же Мерситурии  отсутствие  коммунальных  удобств  вызвало  целую
серию генетических мутаций у насекомых.
   В местах, откуда открываются  красивые  виды,  нередко  можно  заметить
удобные плетеные креслица, которые словно бы приглашают усталого пешехода.
Но стоит путнику  опрометчиво  опуститься  между  подлокотниками,  как  те
бросаются на него, а мнимое кресло оказывается тысячами пятнистых муравьев
(муравей-кресловик задоед, multipodium pseudostellatum Trylopii), которые,
взобравшись друг на дружку, прикидываются плетеной мебелью. До меня  дошли
слухи,   будто    некоторые    виды    членистоногих    (ряска-душетряска,
мурашка-мокрушница и глазопыр-изуверчик) прикидывались киосками с  содовой
водой, гамаками и даже душевыми с кранами и полотенцами, но за  истинность
этих утверждений я не могу поручиться,  поскольку  сам  ничего  такого  не
видел,  а  виднейшие  мирмекологи  об  этом   молчат.   Следует,   однако,
остерегаться   представителей   такого   довольно   редкого   вида,    как
телескот-змееножец (anencephalus pseudoopticus  tripedius  Klaczkinensis).
Телескот также располагается в  живописных  уголках,  расставив  три  свои
тонкие и длинные конечности в виде  треноги,  расширяющийся  тубус  хвоста
нацеливает в окрестный пейзаж, а при помощи слюны, заполняющей его ротовое
отверстие, имитирует  линзу  подзорной  трубы,  как  бы  приглашая  в  нее
заглянуть, что  кончается  весьма  неприятно  для  неосторожного  путника.
Другой, обитающий уже на планете Гавромахии змееножец, а именно перевертыш
подколодный  (serpens  vitiosus  Reichenmantlii),  прячется  в  кустах   и
подставляет неосмотрительному прохожему  хвост,  чтобы  тот  споткнулся  и
упал; но, во-первых, это земноводное питается исключительно блондинами,  а
во-вторых,  никем  не  прикидывается.  Космос  -   не   детский   сад,   а
биологическая эволюция - не идиллия. Следует  издавать  брошюры  наподобие
тех, какие я видел на Дердимоне. Они предостерегают ботаников-любителей от
лютяги  чуднистой  (pliximiglaquia  bombardans  L.).   Лютяга   расцветает
изумительными цветами, но не следует поддаваться искушению сорвать их, ибо
это растение живет в тесном симбиозе со  скородавкой-булыжницей,  деревом,
на котором произрастают плоды величиной с тыкву,  но  рогатые.  Достаточно
сорвать один цветок, чтобы на голову  неосторожного  собирателя  обрушился
град твердых, как булыжник, плодов. Ни  лютяга,  ни  булыжница  не  делают
умерщвленному ничего плохого,  довольствуясь  естественными  последствиями
его кончины, то есть утучнением почвы в месте своего обитания.
   Чудеса мимикрии встречаются, впрочем,  на  всех  планетах  Заповедника.
Так, например, саванны Белурии радуют глаз поистине радужным разноцветьем,
среди которого выделяется пунцовая  роза  необычайной  красоты  и  аромата
(rosa mendatrix Tichiana - как угодно было назвать ее  профессору  Пингле,
ибо я первый ее описал). На самом же деле мнимый цветок представляет собой
нарост на хвосте удальца,  белурийского  хищника.  Проголодавшийся  удилец
прячется в зарослях, протянув далеко вперед свой необычайно длинный  хвост
так, чтобы только цветок выглядывал  из  травы.  Ничего  не  подозревающий
турист подходит, чтобы понюхать его, тогда чудовище прыгает на него сзади.
Клыки у него почти как  слоновьи  бивни.  Вот  так  удивительно  сбывается
космический вариант поговорки: "Не бывает роз без шипов"!
   Несколько отклоняясь от темы, не могу не упомянуть о другой белурийской
диковине, а именно о дальней родственнице картофеля -  горедумке  разумной
(gentiana sapiens suicidalis Pruck). Клубни у  нее  сладкие  и  необычайно
вкусные, а название  связано  с  некоторыми  ее  душевными  свойствами.  В
результате мутации у горедумки вместо  обычных  мучнистых  клубней  иногда
образуются небольшие мозгушки. Эта ее  разновидность,  горедумка  безумная
(gentiana mentecapta), вырастая, начинает испытывать чувство тревоги;  она
выкапывается, уходит в леса и там предается одиноким раздумьям. Обычно она
приходит к выводу, что жить не стоит, и кончает самоубийством - проникшись
горечью бытия.
