'и [похождения (нем.)]  от  книжки  к  книжке.  Ну  и  "creve,
canaille!", как восклицает Раймон Сера на одной из первых  страниц  романа
"Ты", - издыхай, мерзавец, но смотри - не подохни слишком рано, соберись с
силами, тебе еще многое придется выдержать, тут ты  и  заплатишь  за  свой
высокомерно-снобистский промискуитет.
   Это любопытно как идея и, быть может,  даже  как  возможность  создания
своеобразной книги -  которой  Раймон  Сера  все  же  не  написал.  Он  не
преодолел дистанции между бунтарским замыслом и художественно  достоверным
произведением; книга его не имеет композиции и отличается,  прежде  всего,
увы, феноменальной даже для теперешних времен нецензурностью языка. Да,  в
словотворческой изобретательности автору не откажешь; его барочные обороты
иногда затейливы. ("Ну, трухлявая башка, кляча гнилозубая, без пяти  минут
покойник! Сейчас ты получишь все, что причитается,  а  если  думаешь,  это
похвальба, подойди-ка поближе, увидишь,  как  я  тебя  прикончу.  Тебе  не
нравится? Ну, что ж, ничего не  попишешь".)  Таким  образом,  нам  обещают
пытки - изображенные; это не внушает доверия.
   В своей "Литературе как тавромахии" Мишель  Лери  справедливо  отметил,
что литературное произведение, чтобы быть действенным, должно  переступить
через многое. Поэтому Лери рискнул скомпрометировать себя в автобиографии,
-  однако  обругать  читателя  последними  словами  можно  без   малейшего
реального риска, поскольку условность оскорблений остается непреодоленной;
ведь, заявляя, что он не станет больше услужать, что уже не  служит,  Сера
не перестает развлекать нас  -  следовательно,  самим  отказом  от  службы
продолжает служить... Он сделал первый шаг, но не двинулся  дальше.  Может
быть, задача, которую он поставил перед собой, неразрешима? Как еще  можно
было поступить? Обвести читателя вокруг пальца, увлечь его  повествованием
по ложному пути? Так уже делалось сотни и тысячи раз. При этом проще всего
считать, что этот вывихнутый, безумный текст не есть результат обдуманного
маневра; он порожден  беспомощностью,  а  не  коварством.  Можно  написать
действенную книгу-оскорбление, пойти на  присущий  такому  поступку  риск,
только имея  конкретного,  единственного  адресата;  но  тогда  это  будет
письмо. Стремясь оскорбить всех нас, читателей, принизить роль  реципиента
литературы,  Сера  никого  не  задел,  он   всего-навсего   проделал   ряд
головоломных языковых трюков,  которые  довольно  скоро  приедаются.  Если
пишешь обо всех либо обо всем сразу - пишешь ни о ком и ни для кого.  Сера
проиграл, поскольку есть одна действительно логичная  форма  писательского
бунта против литературного служения - молчание; все остальные виды  мятежа
- просто обезьяньи ужимки. Господин Раймон Сера, наверное, напишет  другую
книгу и тем самым совершенно уничтожит первую, этого не избежать  -  разве
что он станет раздавать пощечины своим читателям у входа в книжные  лавки.
В таком случае ему не откажешь в последовательности поведения -  человека,
но не писателя, поскольку от провала, каким оказался роман "Ты",  спастись
нельзя ничем.



    Станислав Лем.
    Провокация

   -----------------------------------------------------------------------
   Stanislaw Lem. Prowokacja (1980). Пер. с польск. - К.Душенко.
   "Собрание сочинений", т.10. М., "Текст", 1995.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 11 April 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   Слава Богу, заметил кто-то, что эту  историю  геноцида  написал  немец,
иначе бы автору не избежать обвинений в германофобии. Я так не  думаю.  То
обстоятельство, что "окончательное решение еврейского вопроса"  в  третьем
рейхе  лежит  на  совести  немцев,  для  автора-антрополога  -  маловажная
частность  процесса,  не  сводимого  ни   к   немецким   убийцам,   ни   к
жертвам-евреям. Уже немало говорено о мерзости современного человека.  Наш
автор, однако, решил покончить с ним раз  навсегда,  пригвоздив  его  так,
чтобы  он  уже  не  поднялся.  Асперникус  (имя,  заставляющее   вспомнить
Коперника) решил, по примеру своего  предшественника-астронома,  совершить
переворот в антропологии зла. Насколько это ему  удалось,  читатель  пусть
судит сам, познакомившись с изложением обоих томов его исследования.
