ровозгласили  себя  справедливыми
судьями. Но суд, каков бы он ни был, не от собственного имени действует, а
во исполнение воли высших инстанций; так что надо было создать _видимость_
верховной инстанции,  неподвластной  традиционным  нормам  -  религиозным,
психиатрическим или бандитским. Следовало объявить  себя  орудием  чего-то
большего  и  более  высокого,  чем   они   сами;   это   ясно   показывает
"_частичность_"  названий,  которые  все  они  дали   своим   группировкам
("ФРАКЦИЯ Красной Армии", а значит, не армия в целом,  значит,  это  целое
существует само по себе; "Первая  Линия",  а  значит,  есть  еще  какие-то
линии, какие-то резервные части; "Красные Бригады", а  значит,  опять-таки
только подразделения какой-то _большей_, чем они сами, армии).
   Еще им требовался противник -  чем  могущественнее,  тем  лучше;  иметь
нешуточного  врага  -  уже  нешуточное  отличие.  Отдельные  представители
капитала были противником  недостаточно  видным,  к  тому  же  требовалась
мишень более четкая, нежели социально-экономическая система,  размытая  по
целому  свету.  Вот  почему  их  выбор  пал  на  государство,  но  не   на
материальные его институты, и не в качестве ниспровергателей  таковых  они
выступили, ведь  речь,  напомним,  шла  о  том,  чтобы  убивать,  а  не  о
разрушении неодушевленных  символов  либо  центров  государственности.  Но
только однажды им удалось добраться до  наивысшего  рангом  политика  -  в
Италии;  а  затем,  после  усиления  охранительных   мер,   когда   столпы
государственной   власти   стали   для   них    недосягаемы,    террористы
удовлетворялись   второстепенными   жертвами,   только   бы   можно   было
инкриминировать им причастность,  хотя  бы  косвенную,  к  государственной
власти, а если  нет,  то  какое-либо  -  безразлично  какое  -  участие  в
руководстве чем бы то ни было или в защите существующего порядка, на худой
конец, причастность к системе всеобщего образования,  которую  тоже  можно
заклеймить  как  одну  из  опор  государства.  Итак,  если   исходить   из
предпосылок терроризма, заданных исторической ситуацией, не  забывая,  что
речь шла об убийстве под маской долга, самопожертвования  и  справедливого
гнева, то логика рассуждений, независимая от  фактографии  убийств,  ведет
нас именно к ней  вместе  с  такими  ее  тактическими  подробностями,  как
стремительное снижение высоких поначалу палаческих притязаний,  выбор  все
более скромных по своему социальному рангу жертв.
   Что же до идеологии, она была изготовлена  из  того,  что  нашлось  под
рукой. И даже названия, о которых шла речь, украдены у левых течений.  Так
как  революция  была  окружена  возвышенным  ореолом,  героем   дня   стал
бескомпромиссный революционер, его образ, словарь и  жесты  присвоили  те,
кто  сделал  своим  орудием  смерть.  Смерть,  ставшую  в  гедонистической
цивилизации чужеродным телом. Цинизм, вторичность и  явная  смехотворность
этих кое-как состряпанных обоснований террора заметны лишь с точки  зрения
исследователя-наблюдателя. Само движение не ощущало себя ни  циничным,  ни
лицемерным, ни, самое главное, ПЕРЕОДЕТЫМ  в  одежды  истинного  борца  за
переустройство мира. Правда, своему противнику - государству - оно вменяло
в вину фашистскую сущность, гестаповские приемы и гитлеровские традиции, а
себя помещало слева от коммунистов, полагая себя plus  catholique  que  le
pape [правовернее папы римского (фр.)]; вот что особенно сбивало  с  толку
наблюдателей,  которые  принимали  всерьез  если  не  обоснованность  этих
обвинении, то, во всяком случае,  их  искренность.  Ну  что  же,  движение
отличалось от своего предшественника по бескорыстным убийствам,  поскольку
действовало в иных условиях. Оно не унаследовало нацистского китча, ведь в
подполье нет парадов, зданий, канцелярий,  официального  церемониала;  все
это     возмещалось,      однако,      ореолом      могущества      вокруг
террористов-подпольщиков, который поспешили создать вопящие  истерическими
голосами  газеты,  радио,  телевидение.  Впрочем,  если  уж  стремиться  к
генеалогической точности, нацизм, предшественник терроризма,  не  был  его
источником; источник и того, и другого гораздо глубже: смерть, причиняемая
с холодной  решимостью,  отождествленная  с  долгом,  благодаря  процедуре
вторичной утилизации возвращала себе почетное место в культуре; отлученная
от нее, она вернулась опять.
