окола с тремя рогами -  и  дюжина
рук, побольше и поменьше, причем две маленькие массировали ему живот;  уши
длинные и оперенные; на голове - шапка с небольшим пурпурным козырьком, на
котором кто-то невидимый ссорился, должно быть, с другим невидимым;  то  и
дело  взлетали  и  разбивались  маленькие  тарелочки;  а  под  спину  было
подложено что-то вроде бриллиантовой подушечки-думки. Субъект этот,  когда
я остановился возле него, сорвал с головы один рог, понюхал  и,  отшвырнув
его с неудовольствием, насыпал себе внутрь горсть грязного  песка.  Совсем
рядом лежало нечто, что я поначалу принял за двух близнецов; потом  решил,
что это обнявшиеся возлюбленные,  и  хотел  уже  деликатно  удалиться,  но
оказалось, что это просто-напросто  была  не  одна  особа,  и  не  две,  а
полторы. Голова у  нее  была  вполне  обычная,  человеческая,  только  уши
поминутно отрывались и порхали вокруг, трепыхаясь, как бабочки. Веки  были
опущены,  зато  многочисленные  бородавки  на  лбу  и  щеках,   снабженные
крохотными  глазками,  пялились  на  меня  с  явной  неприязнью.  Грудь  у
странного этого существа  была  широкая,  рыцарская,  со  множеством  дыр,
словно бы кое-как  просверленных,  -  из  них  торчала  облитая  малиновым
сиропом пакля; нога  всего  лишь  одна,  зато  крайне  толстая,  обутая  в
сафьяновую туфлю с бархатным колокольчиком; у  его  локтя  высилась  груда
огрызков то ли от груш, то ли от яблок. Все более изумляясь, шел я  дальше
и встретил робота  с  человеческой  головой,  в  носу  у  которого  торчал
малюсенький органчик с рыбками; второй лежал в луже клубничного варенья, а
у третьего в  спине  была  открытая  створка,  за  которой  виднелось  его
кристаллическое нутро; там разыгрывали любопытные сцены какие-то  заводные
гномики, но то, что они вытворяли, было так непристойно, что я зарумянился
от стыда и отскочил как ошпаренный. При этом я потерял равновесие и  упал;
вставая же,  прямо  перед  собой  увидел  еще  одного  обитателя  планеты:
совершенно голый, он чесал себе спину золотою чесалкой и при этом блаженно
потягивался, хотя головы у него не было. Последняя, отодвинутая на удобное
расстояние, с шеей в песке, считала языком зубы в широко открытом рту. Лоб
у нее был медный с белой каемкой, в одном ухе серьга, в другом  прутик,  а
на прутике надпись печатными буквами: МОЖНО. Сам не зная почему, я потянул
за прутик, и вслед за ним из уха этого голого существа показалась нитка  с
леденцом и визитной карточкой, на которой стояло: ДАЛЬШЕ!  Я  тянул,  пока
нитка не кончилась, - на конце у нее болталась маленькая бумажка, и тоже с
надписью: ЧТО, ИНТЕРЕСНО? А ТЕПЕРЬ ВОН!
   Все увиденное лишило меня чувств, умственной  жизни,  а  равно  и  дара
речи.  Встав  наконец  с  песка,  я  побрел  дальше  в  надежде  встретить
кого-нибудь, кто был бы похож на существо, способное ответить на один хотя
бы вопрос. В конце концов мне  показалось,  что  я  нашел  его,  а  именно
маленького толстяка, который сидел спиною ко мне, занятый чем-то,  что  он
держал на коленях. У него была лишь одна голова, два уха и две  руки,  так
что я, обходя его слева, начал:
   - Простите, я ведь не  ошибаюсь,  это  вы  изволили  достичь  Наивысшей
Ступени Ра...