   Том  первый,  как  и  положено  столь  обширному  замыслу,  открывается
рассмотрением отношений, существующих в мире животных.  Автор  начинает  с
хищников, которые должны убивать, чтобы жить. Он подчеркивает, что хищник,
особенно крупный, убивает не больше, чем это нужно ему самому и свите  его
"сотрапезников" (комменсалов), ведь, как известно, любого хищника окружает
свита из более слабых животных, питающихся остатками его добычи.
   Нехищники агрессивны  только  в  период  течки.  Но  смертельный  исход
схватки самцов из-за самки - исключение. Убийство, совершаемое без  всякой
корысти,  -  в  природе  явление  крайне  редкое;  сравнительно  чаще  оно
встречается среди одомашненных животных.
   Человек - дело совершенно другое. По летописным свидетельствам, военные
столкновения с древнейших времен заканчивались резней побежденных.  Мотивы
обычно были практические: уничтожая  противника,  и  даже  его  потомство,
победитель предохранял себя от возмездия. Такого  рода  резня  совершалась
вполне открыто и даже демонстративно; корзины  отрубленных  конечностей  и
гениталий   украшали   триумфальное   шествие   победителей   в   качестве
доказательств  победы.  И  это  право  сильного  в  древности   никем   не
оспаривалось. Убивать побежденных на месте или же обращать их в рабство  -
зависело от чисто практических соображений.
   Асперникус на обширном материале показывает,  как  в  практику  ведения
войн  постепенно  вводились  ограничения,  зафиксированные   в   рыцарских
кодексах; впрочем, в гражданских войнах эти  ограничения  не  соблюдались:
недобитый внутренний враг опаснее внешнего,  и  еретиков-катаров  католики
преследовали ожесточеннее, чем сарацинов.
   Число  ограничений  мало-помалу  росло,  пока  наконец   не   появились
соглашения типа Гаагской конвенции. Их суть сводилась к тому, что  военный
триумф и истребление побежденных разъединяются навсегда. Первый ни в  коем
случае не может повлечь за собой второе. Это разъединение  рассматривалось
как прогресс в этике военных конфликтов. Массовые убийства случались  и  в
Новое время, но в них мы не видим уже ни архаической демонстративности, ни
осязательных выгод для истребляющей стороны. Тут  Асперникус  переходит  к
анализу доводов, выдвигавшихся в разное время в оправдание геноцида.
   В христианском мире выставлять подобные  доводы  стало  делом  обычным.
Следует, впрочем, добавить, что  ни  колониальные  экспедиции,  ни  захват
африканских рабов, ни (задолго до этого) освобождение Гроба  Господня,  ни
покорение государств южноамериканских индейцев не совершались под лозунгом
геноцида как такового: речь шла о рабочей  силе,  крещении  язычников  или
присоединении заморских земель, и резня туземцев была  лишь  ступенькой  к
достижению  цели.  Однако  в  истории  геноцидов  прослеживается  снижение
значимости  их  _непосредственной  выгоды_  и  возрастание  роли   идейных
обоснований  резни,  иначе  говоря,  все  возрастающий  перевес   духовных
приобретений инициаторов над  материальными.  Предвосхищением  нацистского
геноцида Асперникус считает  резню  армян,  устроенную  турками  во  время
первой мировой войны. Здесь  уже  налицо  весь  набор  отличительных  черт
современного геноцида: туркам он  не  принес  сколько-нибудь  существенных
выгод, его мотивы были фальсифицированы, а сам он по возможности скрыт  от
остального мира. Ибо, согласно автору, не геноцид tout court  [здесь:  как
таковой  (фр.)]  есть  примета  XX  века,  но  народоубийство  с  тотально
фальсифицированным обоснованием, истребление, ход  и  результаты  которого
маскируются  со  всею  возможною  тщательностью.  Материальные  выгоды  от
ограбления жертв были, как правило, мизерны, а если говорить  о  евреях  и
немцах, то юдоцид нанес  германскому  государству  прямой  материальный  и
культурный ущерб (это доказали немецкие  авторы  на  обширном  фактическом
материале). Тем самым исходная историческая ситуация  сменилась  на  прямо
противоположную: военные и экономические выгоды  истребления  из  реальных
превратились в фиктивные, и как раз потому понадобились  совершенно  новые
обоснования. Если б  они  убеждали  в  силу  своей  очевидности,  массовые
убийства было бы незачем утаивать от всего мира. Однако же геноцид повсюду
утаивался - как видно, доводы в его пользу не убеждали  всерьез  даже  его
поборников. Этот вывод Асперникус считает поразительным  и  тем  не  менее
неоспоримым  в  свете  имеющихся  фактов.  Как  показывают   сохранившиеся
документы,  нацизм  соблюдал  в  геноциде  следующую  градацию:  там,  где
порабощенный народ (например, славянский) подлежал частичному истреблению,
об экзекуциях нередко объявлялось публично, но  если  национальная  группа
подлежала окончательной ликвидации (евреи, цыгане), сообщений  о  массовых
казнях не было.  Чем  тотальнее  истребление,  тем  большая  его  окружает
секретность.
