й язык] первым овладел Proteus  orator  mirabilis  [протей-оратор
необыкновенный (лат.)], тогда  как  E.coli  eloquentissima  даже  в  21000
поколении делал, увы, грамматические ошибки. С той минуты, как генный  код
усвоил  правила  грамматики,  сигнализация  морзянкой  стала  неотъемлемым
проявлением его жизнедеятельности, и  наконец  микробы  начали  передавать
развернутые сообщения. Поначалу они были не особенно интересны. Р.Гулливер
хотел  задавать  бактериям  наводящие  вопросы,  но   двусторонняя   связь
оказалась невозможной. Причину фиаско он объясняет  так:  артикулируют  не
бактерии, но генетический код - _ими_, а  код  _не_  наследует  признаков,
приобретаемых индивидуально. Код высказывается, но,  передавая  сообщения,
сам  никаких  сообщений  не  в  состоянии  принять  непосредственно.   Это
унаследованное  поведение,  закрепившееся  в  борьбе   за   существование;
сообщения, которые передает генетический код,  группируя  колонии  coli  в
виде знаков морзянки, правда, осмысленны, но вместе с тем без-разумны; для
иллюстрации  можно  сослаться  на  хорошо  известный  способ  реагирования
бактерий:   вырабатывая   пенициллиназу,   защищающую    от    воздействия
пенициллина, они ведут себя осмысленно, но вместе  с  тем  бессознательно.
Так что разговорчивые  штаммы  Р.Гулливера  не  перестали  быть  "обычными
бактериями", а заслугой экспериментатора было создание условий, наделивших
красноречием наследственность штаммов-мутантов.
   Итак, бактерии говорят, но к ним обратиться нельзя. Ограничение это  не
столь фатально,  как  кажется,  ведь  именно  благодаря  ему  со  временем
обнаружилось особое лингвистическое свойство бактерий, положенное в основу
эрунтики.
   Р.Гулливер не ожидал его вовсе; оно открыто случайно,  в  ходе  опытов,
имевших целью  выведение  E.coli  poetica  [кишечная  палочка  поэтическая
(лат.)]; короткие стишки, сложенные кишечной палочкой, были  до  крайности
банальны и к тому же не годились для чтения  вслух,  ведь  бактерии  -  по
понятным причинам! - ничего не знают об английской фонетике. Так  что  они
могли овладеть стихотворным размером,  но  не  правилами  рифмовки;  кроме
двустиший  наподобие  "Agar-agar  is  my  love  as  were  [ошибка  сделана
бактериями: прим.авт.предисл.] stated above" ["агар-агар любовь  моя,  как
были сказано выше" (англ.)] бактерийная  поэзия  ничего  не  создала.  Как
порою бывает, на  помощь  Гулливеру  пришел  случай.  В  поисках  средств,
стимулирующих красноречие, он изменял состав питательной среды, насыщая ее
всевозможными препаратами (химический состав которых он,  кстати  сказать,
скрывает). Результатом этого поначалу была пустопорожняя болтовня;  и  вот
27 ноября  E.coli  loquativa  после  очередной  мутации  начал  передавать
сигналы тревоги, хотя ничто не  указывало  на  наличие  в  агаре  каких-то
вредных для его здоровья соединений.  Тем  не  менее  на  следующий  день,
спустя  двадцать  девять  часов  после  сигнала  тревоги,  штукатурка  над
лабораторным столом отслоилась и, осыпавшись  с  потолка,  уничтожила  все
чашечки Петри, находившиеся  на  столе.  Сперва  исследователь  счел  этот
странный факт стечением обстоятельств,  однако  на  всякий  случай  провел
контрольный  эксперимент,   который   показал,   что   бактерии   обладают
предчувствиями.  Уже  следующий  штамм  -   Gulliveria   coli   prophetica
[прорицающая Гулливерова палочка (лат.)] - неплохо предвидел  будущее,  то
есть пытался адаптироваться к неблагоприятным  изменениям,  которые  могли
ему угрожать в течение ближайших суток. Автор считает, что  он  не  открыл
ничего абсолютно  нового,  а  лишь  случайно  напал  на  след  древнейшего
механизма микробной наследственности, который позволяет успешно бороться с
микробоистребляющими препаратами. Но до тех пор, пока бактерии  оставались
немыми, мы не знали, что такой механизм возможен.