   Но слова эти замерли у меня на устах. Сидящий даже  не  шелохнулся,  не
похоже было, что  он  слышал  хоть  слово.  Нельзя  не  признать:  он  был
действительно занят, ибо держал на коленях собственное лицо, отделенное от
остальной головы,  и,  тихонько  вздыхая,  ковырял  пальцем  в  носу.  Мне
сделалось не по  себе.  Но  удивление  вскоре  перешло  в  любопытство,  а
любопытство - в стремление немедля узнать, что, собственно, происходит  на
этой планете. Я принялся бегать от одного туземца к другому, взывая к  ним
громко и даже визгливо; спрашивал, грозил, умолял, уговаривал, заклинал, а
когда все это оказалось напрасным, схватил за руку того, что ковырял  себе
пальцем в носу, но тотчас отпрянул в ужасе: его рука осталась в моей, а он
как ни в чем не бывало пошарил рядом в песке, достал оттуда  другую  руку,
такую же, но с лакированными в оранжевую клеточку ногтями, дунул на нее  и
приложил к плечу, и  она  тотчас  же  Приросла.  Тогда  я  с  любопытством
нагнулся над той рукой, которую только что  вырвал  у  него,  а  та  вдруг
щелкнула меня по носу. Тем временем солнце зашло двумя углами за горизонт,
ветерок стих; а обитатели Энэсэрии  потихоньку  почесывались,  потирались,
позевывали, явно готовясь ко  сну;  один  взбивал  бриллиантовую  перинку,
другой аккуратно укладывал возле себя нос, уши, ноги. Смеркалось, так  что
я, потоптавшись еще тут и там, начал тоже устраиваться на ночлег. Я  вырыл
в  песке  широкую  лунку  и,  вздыхая,  улегся  в  нее,  устремив  взор  в
темно-синее, усыпанное звездами небо. Я думал, что делать дальше, и сказал
себе:
   - Воистину, все указывает на то, что я и в самом  деле  нашел  планету,
предсказанную  Трупусом  Бредониусом  и  Хлорнаном  Теоретием  Ляпостолом,
Наивысшую Цивилизацию Мироздания, которая состоит из пары  сотен  существ,
не людей и не роботов, валяющихся среди хлама и  мусора  на  бриллиантовых
думках, под алмазными  одеялами  в  пустыне  и  не  занятых  ничем,  кроме
потирания да почесывания; не иначе, кроется тут какая-то страшная тайна, и
что бы там ни было - не успокоюсь, пока ее не открою!!
   И дальше я размышлял:
   - Ужасная это, должно быть,  загадка,  покрывшая  мраком  все  на  этой
планете квадратной, с квадратным солнцем, бесстыдными гномиками в спине  и
леденцами в ухе! Мне-то всегда казалось, что коли уж я,  вполне  заурядный
робот, предаюсь занятиям ученым и умственным, то  каковы  же  должны  быть
пытливость и умственность между существ, развитых лучше, не  говоря  уж  о
существах совершенных! Похоже, до разговоров, в особенности со  мною,  они
не большие охотники. А нужно непременно разговорить их - но как?  Пожалуй,
придется так их донять, так досадить им, так допечь их своим приставаньем,
чтоб я им поперек горла стал! Есть, правда, в этом известный риск; ведь им
меня уничтожить легче, чем  мне  -  ничтожную  блошку.  Однако  невозможно
поверить, что они  решатся  на  столь  жестокие  меры,  а  впрочем,  жажда
познания снедает меня! Была не была! Попробую!
   С этой мыслью я вскочил в полной уже темноте и принялся  вопить  благим
матом, кувыркаться, подскакивать да подпрыгивать, пинать лежащих  поближе,
сыпать песок им в глаза, резвиться, приплясывать, рычать,  пока  не  охрип
совершенно; тогда сел я, выполнил несколько  гимнастических  упражнений  и
снова бросился к ним, точно бешеный буйвол; они же поворачивались  ко  мне
спиною, подсовывая для бодания бриллиантовые думки либо перинки,  а  когда
кувыркнулся  я  в  пятисотый,  должно  быть,  раз,  мелькнуло  у  меня   в
замороченной голове: "Воистину, вот подивился бы сердечный  приятель  мой,
ежели мог бы узреть меня в эту минуту и увидеть, чем я занимаюсь  на  этой
планете, что достигла  Наивысшей  Ступени  Космического  Развития!!"  Это,
впрочем, отнюдь не помешало мне по-прежнему вскрикивать да притоптывать. И
слышу, как они шепчутся:
   - Коллега!..
   - Ну что?
   - Слышишь, что вытворяет?
   - Небось не глухой.
   - Чуть голову мне не разбил.
   - Надень другую.
   - Да он спать не дает.
   - А?
   - Спать, говорю, не дает...
   - Из любопытства, видать, - добавил шепотом третий.
   - Уж больно оно его допекает!
   - Ну так как, сделать с ним что-нибудь или пускай изводит нас дальше?
   - Но что?
   - А кто его знает! Может, характер ему переменить?
   - Да вроде как-то нехорошо...
   - А чего он такой настырный? Слышь, как воет?
   - Ладно, я тогда мигом...
