тника?
Второе более вероятно, и этого  впечатления  не  ослабляет  предисловие  -
предлинное и ученое, в котором читаем: "Писание романов есть форма  утраты
свободы творчества. (...) В свою очередь, рецензирование - труд еще  более
каторжный и еще менее благодарный. О писателе можно хотя бы  сказать,  что
он сам себя приневолил - избрав сюжет. Положение критика  хуже:  рецензент
прикован к предмету рецензии,  как  каторжник  к  тачке.  Писатель  теряет
свободу в своей книге, критик - в чужой".
   Напыщенность  этих  сентенций  слишком  очевидна,  чтобы  принимать  их
всерьез.  Чуть  ниже  в  предисловии  (названном  "Автозоил")   говорится:
"Литература повествовала доселе  о  вымышленных  _персонажах_.  Мы  пойдем
дальше: будем описывать вымышленные _книги_. Вот  она,  возможность  вновь
обрести  свободу  творчества,  а  заодно  -   совершить   обручение   двух
неродственных душ, беллетриста и критика".
   "Автозоил", по Лему, есть творчество, свободное "в квадрате", поскольку
критик текста, введенный в сам текст, получает  большую  свободу  маневра,
нежели автор-повествователь традиционной или нетрадиционной литературы.  С
этим еще можно было бы согласиться: подобно марафонцу,  что  ловит  второе
дыхание, литература ныне стремится подчеркнуть  дистанцию  между  собою  и
изображаемым. Хуже другое - теоретическое вступление  тянется  без  конца.
Лем  рассуждает   о   положительных   сторонах   небытия,   об   идеальных
математических объектах и новых  метауровнях  языка.  Для  шутки  это  уже
длинновато.  Больше  того  -  своей  увертюрой  Лем  просто  мистифицирует
читателя (а может, и самого себя?), так как  псевдорецензии,  составляющие
"Абсолютную пустоту", вовсе не сводятся к набору шуток. Я разделил бы их -
иначе, чем автор, - на три категории.
   1) Пародии, подражания и передразнивания: сюда относятся "Робинзонады",
"Ничто, или Последовательность" (оба  текста  высмеивают  -  по-разному  -
"Nouveau Roman" ["новый роман" (фр.), или "антироман"]), да еще,  пожалуй,
"Ты" и "Гигамеш". Впрочем, "Ты"  -  вещь  довольно  рискованная;  выдумать
_плохую_ книгу и после ее за это  высмеять  -  слишком  дешевый  прием.  В
формальном плане всего оригинальнее роман "Ничто, или Последовательность",
поскольку его уж точно никто бы не  смог  написать;  форма  псевдорецензии
позволяет выполнить акробатический трюк: дать  критический  разбор  книги,
которой не только нет, но и быть не может. "Гигамеш" понравился мне меньше
всего. Речь идет о мешке и шиле; но, право, стоит ли  при  помощи  _таких_
шуток разделываться с шедеврами? Быть может - если сам их не пишешь.
   2) Черновые наброски (ведь что это, если не  своего  рода  черновики?),
такие, как "Группенфюрер Луи XVI" или "Идиот",  а  также  "Вопрос  темпа".
Каждый из них - как знать? - мог бы воплотиться в  хороший  роман.  Однако
эти  романы  следовало  бы  сперва  написать.  Изложение  -   безразлично,
критическое или нет, -  в  конце  концов  всего  лишь  приправа  к  блюду,
которого нет на  кухне.  Почему  нет?  Критика  посредством  инсинуаций  -
занятие неблагородное, но один раз я  себе  это  позволю.  У  автора  были
замыслы, которые он не мог осуществить в полном объеме: написать не сумел,
а не  писать  было  жалко;  вот  и  вся  тайна  происхождения  этой  части
"Абсолютной пустоты". Лем достаточно сметлив,  чтобы  предвидеть  подобный
упрек, и решил парировать его - предисловием.  Поэтому  в  "Автозоиле"  он
жалуется на убожество средств, которыми располагает прозаик,  вынужденный,
подобно мастеровому, обстругивать описания типа "маркиза вышла из  дому  в
пять". Но настоящее мастерство не бывает убогим. Лем испугался трудностей,
что ждали его при написании трех романов, названных мной  для  примера,  и
предпочел увернуться, как-нибудь выкрутиться, не рисковать.  Заявляя,  что
"каждая книга -  кладбище  сонма  других,  которые  она  вытеснила  и  тем
погубила", он дает нам понять, что идей у него больше, чем  биологического
времени (Ars longa,  vita  brevis  [искусство  долговечно,  жизнь  коротка
(лат.)]). Но первоклассных, многообещающих идей в "Абсолютной пустоте"  не
очень-то много. Есть там, как уже говорилось, демонстрация трюков, но  все
это - шутки. Я, однако, подозреваю тут кое-что посерьезнее, а именно тоску
по невоплотимому.
