о  такой,
которую никто не заметил, потому что  дорога  к  ней  вела  через  области
осмеянные и поставленные вне закона. Надо было начать с мысли о  том,  что
слово может стать телом, что заклинание может материализоваться,  а  потом
нырнуть в этот абсурд, чтобы попасть на другой берег, туда, где информация
и масса пребывают в равновесии. Так  или  иначе,  необходимо  было  пройти
через магию, не обязательно через ту игру, которой занимался  я,  -  любой
шаг показался бы бессмысленным, подозрительным, еретическим и дал бы  пищу
для насмешек. Ты прав, я ошибся, но моя ошибка в том, что я не оценил всей
глупости той официальной мудрости, которая царит у нас  в  науке.  В  нашу
эпоху ярких упаковок обращают внимание на ярлык,  а  не  на  содержимое...
Объявив меня жуликом и проходимцем, господа ученые сочли, что я  более  не
существую, и если бы даже я ревел, как иерихонские трубы, никто бы меня не
услышал. Но кто из нас,  в  сущности,  занимался  магией?  Разве  их  жест
отторжения  и  проклятия  не  относится  к  области  магических  ритуалов?
Последний раз о Законе Донды писал  "Ньюсуик",  перед  этим  "Тайм",  "Дер
Шпигель", "Экспресс" - не могу пожаловаться на недостаток популярности. Но
как раз поэтому ситуация кажется мне безвыходной: меня читают все -  и  не
читает никто. Кто не слышал о  Законе  Донды?  Читают  и  покатываются  со
смеху: "Don't do it!" Видишь ли, их волнует не результат, а тот  путь,  по
которому к нему приходят.  Есть  люди,  лишенные  права  делать  открытия,
например, я. Теперь я сто раз мог бы присягнуть, что проект был всего лишь
тактическим приемом, некрасивым, но необходимым, мог бы каяться публично -
они бы только смеялись в ответ. Единожды войдя в клоунаду, я не  смогу  из
нее выбраться. Меня  утешает  только  то,  что  катастрофу  все  равно  не
предотвратить.
   Пытаясь возразить профессору, я вынужден был перейти  на  крик,  потому
что приближался срок  пуска  большого  завода  семейных  вертолетов,  и  в
ожидании этих прекрасных машин народ Гурундуваию, сжав зубы, с упорством и
страстью налаживал необходимые связи: за стеной моей комнаты бурлила семья
почтмейстера вместе с приглашенными чиновниками, монтерами,  продавщицами,
и нарастающий шум говорил о том, сколь велика у этих достойных людей  тяга
к моторизации.
   Профессор вынул из  заднего  кармана  брюк  фляжку  "Белой  лошади"  и,
наливая виски в стаканы, сказал:
   - Ты опять не прав. Даже приняв мои слова на веру, научный  мир  взялся
бы их проверять. Они засели бы за свои компьютеры  и,  собрав  информацию,
только приблизили бы катастрофу.
   - Что же делать? - закричал я в отчаянии.
   Профессор допил виски из горлышка, выбросил пустую  фляжку  в  окно  и,
глядя в стену, за которой бушевали страсти, ответил:
   - Спать.
   Я пишу снова, смочив ладонь кокосовым молоком, потому что  руку  сводит
судорога. Марамоту говорит, что в этом году сезон дождей  будет  ранним  и
долгим. С тех пор как профессор отправился в Лумию за табаком для  трубки,
я совсем один. Я почитал бы сейчас, даже старую газету, но  здесь  у  меня
только мешок книг  по  компьютерам  и  программированию.  Я  нашел  его  в
джунглях, когда искал бататы. Конечно, остались только гнилые  -  хорошие,
как всегда, сожрали обезьяны. Побывал я и  возле  прежнего  моего  жилища.
Горилла, хотя еще больше расхворалась, но внутрь меня не пустила. Я думаю,
что мешок с книгами сбросили как балласт с большого оранжевого шара  -  он
пролетел над джунглями к югу с месяц назад. Наверное, сейчас  путешествуют
на воздушных шарах. В мешке на самом дне я нашел  прошлогодний  "Плейбой",
за его разглядыванием меня и  застал  Марамоту.  Он  очень  обрадовался  -
нагота для него входит в правила приличия, и  снимки  в  журнале  он  счел
признаком того,  что  возрождаются  старые  добрые  обычаи.  Я  как-то  не
подумал, что в детстве вместе со всей семьей он ходил нагишом, а  все  эти
мини и макси, в которые стали потом наряжаться черные красавицы,  казались
ему, должно быть, верхом непристойности. Он спросил у меня, что происходит
в мире, но я ничего не мог сказать, потому что у транзистора сели батареи.