   Для человека горедумка безвредна, в  отличие  от  другого  белурийского
растения   -   бредовицы.   Благодаря   естественному   отбору   бредовица
приспособилась к условиям обитания, которые создают несносные дети.  Такие
дети, без устали бегая, сшибая и пиная ногами все, что попадется, с особым
увлечением колотят яйца острошипа грузнозадого; бредовица  приносит  плоды
(свихнушки), неотличимые от этих яиц.  Ребенок,  полагая,  что  перед  ним
яйцо, дает волю жажде разрушения и, пнув его,  разбивает  скорлупу;  тогда
содержащиеся в псевдояйце споры выходят на  волю  и  проникают  в  детский
организм. Из зараженного ребенка вырастает с виду нормальная особь, однако
через   какое-то   время   наступает   бредовизация,   уже    неизлечимая:
картежничество,  пьянство,  разврат  -  таковы  неизбежные  фазы  болезни,
которая оканчивается либо  летальным  исходом,  либо  блестящей  карьерой.
Нередко мне приходилось слышать, что бредовицу  следует  уничтожить.  Тем,
кто так говорит, не приходит в голову, что скорее уж  следует  воспитывать
детей, чтобы они не пинали чего попало на чужих планетах.
   По природе я оптимист и по мере сил стараюсь сохранять хорошее мнение о
человеке, но, право, это порой нелегко. Есть на Протостенезе птичка  вроде
нашего попугая, только не говорящая, а пишущая. Пишет она  на  заборах,  и
чаще всего -  увы!  -  непристойные  выражения,  которым  учат  ее  земные
туристы.  Иные  нарочно  доводят  птичку   до   бешенства,   попрекая   ее
орфографическими ошибками, и в приступе ярости  она  начинает  заглатывать
все, что увидит. Под самый клюв ей  суют  имбирь,  изюм,  перец,  а  также
воплянку  -  траву,  издающую  на  восходе  солнца  протяжный  крик   (она
используется как кухонная приправа, а также  вместо  будильника).  Птичка,
погибшая   от   переедания,   попадает   на   вертел.    Называется    она
щелкопер-пересмешник заборный (graphomanus spasmaticus Essenbachii).  Ныне
этому редкому  виду  угрожает  полное  вымирание,  потому  что  у  всякого
туриста, прибывающего на Протостенезу, загораются глаза при мысли о  таком
деликатесе, каким считается жареный щелкопер в бредильном соусе.
   И опять-таки, иные думают,  что  если  мы  поедаем  созданья  с  других
планет, то все в порядке, если же случается как раз наоборот, они подымают
крик, взывают о помощи, требуют  карательных  экспедиций  и  т.д.  А  ведь
обвинять космическую флору и фауну в злокозненности и вероломстве -  самый
нелепый антропоморфизм.
   Если охмурянец бродяжный, видом напоминающий трухлявый пень,  застывает
на горной тропе, стоя на задних лапах в виде дорожного  указателя,  и  тем
самым заводит прохожих на бездорожье,  а  когда  они  падают  в  пропасть,
спускается вниз, чтобы перекусить, - если, говорю я, он  поступает  именно
так, то лишь потому, что персонал  Заповедника  не  заботится  о  дорожных
знаках, а в результате с них слезает краска, они подгнивают  и  становятся
неотличимы от упомянутого животного. Любое другое животное  на  его  месте
поступало бы так же.
   Пресловутые  фата-морганы  Стредогении  своим  существованием   обязаны
исключительно низким  людским  наклонностям.  Прежде  на  этой  планете  в
изобилии рос холодняк, а  тепляк  почти  не  встречался.  Теперь  же  этот
последний разросся необычайно.  Воздух  над  зарослями  тепляка,  согретый
искусным образом, искривляется и образует миражи баров, погубившие уже  не
одного туриста  с  Земли.  Говорят,  всему  виною  тепляк.  Но  отчего  же
создаваемые им  фата-морганы  не  изображают  школ,  книжных  магазинов  и
клубов? Почему они неизменно показывают места продажи  спиртных  напитков?