   В том, что я не ошибаюсь,  убеждает  меня  последняя  группа  рецензий,
таких, как "De Impossibilitate Vitae", "Культура как ошибка"  и  -  прежде
всего! - "Новая Космогония".
   "Культура как ошибка" ставит с ног на  голову  воззрения,  которые  Лем
высказывал не единожды, как в беллетристических, так и небеллетристических
книгах. Технологический взрыв, заклейменный там  как  могильщик  культуры,
здесь объявляется освободителем  человечества.  Вторично  Лем  оказывается
отступником  в  "De  Impossibilitate  Vitae".  Пусть  нас  не   вводит   в
заблуждение забавная абсурдность необозримых причинно-следственных цепочек
семейной хроники: за комизмом  анекдотических  историй  кроется  атака  на
святая святых  Лема  -  на  теорию  вероятностей,  то  есть  на  категорию
случайности, лежащую в основе всех его широкомасштабных  концепций.  Атака
ведется в шутовском колпаке, что должно затупить ее острие. Но была ли она
хоть на минуту задумана не как гротеск?
   Эти сомнения снимает "Новая Космогония", поистине piece de  resistance,
главное блюдо книги, укрытое в ней наподобие дара троянцев. Шуткой  ее  не
назовешь, мнимой рецензией - также;  что  же  это  такое?  Для  шутки  она
чересчур  тяжела,  обвешана  слишком  массивной  научной  аргументацией  -
известно ведь, что Лем энциклопедию  съел  и  стоит  его  потрясти,  чтобы
посыпались логарифмы и формулы. "Новая Космогония" - это вымышленная  речь
нобелевского лауреата, рисующая революционную картину Вселенной. Если бы я
не знал ни одной книги Лема, кроме этой, я еще мог  бы  предположить,  что
перед нами шутка для тридцати посвященных на всем белом свете, то есть для
физиков и прочих релятивистов. Но это кажется маловероятным.  А  значит?..
Подозреваю опять-таки, что автора осенила гипотеза - и  он  ее  испугался.
Понятно, он никогда не признается в этом, и никто  не  докажет,  что  идею
Космоса как Игры он принял всерьез. В случае чего он  может  сослаться  на
несерьезность контекста, на само название книги ("Абсолютная пустота" - то
есть речь "ни о чем"); впрочем, лучшее  убежище  и  отговорка  -  licentia
poetica [поэтическая вольность (лат.)].
   И все же я думаю,  что  за  этими  текстами  кроется  нечто  серьезное.
Вселенная как Игра? Интенциональная Физика? Почитатель науки, падающий ниц
перед ее св.Методологией, Лем не мог открыто выступить в роли  ее  первого
ересиарха и вероотступника, а следовательно, не мог изложить эту мысль где
бы то ни было как свою собственную. А сделать  "Игру  в  Космос"  стержнем
сюжетной интриги значило бы написать еще  один,  неизвестно  какой  уж  по
счету "нормальный" научно-фантастический роман.
   Что же ему оставалось? Рассуждая здраво - ничего, кроме  молчания.  Так
вот: книги, которых литератор не пишет, за которые он не возьмется никогда
и никоим образом, которые можно приписать несуществующим авторам, -  такие
книги как  раз  потому,  что  их  нет,  удивительно  сходны  с  абсолютным
молчанием,  не  так  ли?  Можно  ли  еще  определеннее   отмежеваться   от
неортодоксальных идей? Говорить об этих книгах, об этих высказываниях, как
о чужих, - почти то же  самое,  что  говорить  молча.  Особенно  если  все
преподносится под видом шутки.