   Пока приемник работал, я слушал его целыми днями. Катастрофа  произошла
в точности так, как предсказал профессор.  Сильнее  всего  она  дала  себя
знать в развитых странах. Сколько библиотек было переведено на  компьютеры
в последние годы! И вдруг с лент, с кристаллов,  с  ферритовых  пластин  и
криотронов в долю  секунды  испарился  океан  мудрости.  Я  вслушивался  в
задыхающиеся  голоса  дикторов.  Не  для  всех  падение   было   одинаково
болезненным, но тот, кто выше влез по лестнице прогресса, чувствительнее с
нее и свалился.
   В "третьем мире" после короткого шока наступила эйфория. Не нужно было,
выбиваясь  из  сил,  гнаться  за  передовыми,  лезть  вон  из   штанов   и
тростниковых юбочек, урбанизироваться, индустриализироваться,  а  особенно
компьютеризироваться.  Жизнь,  которая  недавно   еще   была   нашпигована
комиссиями, футурологами, пушками,  очистными  сооружениями  и  границами,
вдруг расползлась в приятное болотце, в теплое однообразие вечной  сиесты.
И кокосы можно было достать без труда,  а  какой-то  год  назад  они  были
мечтою - экспортный товар!  И  войска  как-то  сами  собой  разбрелись,  в
джунглях я часто натыкался на брошенные противогазы,  комбинезоны,  ранцы,
мортиры, обросшие лианами. Раз ночью я проснулся от взрыва и подумал,  что
это, наконец, горилла, но  оказалось,  что  бродячие  павианы  нашли  ящик
запалов.
   Негритянки в Лумии, не сдерживая стонов удовлетворения,  избавились  от
лакированных туфель и  дамских  брюк,  в  которых  было  чертовски  жарко.
Группового секса как не бывало  -  во-первых,  потому  что  вертолетов  не
будет, во-вторых, нет бензина, а в-третьих, никому никуда не  надо  ехать,
да и зачем? Как тихо, должно быть, сейчас в Лумии...
   По правде говоря, катастрофа оказалась вовсе не  таким  уж  злом.  Даже
если кто-нибудь встанет на уши, все равно он не будет через час в Лондоне,
через два в Бангкоке, а через три в Мельбурне. Ну, не будет  -  и  что  из
того? Конечно,  множество  фирм  обанкротилось.  IBM,  говорят,  выпускает
теперь таблички и номерки, но, может быть,  это  только  анекдот.  Нет  ни
стратегических компьютеров, ни самонаводящихся головок, ни цифровых машин,
нет войны подводной,  наземной  и  орбитальной.  Информационные  агентства
трубили о спаде производства, биржи лихорадило, в октябре на  Пятой  Авеню
бизнесмены выскакивали из окон так густо, что сталкивались в воздухе.
   Перепутались расписания поездов и самолетов, заказы номеров  в  отелях.
Никому в метрополиях не надо больше раздумывать, лететь ли, к примеру,  на
Корсику, или поехать в автомобиле, или нанять через  компьютер  машину  на
месте, а может быть, в три дня объехать  Турцию,  Месопотамию,  Антильские
острова и Мозамбик с Грецией впридачу...
   Интересно, кто делает эти воздушные шары? Наверное, какие-то кустари. У
последнего шара, который я наблюдал в бинокль, до того как у  меня  отняла
его обезьяна,  сетка  была  сплетена  из  очень  коротких  шнурков,  вроде
ботиночных - может быть, в Европе тоже  стали  ходить  босиком?  Наверное,
длинные шнуры плелись под контролем компьютеров.  Страшно  сказать,  но  я
своими ушами слышал - прежде чем радио замолчало,  -  что  доллара  больше
нет. Издох, бедняжка.  Жаль  только,  что  не  довелось  вблизи  наблюдать
Переломный Момент.