   Асперникус исследует комплекс  этих  явлений  методом  последовательных
приближений, стараясь добраться до все более глубоко  запрятанных  мотивов
народоубийства.  Сначала  он  прослеживает   на   карте   Европы   вектор,
направленный с  Запада  на  Восток,  -  от  полной  секретности  к  полной
открытости   или,   в   нравственных   категориях,   от   застенчивого   к
беззастенчивому кровопролитию. То, что  в  Западной  Европе  немцы  делали
втайне, местами, от случая к случаю и без спешки, на  Востоке  совершалось
ускоренным  темпом,  все  с   большим   размахом,   все   безжалостнее   и
бесцеремоннее,   начиная   с   польских   земель,   с   так    называемого
генерал-губернаторства, и чем дальше к востоку,  тем  более  явно  геноцид
становился нормой, требовавшей немедленного претворения в жизнь,  так  что
евреев нередко убивали  прямо  там,  где  они  жили,  без  предварительной
изоляции в гетто и отправки в лагеря смерти. Эти различия, полагает автор,
свидетельствуют о лицемерии палачей, которые на Западе избегали делать то,
что на Востоке делали уже без всяких стеснений.
   "Окончательное решение еврейского вопроса" поначалу допускало различные
варианты; степень их жестокости была различна, но  одинаковым  был  финал.
Асперникус  справедливо   указывает   на   возможность   некровопролитного
варианта, к тому же гораздо более выгодного для третьего рейха в военном и
экономическом отношении, а именно: разъединение  полов  и  их  изоляция  в
лагерях или в гетто. Если уж при выборе методов этические  соображения  не
играли для немцев какой-либо роли, им следовало бы, казалось, учесть  хотя
бы соображения _собственной выгоды_,  в  данном  случае  несомненной:  это
позволило бы приспособить  под  военные  нужды  немалую  часть  подвижного
состава железных дорог, занятого  перевозкой  обитателей  гетто  в  лагеря
уничтожения, снизить численность подразделений, осуществлявших уничтожение
(охрана  городских  гетто  требовала  гораздо  меньших  сил),  высвободить
предприятия,  занятые  производством  крематориев,  мельниц  для   размола
костей, циклона и прочих средств истребления. Разъединенное таким образом,
население гетто вымерло бы самое позднее лет через сорок, если учесть, как
стремительно  оно  сокращалось  от   голода,   болезней   и   непосильного
принудительного труда. Темпы такого косвенного истребления  были  известны
штабу Endlosung [окончательное решение (нем.)]  в  начале  1942  года,  и,
принимая окончательное решение, он еще не сомневался  в  победе  Германии;
следовательно, выбор кровавой развязки не  был  продиктован  ничем,  кроме
желания убивать.
