ой рукой о  стену,  заковылял  на  онемевших
ногах в комнату.
   Сердце его учащенно билось, когда он клал узелок под лампу на очищенную
от хлама крышку стола. Он зажег свет, поискал  очки,  потом,  поразмыслив,
решил не щадить сил и уже во втором по счету ящике нашел лупу -  величиной
с блюдце, в вороненой  оправе  с  деревянной  ручкой.  Он  подтащил  стул,
отшвырнув с дороги беспорядочно  разбросанные  раскрытые  книги,  и  начал
осторожно развязывать узелок. Он еще раз прервал свое занятие, встал  и  в
хламе у окна разыскал стеклянный треснутый  колпак  для  сыра,  накрыл  им
платок, оставив снаружи только уголки, и принялся тянуть за них,  пока  он
не развернулся, весь в пятнах и затеках.
   Человек ничего не видел. Он все ниже  склонял  голову  и  вздрогнул  от
неожиданности, прикоснувшись носом к холодному стеклу колпака.
   Черную точку удалось разглядеть лишь  через  лупу  -  она  походила  на
маленькое пшеничное зернышко. На одном конце его виднелась  более  светлая
сероватая выпуклость, а на другом - два зеленых пятнышка, едва  различимые
даже с помощью лупы. А может быть, свет,  преломившись  в  толстом  стекле
колпака, придавал им этот оттенок? Осторожно  дергая  за  уголки,  человек
вытащил платок. Это продолжалось с минуту. Тогда  у  него  родилась  новая
идея. Он передвинул колпак к самому краю стола и  в  щель,  образовавшуюся
между  стеклом  и  деревом,  ввел  внутрь  на  длинной  проволоке  заранее
приготовленную спичку, которой он в последний момент чиркнул о коробок.
   Сначала казалось, что спичка погаснет,  затем,  когда  она  разгорелась
ярче, он не смог переместить ее в нужном направлении,  но  наконец  и  это
удалось. Желтоватый язычок пламени приблизился к черной точке, висевшей на
высоте двух сантиметров над поверхностью стола, и вдруг тревожно  замигал.
Человек  подвинул  спичку  чуть  дальше  -  и  пламя   охватило   какой-то
шарообразный предмет. Спичка  горела  еще  с  минуту  и,  уронив  искорку,
погасла, только уголек мерцал еще "мгновение.
   Человек вздохнул,  опять  отодвинул  колпак  под  абажур  и  долго,  не
двигаясь, всматривался в черную  точку,  которая  едва  шевелилась  внутри
колпака.
   - Невидимый шарик, - пробормотал он, - невидимый шарик.
   Человек был почти счастлив, даже не подозревая об этом.  Следующий  час
ушел  на  то,  чтобы  поместить  под  колпак  чайное  блюдце,  наполненное
чернилами. Целая система палочек и проволочек понадобилась для того, чтобы
переместить  исследуемый  предмет  к  блюдцу.  Поверхность  чернил  слегка
прогнулась в одном месте, там, где с нею должна была соприкасаться  нижняя
часть шарика. Больше ничего не случилось. Попытка окрасить шарик чернилами
не удалась.
   В полдень его стало одолевать смутное чувство голода - он доел  овсянку
и  остатки  раскрошившегося  кекса  из  полотняного  мешочка,  выпил  чаю.
Вернувшись к столу, он не сразу нашел  черную  точку  и  вдруг  испугался.
Забыв об осторожности, он поднял колпак и, как  слепой,  широко  расставив
руки, стал лихорадочно ощупывать стол.
   Шарик сразу же прильнул к руке. Он сжал пальцы  и  сел,  преисполненный
благодарности, умиротворенный, что-то тихонько  мурлыча.  Невидимый  шарик
согревал его руку. Человек чувствовал исходящее от него тепло и все смелее
играл этим невесомым предметом, перекатывая  его  с  руки  на  руку,  пока
взгляд ни привлекло что-то блестящее в пыли у печки, среди  сора,  который
высыпался из опрокинутого мусорного ведра.  Это  была  смятая  станиолевая
обертка от шоколада. Он сейчас же принялся заворачивать в нее свой  шарик.
Это оказалось вопреки ожиданию совсем легким делом. Он  оставил  только  с
противоположных концов два отверстия, проделанные булавкой,  чтобы,  глядя
на свет, можно было убедиться, что маленький  черный  узник  находится  на
месте.