   В  тоталитарном  государстве,   где   все   человеческие   дела   стали
государственным делом, только верховная власть имела право выбора  жертвы.
В государстве огромных личных свобод самозваные ликвидаторы зла свободны в
его распознании и преследовании. Такая зависимость объясняет родство обоих
явлений: их роднит отпущение  убийцами  собственных  грехов.  И  тотальное
подчинение  авторитетам,  и   тотальное   отрицание   всякого   подчинения
сбрасывают со счетов совесть, по-разному приводя все  к  той  же  кровавой
развязке.
   Но сходство между ними, показывает Асперникус, этим не  ограничивается.
Терроризм, для которого главное - не революция, а экзекуция, заимствует  у
левых лишь то, что может  ему  пригодиться  в  качестве  фигового  листка,
вычеркивая и опуская все, что затрудняет или исключает убийство как способ
существования. Будущее, которое требует человеческих жертв, для него такая
же охранная грамота, какой для  нацизма  была  идея  тысячелетнего  рейха.
Террористы, вышедшие из движения и утратившие организационную связь с ним,
одновременно  утрачивают  понимание  мотивов  своей  яростной  многолетней
активности, и слушателям, которые с затаенным дыханием  ожидают  сенсаций,
сообщают горсточку сплетен о лидерах,  сплетен  не  менее  заурядных,  чем
откровения  о  скудоумных  "Tischgesprache"  [застольные  беседы   (нем.)]
Гитлера в кругу его ближайших соратников. "Но  Гитлер,  -  замечает  здесь
автор, - покончил самоубийством  до  ареста".  Ожидания  тех,  кто  жаждет
посвящения в тайну, напрасны: как передать состояние духа, в котором можно
со  спокойной  совестью  убивать?  Ведь  тайна  кроется  в   дозволенности
убийства, а не в умах убийц. Поэтому все здесь может  быть  тривиальным  и
сметанным на скорую руку; пример тому - старания (нацистов и  террористов)
избегать экзекуций  на  месте,  поскольку  убийство  на  месте  -  типично
уголовный обычай,  а  речь  шла  об  убийстве  санкционированном.  Поэтому
обреченных  на  смерть  везли  к  месту  казни,   если   только   они   не
сопротивлялись, что казнящим очень не  нравилось:  сопротивление  означает
неуважение к правосудию, а террористы даже  больше  нацистов  заботятся  о
формах законности в судопроизводстве и вынесении приговора - им,  лишенным
авторитета государственной власти, приходится самим утверждать собственный
авторитет. Но выбранные ими жертвы ни разу не были  судимы  по-настоящему,
самая тяжкая их виновность всегда известна заранее. В этой  непогрешимости
терроризм не уступает Ватикану человекоубийства, каким хотел стать нацизм.
Никакие  убеждения  и  призывы,  никакие   мольбы,   никакие   ссылки   на
человеческую солидарность, на  любые  смягчающие  обстоятельства,  никакие
просьбы о милосердии, никакие доказательства бессмысленности или  хотя  бы
практической неэффективности убийства не собьют палачей с толку, ведь в их
распоряжении  имеется   машина   для   доказательств,   согласно   которой
умеренность и милосердие - вещи не менее  подлые,  чем  антиэкстремистское
законодательство   и   охранительные   репрессии.   Мотивационная    броня
террористов достигает предела непробиваемости, при котором любое поведение
противной стороны лишь  подтверждает  ее  виновность.  Только  этим  можно
объяснить   и   превосходное   самочувствие,   которое   бывшие   эсэсовцы
демонстрируют на своих  ежегодных  съездах,  и  веру  уцелевших  гайанских
сектантов  в  харизму  их  чудовищного  пророка,  веру,  не  поколебленную
кошмаром самоистребления секты [имеется  в  виду  секта  "Народный  храм",
основанная   в   Сан-Франциско   проповедником   Д.Джонсом;   впоследствии
переселилась в Гайану; в 1978 году почти все члены секты, включая  Джонса,
покончили с собой или были убиты  телохранителями  Джонса;  из  более  чем
тысячи в живых осталось несколько человек].