   Как  видно  из  уцелевшей  документации,  немцы  испытывали  и   другие
возможные методы, например, стерилизацию путем  рентгеновского  облучения,
но  выбрали  все-таки  прямую  резню.  Для  германской  истории,  заявляет
Асперникус, для оценки степени виновности немцев, для мировой послевоенной
политики конкретный вариант юдоцида не имел никакого  значения  -  военные
преступления  третьего  рейха  и  без  того  подпадали  под  высшую   меру
наказания.  Уничтожить  целый  народ  принудительной   стерилизацией   или
разделением полов -  ничуть  не  меньшее  злодеяние,  чем  уничтожить  его
физически; но для психосоциологии  преступления,  для  анализа  нацистской
доктрины, для теории человека разница  здесь  коренная.  Гиммлер  в  кругу
своих приближенных утверждал:  юдоцид  необходим  для  того,  чтобы  евреи
никогда уже не могли угрожать немецкому государству. Но даже если  принять
"еврейскую угрозу" всерьез, вариант косвенной ликвидации окажется наиболее
эффективным и в материально-техническом, и в организационном отношении.  А
значит, Гиммлер лгал своим людям, да, пожалуй,  и  себе  самому.  Все  это
заслонили позднейшие события, когда немцы стали терпеть поражения по всему
фронту и одновременно уничтожать следы  массовых  экзекуций,  выкапывая  и
сжигая трупы. Если бы кровавое истребление началось лишь тогда, еще  можно
было бы поверить в  искренность  заверений  Гиммлеров  и  эйхманов,  будто
причиной резни был страх перед возмездием победителей. Но, коль скоро  это
не  так,  Гиммлер  лгал,  приравнивая  евреев  к   паразитам,   подлежащим
уничтожению, ведь паразитов не подвергают мукам намеренно.
   Короче,  дело  было  не  только  в  полезности  преступления,  но  и  в
удовлетворении, которое оно доставляло само по себе. Еще в 1943 году  -  а
вероятно, и позже -  Гитлер  и  его  штаб  не  теряли  надежды  на  победу
Германии,  а  победителей,  как  известно,  не  судят.   Поэтому   нелегко
объяснить, почему геноцид так и не дождался публичного  одобрения,  почему
даже в секретнейших документах он  выступает  под  криптонимами  наподобие
"Umsiedlung" ("переселение",  то  есть  смертная  казнь).  Это  двуязычие,
считает  Асперникус,  было  попыткой  согласовать  несогласуемое.   Немцы,
благородные  арии,  истинные  европейцы,   герои-победители,   оказывались
убийцами беззащитных людей; первое на словах, второе на деле.  Вот  почему
понадобился внушительный словарь переименований  и  фальсификаций,  таких,
как "Arbeit macht frei" ["Труд освобождает" (нем.) -  надпись  на  воротах
нацистских  лагерей],  "Umsiedlung",  "Endlosung"   и   прочие   эвфемизмы
кровопролития. Но в этой-то фальсификации и сказалась, вопреки стремлениям
гитлеризма,  принадлежность  немцев  к  христианской   культуре,   которая
наложила на них отпечаток настолько глубокий, что они при всем желании  не
смогли окончательно выйти  за  пределы  Евангелия.  В  кругу  христианской
культуры, замечает автор, даже когда все уже можно  сделать,  не  все  еще
можно сказать. Эта культура - фактор  необратимый,  ведь  иначе  ничто  не
мешало бы немцам назвать свои поступки по имени.
   Первый том труда Хорста Асперникуса, озаглавленный "Die  Endlosung  als
Erlosung" ["Окончательное решение как искупление" (нем.)], содержит  обзор
нередких в последнее время попыток объявить правду о гитлеровском геноциде
ложью и  клеветой,  понадобившейся  победителям  для  того,  чтобы  добить
побежденную Германию морально. Но,  может  быть,  эти  попытки  -  попытки
отрицать  целые  горы  фотографий,  свидетельских  показаний,   документов
нацистских архивов, отрицать груды женских волос, протезов  убитых  калек,
игрушек сожженных детей, очков, пепла из печей крематориев, - может  быть,
это всего лишь симптомы  безумия?  Возможно  ли,  будучи  в  здравом  уме,
объявлять непререкаемые свидетельства  преступлений  фальшивкой?  Если  бы
речь  шла  всего  лишь  о  психопатии,  если   бы   защитники   гитлеризма
действительно были умалишенными, не нужен был бы и труд Асперникуса. Автор
обращается к американским исследованиям  психологии  тамошних  фашистов  и
цитирует  научный  диагноз,  который  гласит:  в  психической  вменяемости
неофашистам нельзя отказать, хотя психопаты  встречаются  среди  них  чаще
обычного. Поэтому проблему нельзя зачеркнуть, сведя ее  к  психиатрической
профилактике, а значит, ее исследование становится обязанностью философии.