   Высшим достижением автора стало выведение Gulliveria coli prophetissima
и proteus delphicus recte mirabilis [прорицательнейшая Гулливерова палочка
(и) дельфийский  поистине  чудесный  протей  (лат.)]  -  штаммов,  которые
предвидят явления будущего, касающиеся  не  только  их  самих.  Р.Гулливер
предполагает,  что  природа  этого  феномена  чисто  физическая.   Колонии
бактерий группируются в точки и тире потому, что иначе уже размножаться не
могут; о событиях будущего извещает не  какая-то  "палочка-Кассандра"  или
"пророк-стафилококк" - нет, это сочетания неких  физических  событий  -  в
такой зачаточной, микроскопической форме, что мы их  никак  обнаружить  не
можем, -  воздействуют  на  обмен  веществ  и,  следовательно,  на  химизм
штаммов-мутантов. Биохимическая деятельность Gulliveria coli prophetissima
оказывается,  таким  образом,  своего  рода  трансмиссией  между   разными
интервалами пространства-времени.  Бактерии  являются  сверхчувствительным
приемником неких  возможностей  -  и  ничем  больше.  И  хотя  бактерийная
футурология  стала  реальностью,   объекты   ее   предвидений   совершенно
непредсказуемы,  так  как  провидческой  деятельностью   бактерий   нельзя
управлять. Иногда proteus mirabilis выводит морзянкой ряды цифр,  и  очень
трудно  установить,  к  чему  они  относятся.  Однажды  он  с  полугодовым
опережением предсказал показания электросчетчика в лаборатории;  в  другой
раз предрек, сколько котят родит соседская кошка. Бактериям - это очевидно
- все равно, что предсказывать; к информации, передаваемой азбукой  Морзе,
они относятся так же, как радиоприемник к радиосигналам. Можно еще  как-то
понять, почему они предсказывают события, затрагивающие их  самих;  но  их
чувствительность  к  прочим  событиям  остается  загадкой.  Растрескивание
штукатурки   на   потолке   они   могли   воспринять    через    изменение
электростатических зарядов в  помещении  лаборатории  или  через  какие-то
другие физические явления. Но  автор  не  знает,  почему  они  сверх  того
передают сообщения, скажем, о состоянии мира после 2050 года.
   Перед автором встала задача: как отличить бактерийную  псевдологию,  то
есть безответственную болтовню, от настоящих предсказаний, и он  решил  ее
остроумно и просто. А  именно:  он  создал  "параллельные  прогностические
батареи", назвав их бактерийными  эрунторами.  Такая  батарея  состоит  по
меньшей мере из шестидесяти профетических  штаммов  coli  и  протея.  Если
каждый из них болтает  свое,  сигнализацию  следует  признать  не  имеющей
ценности. Но если сообщения передаются дружным хором, перед нами  прогноз.
Размещенные в особых  термостатах,  на  особых  чашечках  Петри,  бактерии
передают морзянкой одинаковые или очень близкие тексты. На протяжении двух
лет автор составил антологию бактерийной  футурологии  и  ее  презентацией
увенчал свой труд.
   Самые  лучшие  результаты   он   получил   благодаря   штаммам   E.coli
bibliographica и telecognitiva [Гулливерова палочка библиографическая  (и)
познающая  на  расстоянии  (лат.)].  Они  выделяют  такие  ферменты,   как
плюсквамперфектный футуразин и футурогностический эксцитин.  Под  влиянием
этих  ферментов  прогностические  способности  приобретают   даже   штаммы
кишечной палочки, которые (как, например,  E.poetica)  ни  на  что,  кроме
сочинения слабых стишков, не пригодны. Однако в своих прорицаниях бактерии
ограничены  довольно  узкими  рамками.  Во-первых,  они  не  предсказывают
никаких событий непосредственно, а лишь  так,  как  если  бы  передавалось
содержание  публикаций,  посвященных  этим  событиям.  Во-вторых,  они  не
способны  надолго  сосредоточиться.  Их  производительность   -   максимум
пятнадцать машинописных страниц. И наконец, все тексты бактерийных авторов
относятся к периоду между 2003 и 2089 годами.
