно изучал математику и одновременно работал помощником пекаря, а
позже - водовозом; никто из тех, с кем он сталкивался, не слышал  от  него
ни единого слова о "Новой Космогонии". Он  был  скрытен  и,  как  говорят,
беспощаден к своим ближним и к самому се