   Итак, из хронического, застарелого голода на пригодный в духовную  пищу
реализм,  из  мыслей,  чересчур  дерзких  по   отношению   к   собственным
воззрениям, чтобы можно было их высказать прямо, из всего, о чем  напрасно
мечтается,  -  и  получилась  "Абсолютная  пустота".  Ученое  предисловие,
которое будто бы обосновывает "новый  литературный  жанр",  -  всего  лишь
отвлекающий маневр, намеренно подчеркнутый жест, которым фокусник  отводит
наш  взгляд  от  того,  что  он  _действительно  делает_.  Нам  предлагают
поверить, что будет показана ловкость рук, но это лишь видимость. Не прием
"псевдорецензий"  породил  эти  тексты,  но  сами   они,   тщетно   требуя
воплощения, воспользовались этим  приемом  как  оправданием  и  предлогом.
Иначе все так и осталось бы в сфере молчания. Речь здесь идет об отказе от
фантазирования  в  пользу  прочно   стоящего   на   земле   реализма,   об
отступничестве  в  эмпирии,  о  еретическом  духе  в  науке.  Неужто   Лем
рассчитывал,  что  его  уловка  останется  незамеченной?  Она  чрезвычайно
проста: со смехом выкрикивать то, о чем всерьез и прошептать-то не  хватит
духу. Вопреки тому, что  сказано  в  предисловии,  критик  не  обязательно
"прикован к книге, как каторжник к тачке": его свобода не в  том,  что  он
может превознести или ниспровергнуть книгу, а в  том,  что  через  нее  он
может взглянуть,  как  через  стеклышко  микроскопа,  в  автора.  И  тогда
"Абсолютная пустота" оказывается рассказом о том,  чего  хотелось  бы,  но
чего, увы, нет. Это - книга невоплощенных мечтаний.  И  единственное,  что
еще мог бы сделать  Лем,  петляя  и  запутывая  следы,  -  это  перейти  в
контратаку, то есть заявить, что вовсе не я,  критик,  а  сам  он,  автор,
написал эту рецензию, пополнив еще и ею "Абсолютную пустоту".



    Станислав Лем.
    "Культура как ошибка"

   -----------------------------------------------------------------------
   Stanislaw Lem. "Die Kultur als Fehler" (1971).
   Пер. с польск. - Л.Векслер.
   "Собрание сочинений", т.10. М., "Текст", 1995.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 11 April 2001
   -----------------------------------------------------------------------

   Wilhelm Klopper "DIE KULTUR ALS FEHLER" (Universitas Verlug)


   Сочинение приват-доцента В.Клеппера "Культура как ошибка",  несомненно,
заслуживает  внимания  как  оригинальная  антропологическая  гипотеза.  Но
прежде чем перейти к сути дела, не могу удержаться от  замечания  о  форме
изложения.  Эту  книгу   мог   написать   только   немец!   Склонность   к
классификации, к тому безупречному порядку, который  породил  бесчисленные
справочники, превратила  немецкую  душу  в  конторскую  ведомость.  Дивясь
бесподобной композиции, которой блистает эта книжка, нельзя не  задуматься
о том, что если бы Господь Бог был немцем, то наш мир, возможно,  не  стал
бы лучше, но зато олицетворял бы собой муштру и порядок. Безукоризненность
формы изложения просто  подавляет  -  хотя  нет  никаких  замечаний  и  по
существу. Здесь не место вдаваться в пространные  рассуждения  о  том,  не
оказало ли пристрастие к армейскому уставному строю,  симметрии,  равнению
направо  воздействия  на  выбор  некоторых  тем,  типичных  для   немецкой
философии и особенно - для ее онтологии. Гегель любил космос как  Пруссию,
ибо в Пруссии был порядок! Даже такой одержимый эстетикой  мыслитель,  как
Шопенгауэр, в своем сочинении "Ueber die vierfache Wurzel des  Satzes  vom
zureichendem Grunde" ["О четверояком корне закона достаточного  основания"
(нем.)] продемонстрировал, как муштра влияет на стиль. А Фихте?  Однако  я
вынужден лишить себя удовольствия - отклонений от темы,  -  что  для  меня
особенно нелегко, ибо я не немец. Ну что же, к делу!