   Честно признавая, что тут  возможны  различные  толкования,  Р.Гулливер
отдает предпочтение следующей гипотезе. Через пять - десять лет  на  месте
его нынешнего дома возникнет городская библиотека. Бактерийный  код  ведет
себя как устройство, которое вслепую блуждает по  книгохранилищу,  выбирая
тома наудачу. Правда, этих томов еще нет, как нет и самой  библиотеки,  но
Р.Гулливер, желая  упрочить  достоверность  бактерийных  предвидений,  уже
написал завещание, согласно которому городской  совет  как  раз  и  должен
устроить в его доме библиотеку. Нельзя утверждать, что  он  действовал  по
подсказке своих микробов, - скорее наоборот, это они предвидели содержание
его завещания, прежде чем оно было составлено. Объяснить,  откуда  микробы
узнали о несуществующих книгах несуществующей пока  библиотеки,  несколько
труднее. На правильный след наводит нас то обстоятельство,  что  микробная
футурология ограничивается вполне определенными фрагментами  произведений,
а именно предисловиями к ним.  Похоже,  что  какой-то  неизвестный  фактор
(излучение??) исследовал _закрытые_ книги, как бы просвечивая их, а тогда,
понятно,  легче  всего  прозондировать  содержание  первых  страниц.   Эти
объяснения  довольно  туманны.  Впрочем,  Гулливер  признает,  что   между
завтрашним  отслоением  штукатурки  на  потолке  и  размещением  фраз   на
страницах  томов,  которые  выйдут  в  свет  через  пятьдесят  или   через
восемьдесят лет, разница довольно существенная.  Но  наш  автор,  сохраняя
трезвомыслие до конца, не претендует на  исключительное  право  толкования
основ эрунтики; напротив, в заключительном слове  он  призывает  читателей
продолжить его дело.
   "Эрунтика" опровергает не только бактериологию, но и  всю  совокупность
наших знаний о мире. В настоящем предисловии мы не  собираемся  давать  ей
оценку и тем более - высказываться по поводу бактерийных пророчеств. Сколь
бы ни казалась сомнительной ценность эрунтики,  нельзя  не  признать,  что
среди предсказателей будущего не  было  еще  таких  смертельных  врагов  и
вместе с тем неразлучных товарищей нашей судьбы,  как  микробы.  Возможно,
будет уместно добавить, что Р.Гулливера уже нет среди нас. Он  умер  всего
через несколько месяцев после издания "Эрунтики", во время обучения  новых
адептов микробиологической словесности,  а  именно  вибрионов  холеры.  Он
рассчитывал на их способности, ведь по форме они -  настоящие  запятые,  а
значит,   в   родстве    с    хорошей    стилистикой.    Воздержимся    от
снисходительно-грустной  улыбки  при  мысли  о  нелепости   этой   смерти;
благодаря ей завещание вступило в законную силу и в  фундамент  библиотеки
уже заложен краеугольный, а вместе с тем надгробный камень в честь того, в
ком ныне мы видим лишь чудака. Но кто может знать, кем он окажется завтра?



    Станислав Лем.
    "Идиот"

   -----------------------------------------------------------------------
   Stanislaw Lem. "Idiota" (1971). Пер. с польск. - К.Душенко.
   "Собрание сочинений", т.10. М., "Текст", 1995.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 11 April 2001
   -----------------------------------------------------------------------

   Gian Carlo Spallanzani "IDIOTA" (Mondadori Editore)


   Итак, в  Италии  есть  молодой  писатель,  какого  нам  не  хватало,  -
заговоривший полным голосом. А я опасался, что молодых  заразит  пессимизм
знатоков, утверждающих, будто вся литература давно написана и нам остается
подбирать со  стола  былых  мастеров  объедки,  именуемые  мифами  или  же
архетипами. Эти апостолы литературного оскудения (мол, ничего  нет  нового
под солнцем) свою веру проповедуют не с отчаянием, но так, словно  картина
пустых до скончания века столетий, тщетно взыскующих Искусства, доставляет
им непонятное удовольствие. Они  вменяют  в  вину  современному  миру  его
технический взлет и предрекают самое худшее с тем же злорадством, с  каким
старые тетушки  ожидают  крушения  брака,  легкомысленно  заключенного  по
любви. Вот почему у нас есть шлифовщики и ювелиры (ибо  родословная  Итало
Кальвино восходит не к Микеланджело, но  к  Бенвенуто  Челлини),  а  также
натуралисты, которые, устыдившись собственного натурализма,  дают  понять,
что пишут совсем не так, как могли бы (Альберто Моравиа), -  и  ни  одного
настоящего смельчака. Да  и  откуда  им  взяться  там,  где  каждый  может
прикинуться лихим удальцом, обзаведясь разбойничьей бородищей.