Поскольку мутации не носят направленного характера, то сначала тепляк, без
сомненья, порождал  всевозможные  миражи,  однако  же  те  его  виды,  что
демонстрировали  прохожим  клубы,  библиотеки  и  кружки  самообразования,
погибли от голода, а  в  живых  осталась  лишь  забулдыжная  разновидность
(thermomendax spirituosus halucinogenes из семейства  антропофагов).  Этот
поистине чудесный феномен адаптации,  благодаря  которой  тепляк  способен
порождать миражи, ритмически выбрасывая теплый воздух, -  ярко  изобличает
наши пороки. Забулдыжную разновидность вызвал к  жизни  сам  человек,  его
достойная сожаленья природа.
   Меня возмутило письмо в редакцию,  помещенное  в  "Стредогенском  эхе".
Какой-то читатель требовал выкорчевать не только тепляк, но и брызгульник,
великолепные рощи которого составляют величайшую гордость  каждого  парка.
Если надрезать кору брызгульника, из-под нее брызжет ядовитый, ослепляющий
сок. Брызгульник -  последнее  стредогенское  дерево,  еще  не  изрезанное
сверху донизу надписями  и  монограммами,  и  теперь  мы  должны  от  него
отказаться? Та же судьба  ожидает,  похоже,  столь  ценных  представителей
фауны, как мстивец-бездорожник, топлянка  булькотная,  кусан-втихомолец  и
выйник электрический; последний, чтобы спасти себя  и  свое  потомство  от
убийственного  шума   и   гама,   которым   наполнили   лес   бесчисленные
радиоприемники  туристов,  создал  в  ходе   естественного   отбора   вид,
заглушающий   чересчур   громкие   передачи,   в   особенности   джазовые.
Электрические   органы   выйника   излучают   радиоволны    по    принципу
супергетеродина, столь удивительное творение природы следует срочно  взять
под охрану.
   Что же касается смраднючки  поганочной,  то,  согласен,  издаваемый  ею
запах не имеет себе равных. Доктор  Хопкинс  из  Милуокского  университета
подсчитал, что наиболее энергичные особи способны вырабатывать пять  тысяч
смрадов (единица зловония) в секунду. Но даже малому ребенку известно, что
смраднючка ведет себя так лишь тогда, когда ее фотографируют.
   Вид нацеленного на нее объектива приводит  в  действие  так  называемый
фокусно-подхвостный рефлекс, при помощи которого Природа пытается защитить
это невинное создание  от  настырных  зевак.  Правда,  смраднючка,  будучи
немного близорука, иногда принимает за  фотоаппарат  такие  предметы,  как
портсигар, зажигалка, часы и  даже  ордена  и  почетные  знаки,  но  не  в
последнюю очередь потому, что некоторые  туристы  перешли  на  миниатюрные
аппараты, а тут легко ошибиться.  И  если  в  последнее  время  смраднючка
многократно  расширила  радиус  поражения   и   вырабатывает   до   восьми
мегасмрадов  на  гектар,  то  и  это  лишь   оттого,   что   использование
телеобъективов приняло массовый характер.
   Не следует думать, будто  я  считаю  неприкосновенной  всю  космическую
флору  и  фауну.  Безусловно,   людогрызка-жевальница,   дылдак-расплющик,
ням-ням  облизунчик,  сверлушка  ягодичная,   трупенница   шмыгливая   или
всеядец-ненасыт не заслуживают особой симпатии, как и все свирепейники  из
семейства автаркических,  к  которым  относятся  Gauleiterium  Flagellans,
Syphonophiles Pruritualis, он  же  порубай  ножевато-хребтистый,  а  также
буянец-громоглот  и  лелейница  нежно-удавчатая   (lingula   stranguloides
Erdmenglerbeyeri). Но если хорошенько  подумать  и  постараться  сохранять
беспристрастность, то почему, собственно, человеку позволено срывать цветы
и засушивать их в гербарии, а растение, которое обрывает и засушивает уши,
следует  так  уж  сразу   объявлять   чем-то   противоестественным?   Если
звукоед-матюгалец (echolalium impudicum Schwamps) размножился на Эдоноксии
сверх всякой меры, то и за это  вину  несут  люди.  Ведь  звукоед  черпает
жизненную энергию из звуков. Раньше для этой цели он использовал гром,  да
и теперь не прочь послушать раскаты грозы; но вообще-то он переключился на
туристов, каждый из которых считает долгом попотчевать его  набором  самых
гнусных ругательств. Дескать, их забавляет  вид  этого  созданья  природы,
которое у них на глазах разрастается под потоком матерщины.  Разрастается,
верно, но причиной тому энергия звуковых  колебаний,  а  не  омерзительное
содержание слов, которые выкрикивают вошедшие в раж туристы.
