области   битистики   (некоторые
исследователи, однако, и  ее  называют  лишь  предбитистикой),  в  которой
машины начинают "разоблачать" наш язык, выслеживая  в  нем  обороты  речи,
обусловленные телесным строением человека.
   Так, например, понятия "возвышения"  и  "унижения"  возникли  (согласно
машинному, а не нашему толкованию!) потому, что любой  живой  организм,  а
значит,   и   человек,   вынужден   путем   активного   мышечного   усилия
противодействовать всемирному тяготению.
   Стало  быть,  тело  оказывается  тем  звеном,  через  которое  градиент
гравитации  запечатлевается  в  человеческом  языке.   Систематизированный
анализ речи, обнаруживший, сколь обычны такого рода влияния  не  только  в
мире понятий, но и в области синтаксиса,  читатель  найдет  в  конце  VIII
главы  II  тома.  В  третьем  же  томе  рассматриваются   модели   языков,
спроектированных бит-способом для среды, отличной от земной, а  также  для
негуманоидных организмов. На одном из  них,  ИНВАРТЕ,  МЕНТОР  II  сочинил
"Пасквиль на Вселенную" (о котором будет сказано ниже).
   B. Мимезис не только открывает перед нами неизвестные доселе  механизмы
духовного творчества, но и властно  вторгается  в  мир  духовных  творений
человека. Исторически мимезис  возник  как  побочный  и  непредусмотренный
эффект машинного перевода. Перевод требует многошагового и многоаспектного
преобразования информации. Самые тесные связи  возникают  при  этом  между
системами понятий, а не слов или фраз; машинные переводы с одного языка на
другой в настоящее время так безупречны потому, что выполняют их агрегаты,
не составляющие единого целого, а лишь "целящие" как бы с разных сторон  в
один и тот же оригинальный текст. Этот текст "отпечатывается" на  машинном
языке ("посреднике"), и лишь  затем  "оттиски"  проецируются  машинами  во
"внутреннее концептуальное пространство". В нем возникает "эн-мерное  тело
отражений", относящееся к оригиналу так, как организм к эмбриону; проекция
этого "организма" на язык перевода дает ожидаемый результат.
   Впрочем, реальный процесс сложнее, в частности,  потому,  что  качество
перевода постоянно контролируется путем обратного перевода (с  "организма"
на язык "оригинала"). Агрегат-переводчик состоит из блоков, между которыми
нет связи: "общаться" они могут лишь через  процесс  перевода.  Х.Элиас  и
Т.Земмельберг  сделали  поразительное  открытие:  "эн-тело  отражений"   в
качестве уже "истолкованного", то  есть  семантически  усвоенного  машиной
текста, можно увидеть целиком - если  этот  абстрактный  объект  ввести  в
особую электронную приставку (семоскоп).
   "Тело отражений", спроецированное в концептуальный континуум,  выгладит
как сложная, многослойная, апериодическая и переменно-асинхронная  фигура,
сотканная из "пылающих нитей" - то есть из миллиардов  "значащих  кривых".
Эти кривые в своей совокупности образуют плоскости разрезов семантического
континуума. В иллюстративных материалах ко II  тому  читатель  найдет  ряд
семоскопических снимков, изучение  и  сопоставление  которых  дает  весьма
впечатляющие результаты. Тут  видно,  что  качество  оригинального  текста
имеет отчетливое соответствие в геометрической "красоте" семофигуры!
   Мало  того:  даже  при  небольшом  навыке  можно  "на  глаз"   отличить
дискурсивные тексты от  художественных  (беллетристических,  поэтических);
религиозные тексты почти без исключения очень  сходны  с  художественными,
тогда как для философских в этом  (визуальном)  плане  характерен  большой
разброс. Не будет большим преувеличением сказать, что проекции  текстов  в
машинный континуум - это их застывшие смыслы. Тексты особенно  стройные  в
логическом отношении выглядят как сильно  стянутые  переплетения  и  пучки
"значащих кривых" (тут не место объяснять их связь с областью рекуррентных
функций: отсылаем читателя к IX главе II тома).