   Джан Карло Спалланцани дерзок до наглости. Прорицания знатоков  он  как
будто принимает всерьез, чтобы затем показать им кукиш. Ибо его "Идиот" не
одним лишь  названием  напоминает  роман  Достоевского:  сходство  гораздо
глубже. Не знаю кому как, но мне легче писать о книге, если  я  вижу  лицо
автора. Спалланцани на  снимке  несимпатичен:  молокосос  с  низким  лбом,
опухшими веками, маленькими, черными, злыми глазками, а точеный подбородок
вызывает чувство тревоги. Enfant  terrible?  Хитрющий  негодяй  и  садист?
Правдолюб в обличье невиннейшего младенца? Не могу  подобрать  подходящего
определения, но остаюсь под впечатлением первого  чтения  "Идиота":  такое
коварство  само  по  себе  есть  дело  искусства.  Неужели  он  писал  под
псевдонимом? Ведь великий, исторический Спалланцани  был  вивисектором,  а
наш тридцатилетний прозаик  идет  по  его  следам.  Трудно  поверить,  что
совпадение имен совершенно случайно.  Молодой  писатель  -  нахал;  своего
"Идиота" он снабдил предисловием, где с  показной  искренностью  объясняет
причины  отказа  от  первоначального  намерения   -   написать   еще   раз
"Преступление и наказание" в виде истории ("Соня"),  рассказанной  дочерью
Мармеладова.
   И с апломбом, не лишенным известной грации, он сообщает, что не  сделал
этого лишь потому, что опасался развенчать оригинал!  Иначе  (говорит  он)
ему пришлось бы, пусть помимо воли, пошатнуть  монумент,  который  воздвиг
Достоевский своей непорочной проститутке. Будучи "третьим лицом",  Соня  в
"Преступлении и наказании" появляется  от  случая  к  случаю;  в  качестве
"первого лица", от имени которого ведется повествование, мы видели  бы  ее
постоянно,  в  том  числе  во  время  профессиональных  занятий,   которые
разъедают душу, как никакие другие. Аксиома об ее духовной  девственности,
незапятнанной опытом падшего тела, понесла бы немалый ущерб.  Оправдавшись
столь хитроумным способом, автор, однако, совершенно умалчивает о  главном
- то есть об "Идиоте". И  это  уже  коварство;  он  добился,  чего  хотел,
направил наше внимание в нужную ему сторону, но ни словом  не  упомянул  о
настоятельной необходимости, заставившей его  обратиться  к  этой  теме  -
после Достоевского!
   История - вполне реалистическая, жизненная  -  поначалу,  казалось  бы,
разворачивается в сферах далеко не возвышенных. В самой обычной,  среднего
достатка семье, у заурядных, благополучных супругов -  достопочтенных,  но
не хватающих звезд с неба, растет умственно отсталый ребенок, Как и  любой
ребенок,  он  обещал  очень  много;  первые  его  слова,   первые   фразы,
удивительно свежие в своей непосредственности (побочный результат освоения
речи), свято хранятся  в  сокровищнице  родительских  воспоминаний.  Милые
младенческие наивности и нынешний ужас - таков  контраст  между  тем,  что
могло быть, и тем, что стало.
   Ребенок растет идиотом. Жизнь рядом с  ним,  уход  за  ним  -  сплошное
мучение, особенно жестокое как раз потому, что  развилось  оно  из  любви.
Отец старше матери почти двадцатью годами; иные семьи в  подобных  случаях
пробуют  еще  раз,  здесь  что-то  мешает,  физиология   или   психология,
неизвестно. Но все же, скорее всего, любовь.  В  нормальных  условиях  она
никогда бы  не  выросла  до  таких  размеров.  Как  раз  благодаря  своему
кретинизму ребенок одаряет родителей гениальностью. Он совершенствует их в
степени, соответствующей его духовной ущербности. Это могло бы стать идеей
романа, его ведущим мотивом, но оказывается лишь предпосылкой.