   К чему же все это ведет? Уже исчезли с  лица  планет  такие  виды,  как
голубой взбесец и сверлизад упырчатый. Гибнут тысячи других. От туч мусора
распухают пятна на солнцах. Я помню еще  времена,  когда  лучшей  наградой
ребенку  было   обещание   воскресной   прогулки   на   Марс,   а   теперь
раскапризничавшийся карапуз не сядет  завтракать,  пока  отец  не  устроит
специально для него взрыва Сверхновой!  Транжиря  ради  подобных  прихотей
космическую энергию, загрязняя метеориты и планеты, опустошая сокровищницу
Заповедника, на каждом шагу  оставляя  после  себя  в  просторах  галактик
скорлупу, огрызки, бумажки, мы губим Вселенную, превращая  ее  в  огромную
свалку.  Давно  уж  пора  опомниться  и  потребовать  строгого  соблюдения
природоохранного  законодательства.  В  убеждении,   что   каждая   минута
промедления опасна, я бью тревогу и призываю к спасению Космоса.



    Станислав Лем.
    "Ничто, или последовательность"

   -----------------------------------------------------------------------
   Stanislaw Lem. "Rien du tout, ou la consequence" (1971).
   Пер. с польск. - В.Кулагина-Ярцева.
   "Собрание сочинений", т.10. М., "Текст", 1995.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 11 April 2001
   -----------------------------------------------------------------------

   "RIEN DU TOUT, OU LA CONSEQUENCE" par Solange Marriot (Ed. du Midi)


   "Ничто, или Последовательность" - не только первая книга  мадам  Соланж
Маррио, но и первый роман, достигший пределов  писательских  возможностей.
Его не назовешь шедевром искусства; если уж это необходимо, я  бы  сказал,
что он - воплощение честности. А именно потребность в честности  -  червь,
разъедающий всю современную литературу.  Поскольку  больше  всего  мучений
причиняет ей стыд от невозможности быть одновременно писателем и подлинным
человеком, то есть серьезным и  честным.  Ведь  проникновение  в  сущность
литературы  доставляет  страдания,   схожие   с   теми,   что   испытывает
впечатлительный ребенок, которого просветили в вопросах пола. Шок  ребенка
- это внутренний протест против генитальной биологии  наших  тел,  которая
кажется предосудительной с точки  зрения  хорошего  тона,  а  стыд  и  шок
писателя - осознание того, что он неизбежно лжет, когда пишет.  Есть  ложь
необходимая, например, нравственно оправданная (так доктор лжет смертельно
больному), но писательская ложь сюда  не  относится.  Кто-то  должен  быть
доктором, стало быть, должен как доктор  лгать;  но  ничто  не  заставляет
водить  пером  по  бумаге.  В  прежние  времена  такого  противоречия   не
существовало, потому что не существовало свободы; литература в эпоху  веры
не  лжет,  она  только  служит.  Ее  освобождение  от  такого,   то   есть
обязательного, служения положило начало кризису, который сегодня принимает
формы жалкие, если не исходно непристойные.
   Жалкие - поскольку роман, описывающий собственное  возникновение,  есть
полуисповедь, полубахвальство. Немного -  и  даже  немало!  -  лжи  в  нем
остается: чувствуя это, писатели, чем дальше, тем больше, в ущерб  фабуле,
писали о том, как  пишется,  и,  пользуясь  этим  методом,  докатились  до
произведений, провозглашающих невозможность повествования. Таким  образом,
роман сразу приглашает нас в свою гардеробную. Подобные приглашения всегда
двузначны - если это предложение пристойно, тогда оно просто кокетливо; но
строить глазки или лгать - это что в лоб, что по лбу.
   Антироман пытался стать более радикальным; он решил подчеркнуть, что не
является иллюзией чего бы то ни  было:  "автороман"  напоминал  фокусника,
демонстрирующего публике изнанку своих трюков;  антироман  же  должен  был
ничего не изображать - даже саморазоблачения волшебства. Он обещал  ничего
не сообщать, ни о чем не уведомлять,  ничего  не  означать,  только  быть,
_как_ облако, табурет, дерево. В теории  это  превосходно.  Но  теория  не
оправдала надежд,  ведь  не  каждый  может  вдруг  стать  Господом  Богом,
создателем независимых миров, и уж наверняка им не может стать  литератор.