   О чем-то они меж собой пошептались, в то время как я  по-прежнему  выл,
стонал и подпрыгивал, обратившись в ту сторону, откуда доносился шепот.  Я
стоял на голове - то есть головой на животе одного из  них,  -  как  вдруг
меня объяла черная ночь небытия; чувства мои помрачились, но  продолжалось
это - так мне, по крайней мере, показалось, когда я  очнулся,  -  какую-то
долю секунды. Все мои кости еще ныли от подпрыгиваний и приседаний,  но  я
уже был не на планете. Я сидел, не в силах шевельнуть ни рукой, ни  ногой,
в главном салоне своего корабля, а поддерживала меня сущая  гора  банок  с
вареньем,  губных   гармоник   и   марципановых   медвежат,   шарманок   с
бриллиантовыми  колокольчиками,   дукатов,   талеров,   золотых   сережек,
браслетов и  прочих  сокровищ,  от  которых  сияние  исходило  такое,  что
пришлось зажмурить глаза. Когда же я с огромным  усилием  выкарабкался  из
этой горы драгоценностей, то в окне увидел звездный пейзаж, а в нем  -  ни
следа квадратного солнца;  вскоре  измерения  показали,  что  пришлось  бы
мчаться полным ходом шесть тысяч лет, чтобы вернуться в  его  окрестности.
Так избавились от меня энэсэрцы, когда я чересчур их допек;  смекнув,  что
даже возвращение ничего мне не даст - ибо нет для них ничего проще, нежели
снова выслать меня, гиперспециальным манером или  же  подпространственным,
туда, где раки зимуют, - решил я взяться за дело методом совершенно  иным,
почтеннейший  мой  Добриций..."  -  так  закончил  рассказ  свой   славный
конструктор Клапауций...
   - И больше ничего не сказал? Не может этого быть! - воскликнул Трурль.
   - О! Сказал! Сказал, милостивый мой господин,  и  отсюда-то  проистекла
вся моя трагедия! -  отвечал  изувеченный  робот.  Когда  я  спросил,  что
намерен он учинить, он склонился ко мне и сказал:
   - Поначалу задача казалась мне безнадежной. Однако я  отыскал  решение.
Ты, отшельник, - простой, неученый робот, и не постигнешь тонкостей  моего
ремесла, так что не будем об  этом;  впрочем,  в  принципе  дело  довольно
простое: надо построить цифровое устройство,  способное  моделировать  все
сущее. Это устройство, запрограммированное нужным манером, смоделирует нам
Наивысшую Ступень Развития...  и  тогда  уж,  спрашивая  его,  мы  получим
Окончательные Ответы!
   - Но как построить таковое устройство? - спросил я. - И можно  ли  быть
уверенным, вельможный Клапауций, что он не пошлет нас,  после  первого  же
вопроса, куда подальше, тем  гиперспособом,  каковой  дерзнули  употребить
против тебя энэсэрцы?
   - Ах, это уж  пустяки,  -  сказал  он.  -  Положись  на  меня;  я  буду
спрашивать о Тайне энэсэрцев, а ты - о  том,  как  всего  лучше  применить
природное твое отвращение ко злу, благородный Добриций!
   Излишне было бы говорить, господин мой, что необычайная  меня  охватила
радость  и  немедля  принялся  я  пособлять  Клапауцию  в  конструировании
устройства. Оказалось, что господин Клапауций воздвигал его в точности  по
чертежам мученически скончавшегося Хлориана  Теоретия  Ляпостола;  то  был
знаменитый Боготрон,  им  задуманный,  устройство,  которое  может  все  в
радиусе всего Космоса; причем, неудовлетворенный этим названием,  господин
Клапауций не уставал  в  придумывании  иных,  одно  другого  замысловатее,
именуя громаду сию то Всемогутором,  то  Омнигенерическим  Ультиматом,  то
опять же Онтогениусом;  впрочем,  не  в  названиях  дело,  довольно  будет
сказать, что по прошествии года и шести дней была  воздвигнута  страшенная
аппаратура, которую экономии ради разместили мы в  полом  нутре  Рапундры,
огромной Луны недотяпов; и поистине, муравей не  столь  затерян  в  утробе
океанского лайнера, сколь затеряны были  мы  меж  оных  пропастей  медных,
трансформаторов  эсхатологических,  святопневматических   этификаторов   и
выпрямителей кривых побуждений; и должен сознаться, что волос  проволочный
вставал у меня на голове, пересыхало в суставах и зубы стучали  в  ознобе,
когда усадил меня господин Клапауций пред Всемогуторным Пультом и  оставил
с глазу на глаз  с  этой  воистину  бездонной  махиной,  а  сам  отлучился
куда-то. Словно звезды, сияли надо мной ее раскаленные указующие лампочки,
повсюду  горели  грозные  надписи:  "ОСТОРОЖНО!  ВЫСОКАЯ  ТРАНСЦЕНДЕНЦИЯ",
логические и семантические потенциалы за стеклами  циферблатов  подскочили
до  миллионов  нулей,  а  у   стоп   моих   тихонько   плескались   океаны
сверхчеловеческой и сверхроботической премудрости, которая,  заколдованная
в целых парсеках медных витков и гектарах магнитов, пребывала передо мною,
подо мною и надо мною,  осадив  меня  с  трех  сторон,  и  ощутил  я  себя
ничтожной  пылинкой  по  причине  постыдного  своего  невежества.  Однако,
превозмогши себя, призвал  я  на  помощь  всю  свою  ревность  к  Добру  и
стремление к Истине, которые питал я с младых катушек, поднял  отяжелевшие
веки и дрожащим голосом задал первый вопрос: "Кто ты?"