   В контактах с окружающими (родственниками, врачами,  юристами)  отец  и
мать - обыкновенные люди, глубоко озабоченные, конечно, но без аффектации,
ведь все это началось не вчера; чтобы взять  себя  в  руки,  времени  было
достаточно! Эра отчаяния, надежды, поездок по разным столицам  к  светилам
медицинской науки давно миновала. Им уже ясно: надежды нет никакой. Они не
питают ни малейших иллюзий. Визиты к  врачу,  адвокату  должны  обеспечить
идиоту в меру достойный, в меру терпимый модус вивенди, когда некому будет
о нем позаботиться. Нужно найти душеприказчика, уберечь состояние; все это
делается не спеша,  зато  серьезно,  толково  и  осмотрительно.  Скучно  и
обстоятельно - что может быть естественнее? Но когда они  приходят  домой,
когда они остаются втроем,  все  меняется,  словно  по  волшебству.  Я  бы
сказал: словно актеры выходят на сцену. Хорошо, но где она, эта сцена?  Об
этом речь впереди. Никогда не сговариваясь, не обменявшись ни словом  (что
было бы психологически невозможно), родители  постепенно  создали  систему
таких толкований поступков идиота, которая позволяет считать их  разумными
- во всякое время и в каждой детали.
   Зародыш подобного поведения Спалланцани  отыскал  в  нормальной  жизни.
Умиляясь выходящему из грудного возраста младенцу, взрослые, как известно,
толкуют его слова и реакции  на  вырост:  в  случайном  повторении  звуков
находят смысл, в неотчетливом лепете  -  сообразительность  и  даже  юмор;
непроницаемость  младенческой  психики  предоставляет   огромную   свободу
наблюдателям, в особенности ослепленным любовью. Именно так,  наверное,  и
началось когда-то истолкование поведения  идиота.  Должно  быть,  родители
соревновались между собой, отыскивая примеры того, что ребенок говорит все
лучше, все отчетливее, что  и  сам  он  становится  все  лучше,  добрее  и
ласковее. Я говорю  "ребенок";  но  когда  начинается  действие,  это  уже
четырнадцатилетний подросток. Насколько же искусную систему  интерпретации
нужно создать, к каким приемам и способам перетолкования -  прямо-таки  до
смешного  безумным  -  нужно  прибегнуть  для  спасения  фикции,   которую
действительность так безжалостно отрицает! И что же? Все  это  возможно  -
как раз из таких усилий и состоит жертва, возлагаемая родителями на алтарь
идиота.
   Изоляция должна быть полной: мир ему ничего не даст, ничем не  поможет,
а следовательно, не нужен ему; да,  да,  мир  -  ему,  а  не  он  -  миру.
Истолкование его поведения должно быть уделом одних посвященных,  то  есть
отца с матерью; тем самым все можно переиначить. Мы не узнаем, убил  идиот
или только добил больную бабку; улик, однако, накапливается немало:  бабка
в него не верила (то есть в ту  версию,  которую  предложили  родители,  -
впрочем, остается неясным,  в  какой  степени  мог  идиот  осознавать  это
"неверие"); она страдала от астмы; ее придыхания и  стоны  проникали  даже
через обитую войлоком дверь; когда приступы обострялись, он не мог  спать;
они доводили его до бешенства;  его  нашли  безмятежно  спящим  в  спальне
покойницы, под кроватью, на которой остывал ее труп.
   Прежде чем заняться собственной матерью, отец перенес  его  в  детскую;
подозревал ли он что-нибудь? Этого мы  не  узнаем.  Родители  ни  разу  не
коснутся запретной темы: есть вещи, которые они  делают,  не  называя  их,
словно поняв, что любая импровизация имеет свои границы; когда уже  нельзя
избежать "этих дел", они начинают петь. Они выполняют все, что должно быть
выполнено, но при этом ведут себя как  папенька  с  маменькой,  напевающие
колыбельную (если дело происходит вечером) или старые песни своего детства
(если вмешательство необходимо днем). Пение оказалось лучшим  выключателем
разума, чем молчание. Мы слышим его в самом начале романа, точнее,  слышит
прислуга, садовник; "грустная песенка",  замечает  он,  и  только  гораздо
позже мы начинаем догадываться, каким кошмарным  поступкам,  должно  быть,
служила она аккомпанементом: это было в то самое утро, когда  нашли  труп.
Что за адская утонченность чувств!
   Идиот ведет себя ужасающе - с изобретательностью, свойственной  нередко
крайнему отупению, которое как-то сочетается с хитростью; но родителей эт