   Всего   необычнее    выглядят    тексты    литературных    произведений
аллегорического  характера:  их  центральная  семофигура  обычно  окружена
бледным  ореолом,  а   по   обеим   его   сторонам   (полюсам)   виднеются
"эхо-повторения"  смыслов,  порою   напоминающие   картину   интерференции
световых   лучей.   Как   раз   благодаря    этому    возникла    машинная
топо-семантическая  критика  (мы  еще  скажем  о  ней)  -  критика   любых
интеллектуальных творений человека,  и  прежде  всего  -  его  философских
систем.
   Первым произведением бит-мимезиса,  получившим  всемирную  известность,
был роман  Псевдо-Достоевского  "Девочка".  Создал  его  в  релаксационном
режиме  многоблочный  агрегат,  занимавшийся  переводом  полного  собрания
сочинений русского писателя на английский  язык.  Выдающийся  русист  Джон
Ради в своих воспоминаниях  рассказывает,  какое  потрясение  он  пережил,
получив машинописную  рукопись,  подписанную  странным  (как  он  полагал)
псевдонимом ГИКСОС. Впечатление, произведенное чтением "Девочки" на  этого
знатока Достоевского, надо думать, было и впрямь неслыханным,  коль  скоро
он,  по  его  собственным  словам,  усомнился,  что  читает  роман  наяву!
Авторство текста было для него несомненным, но в то же время он знал,  что
у Достоевского такого романа нет.
   Вопреки  тому,  что  писали  газеты,  агрегат-переводчик,  усвоив   все
написанное Достоевским, включая "Дневник писателя", а также всю литературу
о Достоевском, вовсе не сконструировал "фантом",  "модель"  или  "машинное
воплощение" личности реального автора.
   Теория  мимезиса  крайне  сложна,  но   ее   принцип,   равно   как   и
обстоятельства,   позволившие   создать   этот    феноменальный    образец
миметической виртуозности, можно изложить просто. Машинный переводчик и не
думал воссоздавать Достоевского как реальное лицо или  личность  (впрочем,
это было бы ему не по  силам).  Процедура  выглядит  так:  в  пространство
значений проецируется творчество Достоевского  в  виде  изогнутой  фигуры,
напоминающей разомкнутый тор или  лопнувшее  (с  пробелом)  кольцо.  После
этого сравнительно простой задачей (простой, разумеется, не для  человека,
а для машины)  было  "замкнуть"  пробел,  то  есть  "вставить  недостающее
звено".
   Можно сказать, что в творчестве Достоевского через романы главного ряда
проходит семантический градиент, продолжением которого,  а  вместе  с  тем
"звеном,  замыкающим  кольцо",  оказывается  "Девочка".   Именно   поэтому
знатоки,  ясно  представляющие   себе,   как   соотносятся   между   собой
произведения  великого  писателя,  не  испытывают  ни  малейших   сомнений
относительно того, где, то есть между какими романами,  следует  поместить
"Девочку". Лейтмотив, звучащий уже в "Преступлении и наказании", нарастает
в "Бесах", а между этим  романом  и  "Братьями  Карамазовыми"  открывается
"пробел". Это был успех, но вместе с тем - редкая удача мимезиса;  попытки
добиться, чтобы машинные переводчики  создали  нечто  подобное  за  других
авторов, ни разу не дали такого блестящего результата.
   Мимезис не имеет ничего общего с  эмпирической  хронологией  творчества
данного писателя. Так, например, существует неоконченная  рукопись  романа
Достоевского "Император", но "догадаться о  ней",  "напасть  на  ее  след"
машины никогда не смогли бы, потому что этим романом автор  пытался  выйти
за рамки своих возможностей. Что же касается "Девочки",  то  кроме  первой
версии, созданной ГИКСОСОМ,  существуют  ее  варианты,  созданные  другими
агрегатами, хотя знатоки считают их менее удачными; различия в  композиции
оказались, конечно, значительными, но все эти апокрифы  объединяет  общая,
доведенная  до  пронзительной  кульминации  проблематика  Достоевского   -
борение святости с телесным грехом.
   Каждый, кто читал  "Девочку",  понимает,  какие  причины  не  позволили
Достоевскому  ее  написать.  Разумеется,  с  точки   зрения   традиционной
гуманистики мы совершаем сущее святотатство, уравнивая в  правах  машинную
имитацию с подлинным творчеством; но  битистика  в  самом  деле  неизбежно
выходит за рамки  классического  канона  оценок  и  ценностей,  в  котором
подлинность текста имеет решающее значение, - поскольку мы можем доказать,
что "Девочка"  принадлежит  Достоевскому  "в  большей  степени",  чем  его
собственный текст - "Император"!