   Представляю себе: слабый блеск и треск - и машинная память в  мгновение
ока стала пустой, как мозг новорожденного, а из информации,  перешедшей  в
материю, неожиданно образовался маленький Космосик, Вселенчик, Мирозданчик
- вот так  в  комочек  атомного  праха  превратились  знания,  накопленные
веками.  Из  радиопередач  я  узнал,  как   выглядит   этот   Микрокосмос,
малюсенький и замкнутый так, что нет  возможности  в  него  проникнуть.  С
точки зрения нашей физики, он представляет собой  особый  вид  пустоты,  а
именно "Пустоту Равноплотную, Полностью Непроницаемую".  Он  не  поглощает
света, его невозможно растянуть, сжать, разбить, вылущить, потому  что  он
находится вне нашей Вселенной, хотя и внутри ее. Свет соскальзывает по его
гладким закраинам, его обтекают любые частицы и, как ни  трудно  себе  это
представить, авторитеты утверждают, что  оный,  как  его  называет  Донда,
"Космососунок" является вселенной, во всем равной нашей, то есть  содержит
в себе туманности, галактики, звездные скопления, а,  может  быть,  уже  и
планеты с развивающейся жизнью. Можно сказать, что люди повторили  феномен
Творения, правда, совершенно того не желая, ибо меньше всего стремились  к
такому результату.
   Когда Космососунок появился на свет, среди  ученых  возникло  полнейшее
замешательство. Вот тогда они вспомнили о Законе Донды и  принялись  слать
профессору письма, вызовы, телеграммы, а также всяческие почетные дипломы.
Но как раз в этот момент профессор уложил чемоданы и уговорил меня  уехать
с ним в пограничный район, который он облюбовал заранее. С собой  он  взял
кофр с книгами, ужасно тяжелый - я  в  этом  убедился  лично,  потому  что
последние пять километров тащил его на себе, после того как у нас кончился
бензин и вездеход застрял. Теперь от него, должно быть, ничего не осталось
-  разобрали  павианы.  У  нас,  конечно,  был  изрядный  запас  винтовок,
инструментов, пил, гвоздей,  компасов,  топоров  и  других  вещей,  список
которых профессор составил, руководствуясь карманным  изданием  "Робинзона
Крузо". Кроме того, он взял с собой подшивки журналов "Nature",  "Physical
Abstracts", "Physical  Review",  "Futurum",  а  также  папки  с  газетными
вырезками, посвященными Закону Донды.
   Каждый вечер,  после  трапезы,  проводился  сеанс  наслаждения  кровной
местью. Радио, включенное на половину громкости, передавало  самые  свежие
кошмарные известия с комментариями знаменитых ученых; профессор же,  пыхтя
трубкой и прикрыв глаза, внимал, как я зачитываю вслух выбранные  на  этот
вечер наиболее ядовитые насмешки над  Законом  Донды,  а  также  различную
ругань в адрес  автора  (последние,  собственноручно  подчеркнутые  Дондой
посредством  красного  карандаша,  я  читал  иногда  по  нескольку   раз).
Признаться, это времяпрепровождение мне скоро надоело. Увы,  даже  великий
разум может поддаться навязчивой идее. Когда  я  отказался  читать  вслух,
профессор стал удаляться в джунгли на прогулки, будто бы  оздоровительные,
но как-то раз я застал его на поляне, где он  цитировал  толпе  удивленных
павианов наиболее примечательные места из "Nature".
   Профессор стал невыносим, но все равно я с тоской жду его  возвращения.
Старый Марамоту говорит, что Бвана  Кубва  не  вернется,  потому  что  его
похитил злой Мзиму, принявший облик осла. Перед отбытием профессор сообщил
мне важные  сведения,  которые  произвели  на  меня  большое  впечатление.
Во-первых, из Закона Донды вытекает  равнозначность  всякой  информации  -
будут ли сообщения гениальными или кретинскими, в любом случае на создание
одного протона идет сто миллиардов битов. Мудрое слово и идиотское слово в
равной степени становятся веществом.  Это  замечание  в  совершенно  новом
свете  представляет  философию  бытия.  Может  быть,  гностики  со   своим
манихейством были не такими уж еретиками, какими их  представила  церковь?
Однако возможно ли, чтобы космос,  появившийся  на  свет  от  произнесения
гептильона  глупостей,  ничем  не  отличался  от  космоса,  созданного  из
заведомой мудрости?
   Я заметил, что Донда пишет по ночам. С большой  неохотой  он  признался
мне, что это новый его труд "Introduction to Svarnetics, or  Inquiry  into
the General Technology of Cosmoproduction".
   К сожалению профессор забрал рукопись с собой. Знаю только, что, по его
мнению, каждая  цивилизация  подходит  в  свое  время  к  порогу  творения
космоса. Мир создают в равной мере те, кто сверхгениален, и те, кто впал в
полный идиотизм. Черные и белые дыры, открытые астрофизиками, - это места,
в которых необычайно мощные цивилизации попытались обойти Закон Донды  или
выбить из-под него основание, но ничего у них не вышло - сами себя вышибли
из Вселенной.