   Здесь  мы  наталкиваемся  на  диатрибу,  адресованную  таким  почтенным
философам,  как,  например,  Хайдеггер.  Наш  автор  упрекает  его  не   в
принадлежности  к  нацистской  партии,  из  которой  он  вскоре  вышел;  в
тридцатые годы - и это Асперникус  считает  смягчающим  обстоятельством  -
кровавое  будущее  нацизма  было  не  так   уж   легко   угадать.   Ошибки
простительны, если они ведут к отказу от ошибочных взглядов и к поступкам,
которые отсюда следуют. Автор называет себя в этом отношении минималистом.
Он не утверждает, что Хайдеггер или кто-то другой в его  положении  обязан
был  выступить  в  защиту  преследуемых,  а  иначе,  мол,  он  заслуживает
осуждения за  недостаток  мужества:  не  каждый  рождается  героем.  Дело,
однако, в том, что Хайдеггер был философом. А тот, кто занимается природой
человеческого бытия, не может молча пройти мимо преступлений нацизма. Если
бы Хайдеггер счел, что они относятся к "низшему"  уровню  бытия,  то  есть
носят чисто  уголовный  характер,  выделяющийся  единственно  степенью,  в
которую их возвела мощь государства, и заниматься ими ему не  пристало  по
тем же самым причинам, по каким философия не исследует уголовные убийства,
ибо ее предмет  далек  от  предмета  криминалистики,  -  если,  повторяем,
Хайдеггер счел именно так, он либо слепец,  либо  обманщик.  Тот,  кто  не
видит внекриминального значения преступлений нацизма, умственно  слеп,  то
есть глуп; а какой из глупца философ, хотя бы он мог даже волос  расщепить
натрое? Если же он молчит, чтобы не говорить правды,  он  изменяет  своему
призванию. В  обоих  случаях  он  оказывается  пособником  преступления  -
разумеется, не в замысле и выполнении, такое обвинение было  бы  клеветой.
Пособником он становится как попуститель, пренебрежительно отмахиваясь  от
преступления, объявляя его несущественным, отводя ему - если вообще отводя
- место где-то в самом низу иерархии бытия. А ведь врач, который  счел  бы
малозначительными  особенности  неизлечимой   болезни,   который   обходит
молчанием ее существенные симптомы или ее исход, - либо несведущий  медик,
либо союзник болезни, tertium non datur.  Тот,  кто  занимается  здоровьем
человека, не может пренебрегать смертельной болезнью  и  исключать  ее  из
круга своих интересов, а тот, кто занимается человеческим бытием, не может
исключить из порядка  этого  бытия  массовое  человекоубийство.  Иначе  он
отрекается от своего  призвания.  То,  что  человеку  по  имени  Хайдеггер
вменяли в вину поддержку, которую он лично оказал нацистской  доктрине,  в
то время как его сочинениям, глухим ко всему,  касающемуся  нацизма,  этот
упрек адресован не был,  подтверждает,  по  мнению  автора,  существование
заговора совиновников. Совиновны  все  те,  кто  готов  приуменьшить  ранг
преступлений нацизма в иерархии человеческого бытия.
   Имеется множество истолкований нацизма. Автор "Геноцида"  рассматривает
три наиболее  распространенные:  гангстерское,  социально-экономическое  и
нигилистическое.  Первое  приравнивает  геноцид  к   поступкам   убийц   и
грабителей,  и  оно-то  как  раз  стало  наиболее   популярным   благодаря
нюрнбергским    процессам.    Трибуналам,    составленным    из    юристов
стран-победительниц, было легче достичь соглашения по поводу обвинительных
актов, основанных на давней традиции судопроизводства по уголовным  делам;
горы чудовищных вещественных доказательств как бы сами направляли судебную
процедуру  по  проторенной  колее.  Социально-экономическое   истолкование
указывает на причины, приведшие  Гитлера  к  власти:  слабость  Веймарской
республики, экономический кризис,  иску