   Когда наконец ему пришлось выйти  из  дому,  чтобы  купить  чего-нибудь
съестного, он накрыл шарик стеклянным колпаком, прижал  его  и  для  пущей
важности со всех сторон обложил книгами.
   Для него настали прекрасные времена. Иногда  он  проделывал  с  шариком
какие-нибудь  эксперименты,  однако  чаще  лежал  в  постели,  перечитывая
любимые места в старых книгах. Свернувшись под одеялом, чтобы было теплее,
он вытаскивал  руку  только  для  того,  чтобы  перевернуть  страницу,  и,
поглощенный подробным описанием смерти товарищей Амундсена  во  льдах  или
мрачней исповедью Нобиле о случаях людоедства после катастрофы,  постигшей
его полярную экспедицию, он порой обращал взор на  мирно  блестевший  под"
стеклом шарик, который незначительно менял положение, спокойно перемещаясь
от одной стенки колпака к другой, словно подталкиваемый какой-то невидимой
силой.
   Ходить за покупками и готовить обед не  хотелось,  поэтому  он  уплетал
кексы, а если было немного дров,  пек  в  золе  картошку.  По  вечерам  он
погружал шарик в веду или пытался кольнуть его чем-нибудь острым,  затупил
о него бритву, но не получил никаких результатов - и это  продолжалось  до
тех пор, пока он не начал терять покой. Человек задумал нечто грандиозное:
хотелось притащить из  подвала  старые  тиски  и  сжать  в  них  шарик  до
маленькой точки в центре, но это было связано с таким  беспокойством  (бог
знает, сколько времени придется  рыться  в  старых  железках  и  хламе,  и
вдобавок он сомневался, поднимет ли тиски, которые три  года  назад  отнес
вниз); таким образом, эта мысль так и осталась неосуществленной.
   Однажды он долго нагревал шарик на огне,  но  добился  лишь  тоге,  что
прожег дно еще совсем новой кастрюльки. Станиоль потемнел и истлел, но сам
шарик нисколько не  пострадал.  Человек  уже  начинал  терять  терпение  и
подумывал о сильнодействующих средствах, все более убеждаясь  в  том,  что
шарик невозможно уничтожить. Эта стойкость доставляла ему удовольствие, но
однажды он обнаружил то, что,  собственно,  должен  был  заметить  гораздо
раньше.
   Станиолевая  обертка  (новая,  ибо  прежняя  от  разных   экспериментов
разлезлась в клочья) лопнула сразу в  нескольких  местах,  и  в  просветах
показалось содержимое. Шарик рос! Человек задрожал, когда наконец  осознал
это; поместив его без обертки под лупу, он долго исследовал  шарик  сквозь
двойное  стекло,  которое  выкопал  в  нижнем  ящике  стола,   и   наконец
удостоверился, что не ошибся.
   Шарик не только рос, но и менял форму. Он уже не был совсем  круглый  -
выпятились как бы два полюса, а черная точка вытянулась так, что  ее  было
видно даже невооруженным глазом. За шероховатой головкой  у  двух  зеленых
пятнышек  появилась  слабо  поблескивавшая  черточка,   которая   медленно
вращалась, и это было труднее уловить, чем движение часовой стрелки, но по
прошествии ночи у него не осталось в этом  ни  малейшего  сомнения.  Шарик
вытянулся, как яйцо с двумя одинаково утолщенными концами. Черная точка  в
центре заметно набрякла.
   На следующую ночь его разбудил короткий, но громкий звук, как будто  на
морозе лопнуло толстое стекло. Еще звенело в ушах, когда  он  выскочил  из
постели и босиком побежал к столу. Ослепленный,  он  стоял,  закрыв  рукой
лицо, и в отчаянии дожидался, когда глаза привыкнут к темноте. Колпак  был
цел. На первый взгляд ничего в нем не  изменилось.  Человек  искал  черную
продолговатую ниточку и не  находил.  Наконец  увидел  ее  и  ужаснулся  -
настолько она укоротилась. С опаской он поднял колпак, и что-то  прижалось
к его ладони. Низко наклонившись, он приблизил лицо к  пустой  поверхности
стола и наконец увидел.
   Их было два - теплые, словно только что вынутые из горячей  воды.  И  в
каждом темнело маленькое  ядрышко,  черная  матовая  точка.  Его  охватило
неизъяснимое  блаженство,  умиление.  Он  дрожал  не  от  холода,   а   от
возбуждения. Положив их на ладонь, теплых, как цыплята, и осторожно, чтобы
не сдуть почти невесомых на пол,  стал  согревать  своим  дыханием.  Потом
завернул каждый в станиоль и спрятал под колпак.  Долго  стоял  над  ними,
тщетно стараясь придумать для них  что-либо  еще,  и  наконец  с  учащенно
бьющимся сердцем вернулся в постель, несколько раздосадованный собственным
бессилием и вместе с тем спокойный и растроганный почти до слез.