   Любое оппозиционное  движение,  внешне  похожее  на  псевдополитический
экстремизм,  пусть  даже  оно  имеет  все  основания  для  борьбы   против
совершенно реального угнетения или эксплуатации, невольно играет  на  руку
фальсификаторам, преподносящим убийство как орудие борьбы за правое  дело,
- поскольку усиливает путаницу в оценке событии и мешает (а то и просто не
позволяет) отличить вину-предлог от настоящей вины; впрочем, кто и  где  в
этом мире невинен безусловно, как ангел?  Так  начинается  соревнование  в
мимикрии,  поражающее   своей   эффективностью.   Вымышленное   оправдание
неотличимо от подлинного, и причиной тому  не  столько  совершенство  игры
актеров-имитаторов, сколько не вполне чистая совесть общества, породившего
послевоенный терроризм.
   В конечном счете убийственную агрессию отражают убийственные репрессии,
полиция сперва стреляет,  а  уж  потом  идентифицирует  личность  убитого;
демократия, защищаясь, в какой-то степени вынуждена отказываться  от  себя
самой,  так  что  экстремизм   с   его   мистифицированными   оправданиями
провоцирует наконец такую реакцию, которая  превращает  фальсифицированное
обвинение в обоснованное. Прагматически зло оказывается эффективней добра,
коль скоро добро должно изменять себе, чтобы сдержать зло. Выходит, в этом
противоборстве  нет  непогрешимой  победной   стратегии,   и   добродетель
побеждает постольку, поскольку уподобляется противостоящему ей пороку.
   Итак, урок, преподанный нашей эпохе нацизмом,  не  забыт.  Можно  силой
сокрушить преступное тоталитарное государство,  как  был  сокрушен  третий
рейх, и тогда вина испаряется, рассыпается как песок, обличенные виновники
съеживаются и исчезают - кроме горстки главных  конструкторов  геноцида  и
наиболее  рьяных  исполнителей,  забрызганных  кровью;  но   этот   посев,
рассыпаясь, не гибнет, Процесс  непрестанного  расширения  круга  виновных
нашел свое логическое завершение. Эсхатологический цикл XX века от лагерей
насильственных мук дошел до лагеря  добровольного  самоубийства.  На  этом
последнем этапе казнящие слились с казнимыми,  тем  самым  доказывая,  что
виновен  каждый;  исходная   ситуация   беспомощности   повторилась,   ибо
воплощенное в этих побегах зла  наследие  былых  преступлений  уже  нельзя
побороть способом столь беспощадно простым, как свержение тирании. Историк
и антрополог Хорст Асперникус, доктор философии, имя  которого  заставляет
вспомнить другого Хорста [Хорста  Весселя,  героя  нацистского  гимна],  в
заключение  своего  труда  не  предлагает  нам  панацеи   против   эндемии
нигилизма; он считает, что выполнил  свою  задачу,  вскрыв  ужасную  связь
между  злокачественной  опухолью  геноцида  и  ее   метастазами   в   лоне
европейской цивилизации. Как бы  ни  были  спорны  его  выводы,  какое  бы
сильное сопротивление ни вызывали они, нельзя пройти мимо них  равнодушно.
Боюсь,  что  эта  попытка  включить  нацизм  в  систему  средиземноморской
культуры, отказ видеть в нем диковинное исключение  и  сплошной  кошмарный
эксцесс,  войдет  в  канон  знаний  о  современном  человеке,  даже   если
подвергнутая патологоанатомическому  исследованию  чума  дождется  наконец
своих терапевтов.
   Вопрос, которому посвятил свой двухтомный  труд  Асперникус,  это,  как
говорит он сам, вопрос о месте смерти  в  культуре.  Предвидеть,  как  оно
будет меняться в дальнейшем и к чему  такие  изменения  приведут,  труднее
всего; циклический процесс завершил свой круг:  зло  побывало  везде,  где
только можно вообразить, и нигилистическая  игра,  начавшаяся  с  паранойи
нацизма, дошла до логического конца, до мании коллективного  самоубийства.
Что остается еще человечеству в  области  зловещих  свершений?  Какие  еще
придумает оно игры со смертью - то  прячущей  свое  лицо  под  вуалью,  то
завлекающей кровавым стриптизом? Этот вопрос без ответа завершает "Историю
геноцида".