   И тотчас же легкое, теплое дыханье с  металлической  дрожью  прошло  по
этому стеклянному  помещению,  и  голос,  казалось  бы,  тихий,  но  столь
могучий, что пронизал меня насквозь, отозвался: "Ego sum  Ens  Omnipotens,
Omnisapiens, In Spiritu  Intellectronico  Navigans,  luce  cybernetica  in
saecula  saeculorum  litteris  opera  omnia  cognoscens,  et  caetera,  et
caetera" [Аз есмь Сущий Всемогущий, Всеведущий, в Духе Интеллектроническом
Плавающий, в свете кибернетики во веки веков, научна все деяния познающий,
и прочая, и прочая (лат.)].
   Беседу пришлось вести по-латыни, но я, удобства ради, изложу  ее  тебе,
вельможный господин, как умею, в переводе на язык более обиходный. Когда я
услышал голос машины  и  когда  она  назвала  себя,  страх  мой  настолько
усилился, что лишь Клапауций, вернувшись,  помог  мне  продолжить  беседу:
трансценденцию  он  убавил,   а   всемогущество   редуцировал   до   одной
стомиллиардной; тогда я попросил Ультимат, чтобы он  соизволил  просветить
нас насчет Наивысшей Ступени  Развития  и  страшных  ее  тайн.  Клапауций,
однако, заметил, что  не  так  поступать  надлежит;  он  потребовал,  чтоб
Онтогениус смоделировал  в  своих  серебряных  и  кристаллических  безднах
субъекта родом с квадратной планеты, склонив его вместе с тем к  некоторой
разговорчивости, - и лишь тогда началось самое главное.
   Поскольку я - стыдно признаться - не мог побороть заикания,  одолевшего
меня от испуга, Клапауций занял мое место у Всемогуторного Пульта и начал!
   - Кто ты?
   - Сколько раз мне  отвечать  на  этот  вопрос?  -  раздраженно  сказала
машина.
   - Я спрашиваю, человек ты или же робот, - пояснил Клапауций.
   - А какая, по-твоему, разница? - отозвался глас из махины.
   - Если ты будешь отвечать вопросами на вопрос,  наша  беседа  не  скоро
закончится! - пригрозил Клапауций. - Ты небось знаешь, что я имею в  виду!
Говори, да живее!
   Я оробел еще больше от столь дерзкого тона конструктора, но,  возможно,
он был и прав, ибо машина промолвила:
   - Порою люди строят роботов,  порою  роботы  -  людей;  все  одно,  чем
думать, металлом или киселем. Я могу принимать какие угодно размеры, форму
и облик; или, лучше сказать, так было, ибо никто из нас давно  уже  такими
пустяками не занимается.
   - Вот как? - сказал Клапауций. - А почему вы лежите себе  и  ничего  не
делаете?
   - А что нам,  по-твоему,  делать?  -  спросила  машина;  Клапауций  же,
поборов гнев, молвил:
   - Этого я не знаю. Мы, на нашей ступени развития, делаем массу вещей.
   - Мы тоже когда-то делали.
   - А теперь уже нет?
   - Нет.
   - Почему?
   Смоделированный сперва не хотел отвечать, утверждая,  что  пережил  уже
шесть миллионов подобных расспросов,  из  которых  ни  для  него,  ни  для
спрашивающих  ничего  не  последовало;  но  Клапауций,  добавив   капельку
трансценденции и повернувши поворотную ручку, заставил его продолжать.
   - Миллиард лет назад мы были обычной цивилизацией, - ответил  голос.  -
Верили в киберангелов,  в  мистическую  обратную  связь  всех  созданий  с
Великим Программистом и все такое прочее.  Но  потом  появились  скептики,
эмпирики и акциденталисты, которые через девять веков пришли к  тому,  что
Никого нет и все возможно, однако не из высших резонов, а просто так.