   Общая закономерность мимезиса такова:  если  автор  полностью  исчерпал
стержневую  для  него  конфигурацию  порождающих  смыслов  ("страсть  всей
жизни"), или, в терминологии битистов, "пространство своих  семофигур",  -
то ничего, кроме вторичных текстов ("затухающих", "эхо-текстов") , мимезис
уже не даст. Но если он чего-то "не досказал"  (скажем,  по  биологическим
причинам - из-за ранней смерти,  или  по  социальным  -  из-за  недостатка
решимости) - мимезис способен  воссоздать  "недостающие  звенья".  Правда,
конечный успех зависит еще и от топологии семофигур  писателя;  тут  важно
различать сходящиеся и расходящиеся семофигуры.
   Обычный критический  анализ  текстов  недостаточен  для  оценки  шансов
мимезиса в каждом конкретном случае. Скажем,  литературоведы  рассчитывали
на  миметическое  продолжение  творчества  Кафки,   но   их   надежды   не
оправдались; мы не получили ничего, кроме заключительных глав "Замка". Для
битистов, впрочем, казус Кафки методологически особенно ценен; из  анализа
его семофигуры видно, что уже в "Замке"  он  подошел  к  крайним  пределам
творчества: три попытки, предпринятые в  Беркли,  показали,  что  машинные
апокрифы "тонут" в многослойных "эхо-отражениях смыслов", в чем объективно
проявилась экстремальность этого рода писательства. Ибо то,  что  читатель
интуитивно ощущает как совершенство композиции, есть следствие равновесия,
называемого  семостазом;  если   аллегоричность   чересчур   перевешивает,
прочтение  текста  становится  непосильной  задачей.  Физическим  аналогом
подобной  ситуации  будет  пространство,  замкнутое  таким  образом,   что
звучащий в нем голос искажается вплоть до  полного  затухания  -  в  ливне
отовсюду идущих эхо-отражений.
   Перечисленные выше ограничения мимезиса, несомненно, благодетельны  для
культуры. Ведь издание "Девочки" вызвало переполох не только  среди  людей
искусства. Не было недостатка в  Кассандрах,  предрекавших,  что  "мимезис
задавит  культуру",  что  "вторжение  машин"  в  средоточие   человеческих
ценностей будет губительнее и ужаснее любого  вымышленного  "вторжения  из
космоса".
   Опасались, что возникнет индустрия "креативных услуг" и культура станет
кошмарным раем: коль скоро первый  встречный  по  первому  своему  капризу
получает  шедевры,  мгновенно  создаваемые   машинными   "суккубами"   или
"инкубами", которые безошибочно окукливаются в духов  Шекспира,  Леонардо,
Достоевского... то  рушатся  все  иерархии  ценностей,  ведь  пришлось  бы
бродить  по  колено  в  шедеврах,  как  в  мусоре.  По  счастью,  подобный
апокалипсис мы можем причислить к сказкам.
   Мимезис, поставленный на промышленную основу, действительно  повлек  за
собой безработицу, но лишь среди поставщиков тривиальной  литературы  (НФ,
"порно", авантюрное чтиво и т.п.); там он и впрямь вытеснил людей из сферы
интеллектуального  производства;  но  вряд   ли   это   особенно   огорчит
добропорядочного гуманитария.
   C. Критика системной философии (или софокризия)  считается  пограничной
зоной между  областями  битистики,  получившими  название  "cis-humana"  и
"trans-humana".  Эта  критика,  вообще  говоря,  сводится   к   логической
реконструкции творений великих философов и, как уже говорилось, берет свое
начало в миметических процедурах. Она получила зримое выражение  (заметим,
довольно-таки вульгарное) - благодаря  применению,  которое  ей  подыскали
охочие до прибылей предприниматели. До тех пор пока онтологии Аристотелей,
Гегелей, Аквинатов можно было благоговейно  созерцать  лишь  в  Британском
музее, в  виде  светящихся  "фигур-коконов",  вделанных  в  куски  темного
стекла, трудно было усмотреть в этом что-то дурное.