    Станислав Лем.
    "Робинзонады"

   -----------------------------------------------------------------------
   Stanislaw Lem. "Les Robinsonades" (1971).
   Пер. с польск. - В.Кулагина-Ярцева.
   "Собрание сочинений", т.10. М., "Текст", 1995.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 11 April 2001
   -----------------------------------------------------------------------

   "LES ROBINSONADES" par Marcel Coscat (Ed. du Seuil - Paris)


   Вслед за "Робинзоном" Дефо появился на свет куцый швейцарский  Робинзон
для детского чтения и  еще  целое  множество  инфантилизованных  вариантов
жизни без людей; несколько лет назад парижская "Олимпия", идя  в  ногу  со
временем, выпустила "Сексуальную жизнь Робинзона Крузо", пошлую  книжонку,
автора которой можно и не называть, он скрыт  под  одним  из  псевдонимов,
являющихся  собственностью   издателя,   который   нанимает   литературных
поденщиков с очевидными  целями.  Но  "Робинзонад"  Марселя  Коски  стоило
дожидаться.  В  них  изложена  светская   жизнь   Робинзона   Крузо,   его
общественно-благотворительная     деятельность,     его     изнурительная,
многотрудная  и  многолюдная  жизнь,  поскольку  речь  идет  о  социологии
одиночества - о  масс-культуре  необитаемого  острова,  под  конец  романа
просто битком набитого народом.
   Произведение господина Коски, как вскоре становится ясно  читателю,  не
является  перепевом  уже  имевшихся  версий  и  не   носит   коммерческого
характера. Автора не занимает ни сенсация, ни порнография безлюдья, он  не
направляет похоть потерпевшего на пальмы с волосатыми  кокосами,  на  рыб,
коз, топоры, грибы, колбасы, снятые с разбившегося корабля. В этой  книге,
вопреки версии "Олимпии", Робинзон не предстает  перед  нами  разнузданным
самцом, который,  подобно  фаллическому  единорогу,  топча  кусты,  сминая
заросли сахарного тростника и бамбука,  насилует  песчаные  пляжи,  горные
вершины, воды залива, пронзительные крики чаек,  гордые  тени  альбатросов
или пригнанных к берегу штормом акул. Тот, кто ждал от книги чего-нибудь в
этом роде, не найдет здесь пищи  для  распаленного  воображения.  Робинзон
Марселя Коски - это логик в чистом виде, крайний конвенционалист, философ,
сделавший из теории выводы, настолько далеко идущие, насколько возможно, а
крушение корабля - трехмачтовой "Патриции" - распахнуло перед ним  ворота,
разорвало путы,  приготовило  лабораторную  аппаратуру  для  эксперимента,
поскольку это событие дало ему возможность постичь  собственную  суть,  не
искаженную присутствием других людей.
   Серж Н., осознав свое положение, не столько покорно примиряется с  ним,
сколько решает сделаться подлинным Робинзоном и начинает с принятия  этого
имени, что вполне рационально, поскольку прежняя жизнь уже  не  имеет  для
него никакого смысла.
   Судьба потерпевшего кораблекрушение со всеми ее житейскими невзгодами и
так достаточно сурова, ее не стоит отягощать напрасными  усилиями  памяти,
взыскующей  утраченного.  Мир,  в  который  ты   попал,   нужно   устроить
по-человечески. Новый Робинзон господина Коски лишен каких бы то  ни  было
иллюзий; ему известно, что герой Дефо - вымысел, а его реальный прототип -
моряк Селькирк, спустя много лет случайно обнаруженный командой  какого-то
брига,  оказался  существом,  совершенно  потерявшим  человеческий  облик,
вплоть до утраты речи. Робинзон Дефо сохранил себя не благодаря Пятнице  -
тот появился слишком поздно, - а потому, что добросовестно рассчитывал  на
общество,  правда,  суровое,  но  зато  лучшее  из  всех   возможных   для
пуританина, а именно  самого  Господа  Бога.  Этот  сотоварищ  внушил  ему
строгий педантизм в поведении, упорное  трудолюбие,  стремление  постоянно
соотносить свои деяния с собственной совестью  и  особенно  ту  чистоту  и
скромность, которая так раззадорила автора из парижской "Олимпии", что  он
обошелся с ней столь своевольно.