   - То есть как это "просто так"? - удивившись, осмелился вставить я.
   - Как ты знаешь, бывают горбатые роботы, - ответил мне глас из  махины.
- Если тебе досаждают горб и кривобокость, но в то же время ты веришь, что
ты таков, каков есть, ибо таким сотворил тебя Предвечный, и что план твоей
кривобокости пребывал в туманности Его замыслов еще до сотворения мира, то
ты легко примиришься со своим состоянием. Но если скажут тебе, что все это
лишь следствие нестыковки нескольких атомов, не попавших  на  свое  место,
что тебе остается, кроме как выть по ночам?
   - Остается, кое-что остается, - уверенно  воскликнул  я.  -  Ведь  горб
можно выпрямить, кривобокость - раскривобочить, были бы только  высочайшие
знания!
   - Знаю!  -  хмуро  согласилась  машина.  -  Действительно,  так  оно  и
представляется простакам...
   - А что, разве это не так? - в один голос удивились мы с Клапауцием.
   -  Когда  приходит  пора  выпрямленья  горбов,  -  отвечала  машина,  -
возможности  уже  безграничны  и  безжалостны!  Можно  не   только   горбы
выпрямлять, но и штопать прорехи  в  разуме,  солнца  делать  квадратными,
планетам приделывать ноги, штамповать  синтетические  судьбы,  несравненно
сладчайшие против  натуральных;  начинается  это  невинно,  с  обтесыванья
кремней, а кончается  построением  всемогуторов  и  онтогениусов!  Пустыня
нашей планеты - не пустыня, но Супербоготрон, который своим могуществом  в
миллион раз превосходит убогий ящик, вами сколоченный;  создали  его  наши
прадеды потому, что все остальное казалось им слишком уж легким, тогда как
им хотелось мысли вить из песка; поступили они  так  из  мегаломании,  без
всякой нужды, ибо если можно делать все,  к  этому  уже  ничего  абсолютно
добавить нельзя; понятно ли это вам, о слаборазвитые?!
   - Так, так, - молвил Клапауций, между тем  как  я  лишь  дрожал.  -  Но
почему же вместо того,  чтобы  заниматься  животворною  деятельностью,  вы
лежите, почесываясь, в своем гениальном песке?
   - Потому что всемогущество всего могущественнее, когда ничего абсолютно
не делает! - отвечала машина. - На вершину можно взобраться, но с  вершины
все пути ведут вниз! Несмотря на все,  что  с  нами  случилось,  мы  народ
вполне порядочный, так чего  ради  стали  бы  мы  что-нибудь  делать?  Уже
прапрадеды наши - просто так, чтобы испробовать Боготрон,  -  солнце  наше
учинили квадратным, а планету - сундуковатой, превратив наивысшие ее  горы
в ряд монограмм. С тем же успехом можно было бы расчертить звездное небо в
клетку, погасить половину звезд, а вторую разжечь поярче,  сконструировать
существа, населенные меньшими существами, так чтобы мысли  великанов  были
танцами лилипутов, быть  в  миллионе  мест  сразу,  перемещать  галактики,
составляя из них приятные глазу узоры; но скажи мне, чего это ради  должны
мы браться за какое-нибудь из этих дел? Что улучшится в Космосе  от  того,
что звезды будут треугольные или на колесиках?
   - Ты говоришь вздор!! - страшно возмутился Клапауций,  меж  тем  как  я
дрожал все сильнее. - Уж если вы вправду сравнялись с богами, ваш  долг  -
немедля  положить  конец  страданьям,  заботам  и  бедам,  что  преследуют
существа, подобные вам, а начать вы должны хотя бы с соседей  ваших,  кои,
как сам я видел, без устали разбивают друг другу лбы! Так почему же вместо
того, чтобы не мешкая за это взяться,  вы  позволяете  себе  валяться  как
попало, ковыряя в носу и засовывая честным странникам, что мудрости  ищут,
леденцы в ухо?
   - Не возьму в толк, чего это именно  леденцы  так  тебя  рассердили?  -
сказала машина. - Ну да ладно. Насколько я понимаю, ты  хочешь,  чтобы  мы
осчастливливали всех подряд. Предмет этот был основательно нами исследован
около  пятнадцати  сот  столетий  назад.  Он  делится   на   фелицитологию
внезапную, то бишь  неожиданную,  и  постепенную,  то  бишь  эволюционную.
Эволюционная заключается в том, чтобы пальцем не пошевелить  в  убеждении,
что каждая цивилизация так или иначе сама помаленьку справится  со  своими
болячками; внезап