   - Крошки мои, - бормотал он, забываясь блаженным и здоровым сном.
   Месяц спустя шарики уже не помещались под стеклянным  колпаком.  А  еще
через месяц он потерял им  счет.  Как  только  черное  зернышко  достигало
обычных размеров, шарик начинал вздуваться  на  полюсах.  Только  раз  ему
удалось подстеречь момент деления, который всегда  наступал  ночью.  Звук,
раздавшийся из-под колпака, оглушил  его  на  несколько  минут,  но  более
поразила вспышка, подобно крошечной молнии озарившая на  мгновение  темную
комнату. Он не понимал, что происходит, но, лежа в кровати,  почувствовал,
как  дрогнул  пол,  и  тут  уразумел,  что  в  крошечных  шариках   таится
неизмеримая мощь. Им овладело чувство, какое возникает перед  подавляющими
своим величием явлениями природы, - словно на мгновение перед ним открылся
зияющий провал водопада  или  затряслась  земля  под  ногами.  С  коротким
звоном, эхо которого еще, казалось, поглощали стены дома, ему на  какую-то
долю секунды открылась и сейчас же исчезла мощь, ни с  чем  не  сравнимая.
Испуг быстро прошел, а утром все это показалось ему кошмарным сновидением.
   На следующую ночь он постарался вести наблюдение в темноте.  И  впервые
тогда заметил, как одновременно с глухим звуком и воздушной волной вспышка
зигзагом разрезала набухшее яйцо и мгновенно  пропала  -  казалось,  ее  и
вовсе не было.
   Человек не помнил даже, был ли в ту зиму снег,  так  редко  он  покидал
дом, разве только затем, чтобы дойти до магазина за  поворотом  дороги.  К
весне комната кишела шариками.  Он  уже  не  пытался,  их  заворачивать  в
станиоль, да и где взять его столько. Они болтались  всюду,  попадали  под
ноги, бесшумно сыпались с книжных полок, где особенно хорошо  были  видны,
когда  залеживались,  припудренные  тонким  слоем  пыли,   которая   мягко
обрисовывала их контуры.
   И вечно что-нибудь приключалось с ними (он выуживал шарики из  овсянки,
из молока, находил в пакете с сахаром, они как невидимки  выкатывались  из
посуды, варились в супе); их обилие начинало подсказывать ему новые идеи и
слегка тревожить.
   Неудержимо разрастающаяся орава мало о нем заботилась.  Его  бросало  в
дрожь при мысли, что какой-нибудь шарик выскочит в сени и дальше,  в  сад,
где его могут найти дети. Тогда человек  установил  перед  порогом  частую
проволочную сетку" а через некоторое время, чтобы выйти на улицу, ему  уже
надо было выполнить целый сложный ритуал - он поочередно  выворачивал  все
карманы, заглядывал за отвороты брюк, для большей уверенности по нескольку
раз отряхивал их, двери открывал и закрывал медленно,  чтобы  сквозняк  не
унес невзначай какой-нибудь шарик. И чем больше их было, тем сложнее  было
с ними управляться.
   Ему докучало по-настоящему только  одно  большое  неудобство  подобного
сожительства, изобилующего переживаниями: их  была  такая  уйма,  что  они
размножались почти непрерывно, и мощный звенящий  звук  раздавался  иногда
пять-шесть раз в течение одного часа. Из-за того, что они  будили  его  по
ночам,  он  стал  отсыпаться  днем,  когда  царила   тишина.   Порой   эта
нарастающая, неуемная плодовитость внушала ему  безотчетную  тревогу,  все
труднее было двигаться,  на  каждом  шагу  из-под  ног  удирали  невидимые
упругие шарики, разбегались во все  стороны.  Он  знал,  что  скоро  будет
бродить в них по колено, словно  в  воде.  Над  тем,  как  они  жили,  чем
питались, он не задумывался.
   Хотя конец зимы выдался холодный, с частыми заморозками и метелями,  он
давно уже не топил печь. Скопление шариков  равномерно  излучало  теплоту.
Давно  в  комнате  не  было  так  уютно,  как  сейчас,  когда  по  следам,
оставленным в пыли, можно было догадаться, как забавно они подпрыгивали  и
катались, словно ими только что играли котята.