Поражение предопределено проблемой контекстов: от них, то  есть  от  того,
что вообще _не сказано_, зависит  смысл  того,  что  мы  говорим.  В  мире
Господа Бога никаких контекстов нет, стало быть,  его  мог  бы  с  успехом
заменить лишь мир в равной мере самодостаточный. Хоть на уши  встань  -  в
языке этого никогда не получится.
   Что же оставалось литературе после того, как она  неотвратимо  осознала
собственную  неблагопристойность?  "Автороман"  -  это  немного  стриптиз;
антироман de facto является, увы, формой самокастрации.  Как  скопцы,  чья
нравственность оскорблена их принадлежностью к полу, проделывают над собой
кошмарные  операции,  так  антироман  кромсал  бедное  тело   традиционной
литературы. Что оставалось еще? Ничего, кроме шашней с небытием. Ведь тот,
кто лжет (а, как мы знаем, писатель должен лгать)  _о  ни  чем_,  вряд  ли
может считаться лжецом.
   В таком случае нужно было - и именно в этом прелесть последовательности
- написать _ничто_. Но имеет ли смысл подобная задача? Написать _ничто_  -
отнюдь не то же самое, что _ничего_ не написать. Следовательно?..
   Ролан Барт, автор эссе "Le degre zero de l'ecriture" ["Нулевая  степень
письма" (фр.)], даже  не  подозревал  об  этом  (но  он  мыслитель  скорее
блестящий, чем глубокий). Он не понял, стало быть, что  литература  всегда
паразитирует на разуме читателя. Любовь, дерево, парк, вздохи, боль в  ухе
- читатель понимает это, потому что испытывал сам. С помощью книги можно в
голове читателя попереставлять всю мебель, при условии, что хоть  какая-то
мебель до начала чтения в ней находилась.
   Ни на чем  не  паразитирует  тот,  кто  производит  реальные  действия:
техник, доктор, строитель, портной, судомойка. Что  по  сравнению  с  ними
производит писатель? Видимость. Разве это  серьезное  занятие?  Антироману
хотелось взять за образец математику: она  ведь  тоже  не  создает  ничего
реального! Верно, но математика не лжет, поскольку делает только  то,  что
должна. Она действует под давлением необходимости, не выдуманной от нечего
делать: метод ей задан; поэтому открытия математиков  истинны,  и  поэтому
столь же истинно их потрясение, когда метод приводит их  к  противоречиям.
Писатель, поскольку его не понуждает такая необходимость  -  поскольку  он
так свободен, - всего лишь заключает с читателем свои  тайные  соглашения;
он уговаривает читателя  предположить...  поверить...  принять  за  чистую
монету... но  все  это  игра,  а  не  та  чудесная  несвобода,  в  которой
произрастает математика. Полная  свобода  оборачивается  полным  параличом
литературы.
   О чем у нас шла речь? Разумеется, о романе мадам Соланж. Начнем с того,
что это прекрасное имя можно понимать по-разному, в зависимости от того, в
какой контекст оно вводится. Во французском -  это  может  быть  Солнце  и
Ангел (Sol, Ange). В немецком это будет всего лишь определение  временного
промежутка (so lange - так долго).  Полная  автономность  языка  -  вздор,
которому гуманитарии поверили по наивности, на какую уже  не  имели  права
неразумные кибернетики. Машины для адекватного перевода - как бы  не  так!
Ни слова, ни целые фразы не обладают значением сами по себе, в собственных
окопах и границах; Борхес подошел к пониманию этого положения вещей, когда
в рассказе "Пьер Менар, автор  "Дон-Кихота"  описал  фанатика  литературы,
безумного Менара,  который  после  духовной  подготовки  сумел  _еще  раз_
написать "Дон-Кихота", слово в слово, не списывая у  Сервантеса,  а  неким
образом идеально врастая в его творческую ситуацию. Новелла прикасается  к
тайне вот в этом фрагменте: "Сравнивать "Дон-Кихота" Менара и "Дон-Кихота"
Сервантеса  -  это  подлинное  откровение!  Сервантес,  к  примеру,  писал
("Дон-Кихот", часть первая, глава девятая):
   "...Истина