   Но теперь, когда "Сумму теологии" или "Критику  чистого  разума"  можно
купить в виде пресс-папье любых размеров и цвета,  это  развлечение,  надо
признать, приобрело  пошловатый  привкус.  Наберемся  терпения:  эта  мода
пройдет, как и тысячи других. Конечно, покупателей  "Канта,  застывшего  в
янтаре", мало заботят поразительные философские открытия, которые дала нам
бит-апокризия. Мы не станем излагать ее результаты: читатель найдет  их  в
III томе монографии; достаточно заметить, что семоскопия  -  это  поистине
новый орган чувств, которым неожиданно одарил  нас  дух  из  машины,  дабы
позволить нам созерцать величайшие свершения духа.
   Немаловажно и еще одно обстоятельство: до сих  пор  мы  были  вынуждены
верить на слово крупнейшим ученым, уверявшим нас, что путеводной  звездой,
которая  вела  их  к  открытиям,  была  чистая   красота   математического
построения; теперь мы можем убедиться в этом воочию, взяв в руки  -  чтобы
разглядеть поближе - их застывшую мысль. Разумеется, то, что десять  томов
высшей алгебры или многовековую борьбу номинализма с универсализмом  можно
запечатлеть в куске стекла размером с кулак, само по себе никак не  влияет
на дальнейшее развитие мысли. Бит-творчество столь же облегчает,  сколь  и
осложняет творчество человека.
   Одно можно сказать с уверенностью. До возникновения машинного разума ни
один мыслитель, ни один творец не имел  таких  усердных,  таких  абсолютно
внимательных - и таких  беспощадных  читателей!  Так  что  в  восклицании,
которое вырвалось у  одного  выдающегося  мыслителя,  когда  ему  показали
критику его труда Ментором V: "Вот кто меня  и  вправду  читал!"  -  нашло
выражение чувство горечи,  столь  понятное  в  нашем  веке,  когда  пустое
бахвальство и поверхностная  эрудиция  заменяют  солидные  знания.  Мысль,
которая приходит мне в голову, когда я пишу эти слова, - что не люди будут
их самыми добросовестными читателями, - и в самом деле  исполнена  горькой
иронии.
   D. Термин  апостазия  -  так  назвали  последнюю  область  битистики  -
представляется удачным. Никогда еще отступничество от всего  человеческого
не заходило столь далеко, не воплощалось в  логических  формулах  с  таким
ледяным исступлением; для этой литературы, не взявшей у нас ничего,  кроме
языка, человечество словно бы не существует.
   Библиография  "за-человеческого"  творчества  превосходит  библиографию
всех остальных упомянутых  выше  разделов  битистики.  Здесь  скрещиваются
пути, неявно намеченные в предшествующих областях.  Практически  мы  делим
апостазию  на  два  этажа,  верхний  и  нижний.  Нижний,  вообще   говоря,
сравнительно доступен человеку; верхний закрыт от нас наглухо. Поэтому  IV
том монографии ведет читателя почти исключительно по нижнему царству. Этот
том - своего рода экстракт из огромной литературы предмета; так что  автор
предисловия  оказывается  перед  трудной  задачей:  кратко  изложенное   в
основной  части   труда   надо   пред-изложить   еще   лаконичнее.   Такое
пред-изложение, однако, представляется необходимым, как взгляд  с  большой
высоты; иначе  читатель,  лишенный  широкого  поля  зрения,  потеряется  в
труднопроходимой местности, как странник в горах,  самые  высокие  вершины
которых нельзя оценить вблизи. Имея все это в виду,  мы  выберем  лишь  по
одному бит-тексту из каждой области апостазии, не столько для того,  чтобы
его истолковать, сколько для того, чтобы настроить читателя на  правильный
тон, то есть, хочу я сказать, - на метод апостазии.
   Итак:  мы  ограничимся  пробами,  взятыми  из  трех  провинций  нижнего
царства: антиматики, терафизики и онтомахии.