   Серж Н., или Новый Робинзон, ощущая в себе некие творческие силы, знает
заранее, что одного во всяком случае  ему  не  создать  -  Всевышнего.  Он
рационалист и принимается за работу как  рационалист.  Он  хочет  взвесить
все, начиная с вопроса, не проще ли вообще ничего не делать;  это,  скорее
всего, приведет его к безумию, но кто знает, не окажется ли безумие лучшим
выходом? Разумеется, если бы можно было подобрать себе  род  сумасшествия,
как галстук к рубашке, - гипоманиакальную эйфорию с присущим ей  радостным
мировосприятием, Робинзон охотно привил бы ее себе, но кто поручится,  что
его не занесет в депрессию, ведущую к попыткам свести счеты с жизнью?  Эта
мысль сражает его, особенно в эстетическом плане, к тому же бездействие не
в его натуре. Для того чтобы повеситься или утопиться, всегда можно  найти
время - и этот вариант он откладывает ad acta [в архив (лат.)]. Мир снов -
говорит он себе на одной из начальных  страниц  романа  -  вот  то  Нигде,
которое может стать совершенным;  это  утопия,  неявно  выраженная,  слабо
разветвленная, еле проглядывающая в ночной работе мозга,  который  в  этот
момент не всегда на высоте задач, предъявляемых ему явью. "В снах  ко  мне
являются, - рассуждает Робинзон, - различные люди  и  задают  вопросы,  на
которые я не знаю ответа, пока не услышу его из их уст. Значит ли это, что
они - кусочки моего отдалившегося естества, соединенные с  ним  пуповиной?
Сказать так - значит совершить нешуточную  ошибку.  Так  же,  как  мне  не
известно, есть ли под этим плоским камешком, который я начинаю  потихоньку
приподнимать большим пальцем босой ноги, те, уже ставшие вкусными для меня
земляные черви, толстенькие белые червячки,  точно  так  я  не  знаю,  что
кроется в мозгу людей, посещающих меня в снах. Следовательно, по отношению
к моему "Я" эти люди внешние в той же степени, что и червячки:  речь  идет
не о том, чтобы стереть различие между сном и явью, - это путь к  безумию!
- а о том, чтобы создать новый, лучший порядок. То,  что  во  сне  удается
лишь иногда, кое-как, путано, шатко и случайно,  следует  скорректировать,
уплотнить, объединить и усилить; сон, пришвартованный к яви, выведенный на
явь как метод, служащий яви, заселивший явь,  набивший  ее  доверху  самым
лучшим  товаром,  перестанет  быть  сном,  а  явь,   подвергшаяся   такому
воздействию, будет  и  по-прежнему  трезвой  и  по-новому  сформированной.
Поскольку я один, мне можно не считаться ни с кем, но  поскольку  сознание
того, что я один, для меня яд, то я не буду одинок; на Господа  Бога  меня
действительно не хватит, но это еще не значит, что меня не  хватит  ни  на
кого!"
   И дальше наш логик Робинзон говорит: "Человек без Других - как рыба без
воды, но подобно тому, как большая часть вод грязна и  мутна,  так  и  мое
окружение было помойкой. Родственников, родителей, начальство, учителей  я
выбирал не сам - и даже любовниц,  потому  что  отбирал  их  (если  вообще
отбирал) из того, что было под рукой. Поскольку, как любой смертный, я был
отдан   на   волю   своему   происхождению,   семейно-светским   случайным
обстоятельствам, то и жалеть не о чем. А  потому  пусть  раздастся  первое
слово Бытия: "Долой этот хлам!"
   Как мы видим, он произносит эти слова с тою  же  торжественностью,  что
Творец: "Да будет..." Поскольку именно с нуля Робинзон начинает  создавать
свой мир. Освободившись от  людей  -  не  только  в  результате  случайной
катастрофы, но и по  собственному  решению,  -  он  начинает  творить  без
оглядки. Так совершенно логичный герой Марселя Коски  намечает  программу,
которая станет насмешкою над ним, уничтожит его впоследствии - не так  ли,
как человеческий мир своего Творца?
   Робинзон не знает, с чего начать: может быть, ему стоит  окружить  себя
существами идеальными? Ангелами?  Пегасами?  (Какое