   Казалось бы, нет на свете ничего более великого, чем такое  заключение.
Но нет, Донда взялся писать методику и теорию Творения!
   Признаться, более всего потрясли меня слова, сказанные им  в  последнюю
ночь перед экспедицией  за  табаком.  Мы  пили  молоко  кокосовых  орехов,
заброженное по рецепту старого  Марамоту,  -  ужасное  пойло,  которое  мы
все-таки употребляли, потому что жаль  было  трудов,  потраченных  на  его
приготовление. Не все было так плохо раньше - взять  хотя  бы  виски...  И
вот, прополоскав рот родниковой водой, профессор сказал:
   - Ийон, помнишь ли тот день, когда ты  назвал  меня  шутом?  Вижу,  что
помнишь. Я ответил тогда, что стал шутом в глазах научного  мира,  выдумав
для сварнетики магическую суть. Но если бы ты поглядел внимательно на  всю
мою жизнь, то увидел бы еще большую путаницу и неразбериху, имя которой  -
тайна. В моей судьбе все было вверх ногами. Я весь вышел из  случайностей,
недоразумение - вот мое  настоящее  имя.  В  результате  ошибки  я  создал
сварнетику,  потому  что  телеграфист  наверняка  исказил  слова,  которые
употребил незнакомый мне, но незабвенный полковник Друфуту из  кулахарской
полиции безопасности. Я был уверен в этом с самого начала. Но я не пытался
исправить депешу, нет, я сделал гораздо большее - я приспособил  к  ошибке
свою деятельность, которая, как видишь, имела кое-какие  последствия.  Как
же это получилось? Какой-то тип, появившийся на свет по ошибке, с  нелепой
карьерой, впутанный в  клубок  африканских  недоразумений,  вдруг  открыл,
откуда появился мир и что с ним будет? О нет, мой дорогой!  Здесь  слишком
много ляпсусов. Гораздо больше, чем нужно для того,  чтобы  вывести  новый
закон. Нет нужды пересматривать то, что у нас  перед  глазами,  необходима
лишь новая точка зрения. Взгляни на эволюцию жизни.  Миллиарды  лет  назад
появились праамебы. Что они умели? Повторяться. Каким  образом?  Благодаря
устойчивости наследственных черт. Если бы наследственность была  на  самом
деле безошибочной, на земле до сих пор не было бы никого,  кроме  амеб.  А
что произошло? Да ошибки! Биологи называют  их  мутациями.  Но  что  такое
мутация, как не ошибка природы? Недоразумение между родителем-передатчиком
и потомком-приемником?
   По образу и подобию своему, да, - но не в точности! Не  стереотипно!  И
так как подобие все время портилось,  появились  трилобиты,  гигантозавры,
секвойи, козы, обезьяны и, наконец, мы.
   Но ведь именно так сложилась и моя жизнь! Из-за недосмотра  я  появился
на свет, случайно попал в Турцию, случай забросил меня  оттуда  в  Африку.
Правда, я все время боролся, как борется пловец с волнами, но все же волны
несли меня, а не я руководил ими... Ты понимаешь?  Мы  недооцениваем,  мой
дорогой, творческой роли ошибки как фундаментальной категории бытия. Но не
рассуждай по-манихейски.  По  мнению  этой  школы,  бог  творит  гармонию,
которой сатана все время подставляет ножку. Это не  так!  Если  я  достану
табак, то допишу в книге философских течений последний  раздел,  а  именно
онтологию апостазы, или теорию такого  бытия,  которое  на  ошибке  стоит,
ошибку на ошибку отпечатывает, ошибками движется, ошибками творит  -  и  в
конце концов становится судьбой Вселенной.
   Так сказал профессор, собрался и ушел в джунгли, а я остался ждать  его
возвращения, держа в руках последний "Плейбой", с обложки которого на меня
смотрит секс-бомба, разоруженная Законом Донды, нагая, как истина.



    Станислав Лем.
    Крыса в лабиринте

   -----------------------------------------------------------------------
   Stanislaw Lem. Szczur w labiryncie (1956). Пер. с польск. - Д.Брускин.
   "Собрание сочинений", т.3. М., "Текст", 1993.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 11 April 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   Я уложил на полки папки с протоколами опытов, запер шкаф, повесил  ключ
на гвоздь и направился к двери. Шаги звонко разносились в нагретой тишине.