   Введением в них служит т.н.  парадокс  Cogito  [мыслю  (лат.)].  Первым
напал на его след английский математик  прошлого  века  Алан  Тьюринг:  он
пришел  к  выводу,  что  машину,  которая  ведет  себя  подобно  человеку,
невозможно отличить от человека в психическом отношении; другими  словами,
машину, способную разговаривать с  человеком,  по  необходимости  придется
признать наделенной  сознанием.  Мы  считаем,  что  другие  люди  обладают
сознанием лишь потому, что сами ощущаем себя сознающими  существами.  Будь
мы лишены этого ощущения, понятие сознания было бы для нас пустым.
   В ходе машинной эволюции оказалось, однако, что бездумный  разум  может
быть сконструирован: им, например, обладает обычная программа для  игры  в
шахматы, которая, как известно, "ничего не понимает", которой "все равно",
выиграет она партию или проиграет, и которая  бессознательно,  но  логично
обыгрывает  своих  партнеров-людей.   Больше   того,   обнаружилось,   что
примитивный и наверняка  "бездушный"  компьютер,  запрограммированный  для
проведения сеансов психотерапии и задающий  пациенту  специальные  вопросы
интимного  свойства,  чтобы  на  основании  полученных  ответов  поставить
диагноз  и  указать  методы  лечения,  -  вызывает  у   собеседников-людей
непреодолимое ощущение, что перед ними, вопреки всему,  существо  живое  и
чувствующее. Это ощущение настолько сильно, что нередко ему поддается  сам
составитель программы, то есть специалист,  прекрасно  понимающий,  что  у
компьютера души столько же, сколько у  граммофона.  Но  программист  может
овладеть положением, разрушить нарастающую  иллюзию  общения  с  сознающей
личностью - поставив машине такие вопросы или давая ей такие ответы, перед
которыми она, ввиду ограничений программы, будет вынуждена спасовать.
   Так  кибернетика   вступила   на   путь   постепенного   расширения   и
совершенствования программ: чем дальше, тем труднее становилось  "срывание
маски", обнаружение "бездумности" программ, болтающих почем зря из  машины
и тем самым побуждающих человека невольно уподоблять  машину  себе  самому
(бессознательно, в соответствии с усвоенной нами посылкой,  что  тот,  кто
осмысленно отвечает на наши слова и сам нас осмысленно спрашивает,  должен
обладать _сознающим разумом_).
   Так     вот:     в     битистике     парадокс     Cogito      проявился
иронически-парадоксальным образом - как _сомнение_ машин в том,  что  люди
действительно мыслят!
   Ситуация вдруг оказалась идеально и двусторонне симметричной.  _Мы_  не
можем иметь совершенной  уверенности  (неоспоримых  доводов),  что  машина
мыслит - и, мысля, переживает свои  состояния  как  психические;  ведь  мы
всегда можем сказать себе, что это лишь имитация и, как ни совершенна  она
внешне, внутри ей соответствует пустота абсолютной "бездушности".
   Но и машины точно так же не могут найти доказательств того, что мы,  их
партнеры, _мыслим_ сознательно - как они. Ни  одна  из  сторон  не  знает,
какие  психические  состояния  другая  сторона  подразумевает  под  словом
"сознание".
   Следует заметить, что этот парадокс ведет  нас  в  сущую  бездну,  хотя
поначалу он может показаться всего  лишь  забавным.  Качество  результатов
мышления само по себе ничего тут  не  значит;  уже  элементарные  автоматы
прошлого века побеждали в логических играх  собственных  конструкторов,  а
ведь эти машины были до крайности примитивны; поэтому мы совершенно  точно
знаем, что результаты творческого мышления могут быть получены  и  иным  -
бездумным - путем. Четвертый том нашей монографии  открывается  трактатами
двух  бит-авторов  -  Ноона  и  Люментора,  показывающими,  сколь  глубоко
укоренена эта загадка в природе мироздания.
   Из  антиматики,  то  есть  "воздвигнутой  на  антиномиях",  "кошмарной"
математики, мы возьмем  лишь  одно,  для  любого  специалиста  чудовищное,
ошеломительное, совершенно безумное суждение: "Понятие натурального  числа
внутренне противоречиво". Это значит, что любое число необязательно  равно
себе  самому!  Согласно  доводам  антиматиков  (это,   понятно,   машины),
аксиоматика Пеано [Дж.Пеано (1858-1932) - автор  аксиоматики  натурального
ряда чисел] ошибочна - не потому, что она внутренне противоречива сама  по
себе, но потому, что к миру, в котором мы существуем, она