   Чем больше было шариков, тем легче узнавались их  повадки.  Можно  было
заключить, что они не любят  друг  друга,  во  всяком  случае,  не  терпят
слишком близкого соседства с себе подобными: всегда между двумя ближайшими
шариками оставалась тоненькая воздушная  прослойка,  которую  нельзя  было
уничтожить даже значительными усилиями. Особенно это  бросалось  в  глаза,
когда обернутые станиолем шарики он подносил один к другому.  Со  временем
он стал убирать лишние шарики - сваливал их в жестяную ванночку,  где  под
слоем пыли они лежали, как куча крупнозернистой лягушечьей икры, время  от
времени сотрясаемые изнутри, когда какое-нибудь прозрачное  яйцо  делилось
на два новых.
   Надо признаться, что иногда им овладевали самые  удивительные  прихоти.
Например, он долго боролся с собой - так ему хотелось проглотить одного из
своих подопечных. Кончилось тем, что он решил взять  его  в  рот.  Человек
осторожно поворачивал  шарик  языком,  чувствуя  небом  и  деснами  мягкую
упругость его боков, излучающих слабое тепло.
   На другой день после этого случая он заметил на языке  кровоподтек.  Но
не связал эти два  факта.  Все  чаще  случалось,  что  шарики  попадали  в
постель, и он не мог взять  в  толк,  почему  наволочки  и  пододеяльники,
прекрасно до этого ему служившие, расползались, словно  вдруг  истлели.  В
конце концов от простыни остались одни  клочья  -  дыр  было  больше,  чем
полотна, а он все еще ничего не понимал.
   Однажды ночью он проснулся от жгучей боли  в  ноге.  Включив  свет,  он
увидел на коже несколько красных пятен. Потом обнаружил,  что  их  гораздо
больше, - они напоминали ожог. Невидимые шарики прыгали по  всей  постели,
когда он снова лег.  Эта  картина  возбудила  его  подозрительность  -  их
ядрышки мельтешили, как блошки.
   -  Черт  возьми,  неужели  вы  отца  родного  кусаете?!  -  шепнул   он
укоризненно и оглядел комнату.
   Матово поблескивали разбросанные повсюду  шарики;  они  покрывали  весь
стол, лежали на полу, на полках, в кастрюлях и горшках,  даже  в  чашке  с
остатками чая что-то подозрительно мерцало. Мгновенно заколотилось  сердце
от  непостижимого   страха.   Дрожащими   руками   он   отряхнул   одеяло,
пододеяльник, потряс, высоко подняв, подушку, сбросил все шарики  на  пол,
еще раз озабоченно осмотрел красноватые припухлости на икрах, закутался  в
одеяло и погасил свет.
   Комната то и дело оглашалась звуком,  похожим  на  металлический  голос
фанфар,  прерываемый  внезапным  ударом,  -  будто  захлопывалась   крышка
сундука.
   "Не может быть! Не может быть!" - подумал он.
   - Выброшу вас. Выгоню всех до единого вон на улицу, - заявил  он  вдруг
шепотом; слова застревали в пересохшем горле. Безмерная обида давила  его,
выжимала из глаз слезы.
   - Неблагодарные скоты! - шептал  он,  прислонившись  к  стене,  и  так,
полусидя, полулежа, заснул.
   Утром человек проснулся совершенно разбитый, с ощущением, что произошло
несчастье, катастрофа. В отчаянии он искал мутными глазами следы вчерашних
ожогов, напрягал память, потом вдруг очнулся, вылез из кровати и, поставив
лампу на стул, приступил к тщательному исследованию пола.
   Сомнений не было, на нем отчетливо виднелись следы как от укусов, точно
кто-то обрызгал доски невидимой кислотой. Такие же следы, хоть и в меньшем
количестве, оказались на письменном столе. Особенно пострадали кипы старых
газет и журналов - почти все верхние листы были продырявлены  как  решето.
Эмалированные кастрюли также покрылись изнутри эрозией. Он долго смотрел в
оцепенении на комнату, потом принялся собирать шарики. Ведрами носил их  в
ванну, она наполнилась выше краев, а комната  по-прежнему  была  заполнена
ими. Они перекатывались у стен, он чувствовал их  тревожное  тепло,  когда
они касались его ног. Шарики были повсюду - матовые груды  на  полках,  на
столе, в банках, по углам - целые горы.