Взявшись  за  ручку,  я  замер  с  поднятой  головой:  послышался   легкий
торопливый шелест. "Крыса, - мелькнуло  у  меня  в  голове.  -  Удрала  из
клетки? Это невозможно". Лабиринт, расставленный на столах, я мог охватить
одним взглядом. Петляющие коридорчики под стеклянной крышкой  были  пусты.
Наверное, показалось. Однако я не двигался с места. Снова  шорох  у  окна.
Отчетливый стук коготков. Обернувшись, я  быстро  присел  и  заглянул  под
столы. Ничего. Опять шорох, на этот раз с другой стороны.  Я  подскочил  к
печке. Упрямый шумок донесся из-за спины.  Застыв  на  месте,  я  медленно
повернул голову и посмотрел краем глаза. Светло и тихо. Еще шорох, и еще -
с противоположной стороны. Я резко раздвинул столы. Ничего.  Совсем  рядом
со мной нахальная возня,  треск  разгрызаемого  дерева.  Неподвижный,  как
изваяние, я обводил глазами комнату. Ничего. Неожиданно три-четыре  резких
шороха, шум под столами. Дрожь отвращения прошла у меня по спине. "Ну,  не
боишься же ты крыс", - уговаривал я себя. От шкафчика,  который  я  только
что запер, донесся энергичный скрежет зубов. Я подскочил к  дверцам  -  за
ними что-то мечется,  мягко  клокочет,  трепещет.  Срываю  замок...  серый
клубок  летит  мне  прямо  в  грудь.  Охваченный  ужасом,   задыхаясь,   с
отвратительным комком в горле, сделав такое усилие, будто  свалил  с  себя
каменную плиту, я проснулся.
   В автомобиле было темно. Я едва разглядел  профиль  Роберта  в  зеленом
свете приборов. Он небрежно откинулся  назад  и  скрестил  руки  на  руле.
Где-то он подсмотрел эту позу, наверное, у какого-нибудь профессионального
водителя.
   - Ну, что там с тобой? Не можешь усидеть? Уже подъезжаем.
   - Душно в этой коробке, - буркнул я, опуская стекло, и  подставил  лицо
резкому ветру. Тьма стремительно летела назад, только  лента  шоссе  перед
нами мерно покачивалась в свете фар.
   Один поворот, другой - снопы света  открывали  длинные  коридоры  между
стволами высоких  сосен.  Как  белые  призраки,  выскакивали  из  мрака  и
исчезали  дорожные  столбики.  Неожиданно  асфальт   кончился.   "Шевроле"
подпрыгнул на выбоине и, приплясывая, помчался узкой лесной дорогой  -  по
мне мурашки пробежали при мысли, что мы  сейчас  налетим  на  какой-нибудь
невыкорчеванный пень. Но  я  смолчал.  Лес  перед  нами  поредел,  деревья
расступились, и мы оказались на месте. Как я и ожидал,  Роберт  не  убавил
скорости на краю поляны и  со  скрежетом  затормозил  у  самого  полотнища
палатки, бледно просвечивающего сквозь темноту. Передними колесами мы чуть
не уперлись в колышки,  к  которым  были  привязаны  тросы.  Я  уже  хотел
выругать Роберта за глупую браваду, но вспомнил,  что  это  наш  последний
вечер.
   В Олбани на почте Роберта ожидало известие, что через два дня он должен
явиться в редакцию. Ровно столько  времени  нужно,  чтобы  преодолеть  без
малого тысячу километров, отделяющих наш лагерь от Оттавы:  до  Олбани  на
автомобиле, потом на пароходе и снова - автострада. Роберт  предложил  мне
остаться на озере до конца сентября, как мы рассчитывали, но  я,  конечно,
не согласился.
   Сразу же за городом, выезжая в сумерках  на  автостраду,  мы  переехали
зайца. Это была единственная дичь, если не считать форелей, что  досталась
нам в добычу. Мы взяли его в машину и сейчас принялись готовить ужин. Заяц
был старый и поэтому огнеупорный; подступиться к нему удалось только около
полуночи. Борьба с мочалистым  жарким  немного  развеяла  наше  похоронное
настроение, этому способствовало и  пиво,  припрятанное  в  багажнике  для
какого-нибудь особого случая. Мы решили, что сейчас именно  такой  случай.
Роберт вдруг вспомнил о привезенных из городка газетах и пошел