   Он возился, напуганный и сбитый с толку, целый  день  сметал  шарики  с
места на место, наконец  заполнил  ими  частично  старый  пустой  комод  и
вздохнул с облегчением. Ночью канонада гремела громче обычного. Деревянный
ящик комода превратился в огромный резонатор, изрыгающий глухой чудовищный
гул, как будто невидимые узники били изнутри колоколами в  его  стены.  На
другой день шарики стали уже пересыпаться через предохранительную сетку  у
двери. Он перенес матрац, одеяло и  подушку  на  письменный  стол,  и  там
устроил себе постель. Уселся на нее,  поджав  ноги.  Надо  было  сразу  же
принести тиски, мелькнула у него мысль, а теперь что? Выбросить их ночью в
реку?
   Решил, что так будет лучше всего, однако произнести  вслух  эту  угрозу
побоялся. Никто другой их не получит, а себе он оставит несколько  штук  -
не больше. Несмотря ни на что, он был к  ним  привязан,  только  теперь  к
привязанности примешивался страх. Он утопит их... как котят!
   Подумал о  тачке  (иначе  не  управишься  с  переноской),  но  едва  он
попытался сдвинуть ее с места, как тачка застряла  в  старом  котловане  у
стены. Ни с  чем  поплелся  домой.  Он  был  слаб,  очень  слаб.  Пришлось
отложить. Он решил побольше есть.
   Ночь была ужасной. Утомленный, он, несмотря ни на что, уснул. Первый же
металлический звук разбудил его, он приподнялся в темноте, а  вся  комната
озарялась короткими зигзагами, вспышки вырывали из тьмы то часть стены, то
запыленную полку, то вытертый коврик у кровати, отражались в подрагивающей
стеклянной посуде. Вдруг тусклое мерцание пробилось сквозь пододеяльник  -
значит, и там  спряталась  какая-то  хитрая  бестия!  Он  вытряхнул  ее  с
отвращением.
   Это  кошмарное  размножение  напоминало  пейзаж,  озаряемый   вспышками
молний, с той только разницей, что вместо раскатов грома  после  маленькой
вспышки слышался звон, от  которого  подрагивали  стекла.  Человек  уснул,
прислонившись к стене. На рассвете он снова проснулся и слабо вскрикнул  -
волна голубых брызг освещала комнату, заливала  ее;  бесчисленные  зигзаги
уже почти достигали поверхности стола, который вдруг,  сильно  качнувшись,
отодвинулся от стены, - делясь, невидимый шарик оттолкнул  его.  От  этого
толчка - он осознал его неумолимую силу - человека бросило в холодный пот.
Он смотрел на комнату  вытаращенными  глазами,  бормоча  что-то,  и  опять
забылся, окончательно обессилев.
   Проснувшись утром, человек почувствовал себя скверно, так скверно,  что
едва спустился на пол, чтобы выпить остатки холодного  горького  чая.  Его
затрясло, когда он погрузился до пояса в мягкую невидимую массу, - шариков
было так много, что он едва мог передвигаться и с огромным  трудом  добрел
до стола. Комната наполнилась тяжелым, нагретым воздухом,  будто  топилась
невидимая печь. С ним произошло нечто странное: он скользнул на пол, но не
упал - поддержала эластичная упругая масса, и ее  прикосновение  заполнило
его невыразимой тревогой, такое оно было нежное, мягкое, в  голову  пришла
страшная мысль - не  проглотил  ли  он  шарик  вместе  с  овсянкой,  самый
мельчайший, и нынешней ночью во внутренностях...
   Хотелось убежать. Выйти. Выйти! Не мог отворить дверь. Она приоткрылась
на несколько сантиметров, потом эластичная масса, упруго подавшись вперед,
задержала ее и не пустила дальше. Он боялся дергать  дверь  и  чувствовал,
что у него начинает кружиться голова. Надо выбить стекло, подумал  он,  но
сколько потом возьмет стекольщик?
   Дрожа, проложил себе дорогу к письменному столу,  влез  на  него,  тупо
глядя на  комнату,  -  шарики  серым  зернистым  туманом,  еле  различимым
безмолвным облаком окружали его со всех сторон. Он был голоден, но  слезть
не решался. Несколько раз неуверенно, глухо вскрикнул с закрытыми глазами:
   - На помощь! На помощь!
   Человек уснул, когда начало смеркаться. В сгустившемся сумраке  комната
ожила от вспышек и все более мощных  раскатов.  Освещаемая  изнутри  масса
росла, пенилась, медленно  вздымалась  вверх,  колебалась,  словно  кто-то
слегка  ее