   Клоппер  снабдил  свой  двухтомный  труд  предисловием,   введением   и
вступлением. (Идеал формы - триада!)  Приступая  к  существу  вопроса,  он
сначала обсуждает то представление о культуре как ошибке, которое  считает
неверным.  Согласно  этой,  неверной,  как   утверждает   автор,   теории,
характерной для британской школы, представленной главным образом Уистли  и
Сэдботтхэмом, любая форма поведения любого организма, которая не  помогает
и не мешает ему  выжить,  есть  ошибка.  Ведь  для  эволюции  единственный
критерий разумности поведения - это способность выжить. Животные,  которые
ведут себя так, что выживают успешнее других,  поступают,  согласно  этому
критерию, более разумно, чем те, которые вымирают. Беззубые  травоядные  с
эволюционной  точки  зрения  бессмысленны,  ибо,  едва  родившись,  должны
погибнуть от голода. По аналогии с этим травоядные, которые хоть  и  имеют
зубы, но жуют ими  не  траву,  а  камни,  тоже  эволюционно  бессмысленны,
поскольку и им суждено исчезнуть. Далее Клоппер цитирует известный  пример
Уистли: допустим, говорит английский автор, что в каком-то стаде  павианов
некий старый павиан, вожак стада, по чистой случайности  начинает  поедать
птиц, как правило, с левой стороны.
   Допустим, у него был искалечен палец правой руки, и, поднося  птичку  к
зубам, он старался держать добычу левым  боком  кверху.  Молодые  павианы,
перенимая  повадки  вожака,  чье  поведение  является  для  них  образцом,
начинают ему подражать, и вот вскоре, то есть через  одно  поколение,  все
павианы этого стада начинают поедать пойманных птиц  с  левой  стороны.  С
точки  зрения  адаптации  это  поведение  бессмысленно,  ибо   павианы   с
одинаковой для себя пользой могут приниматься за добычу с  любой  стороны,
тем не менее в этой группе зафиксирован именно такой стереотип  поведения.
Что же он собой  представляет?  Он  представляет  собой  зародыш  культуры
(протокультуру) как поведения, бессмысленного для адаптации. Как известно,
эту концепцию Уистли развил уже не антрополог, а философ английской  школы
логического анализа Дж.Сэдботтхэм, чьи взгляды, перед тем как оспорить их,
автор   излагает   в   следующем    разделе    ("Das    Fehlerhafte    der
Kulturfehlertheorie von  Joshua  Sadbottham  ["Ошибочность  теории  Джошуа
Сэдботтхэма "культура как ошибка" (нем.)]).
   В своем  программном  сочинении  Сэдботтхэм  заявил,  что  человеческие
сообщества  создают  культуру  в  результате  ошибок,  неудачных  попыток,
промахов, заблуждений и недоразумений. Люди, намереваясь сделать  одно,  в
действительности делают совсем другое; стремясь досконально разобраться  в
механизме явлений, они толкуют их неверно; в поисках истины скатываются ко
лжи  -  и  так  возникают  обычаи,  нравы,  святыни,  вера,  тайна,   маны
[обожествленные души умерших  у  древних  римлян  (лат.)];  так  возникают
заветы и запреты, тотемы и табу.  Придумают  люди  неверную  классификацию
окружающего мира - и появится тотемизм, создадутся неверные обобщения -  и
возникнет сначала понятие маны,  а  потом  -  абсолюта.  Проникнутся  люди
ложными представлениями о строении собственного тела - и возникнет понятие
греха и добродетели; будь гениталии подобны бабочкам, а  оплодотворение  -
пению  (при  этом  передатчиками   наследственной   информации   были   бы
определенные колебания воздуха), эти понятия оказались  бы  совсем  иными!
Люди вдыхают жизнь в абстракцию - и возникает  представление  о  божестве,
занимаются плагиатом - и возникает эклектическое смешение мифов,  чем,  по
существу, являются все основные религии. Словом, поступая Бог  весть  как,
неправильно,  _несовершенно_  с  точки  зрения  приспособляемости,   ложно
оценивая поведение других людей, собственного тела,  сил  природы,  считая
предопределенным то, что произошло ненароком, а то, что предопределено,  -
чистой случайностью, то есть выдумывая все больше несуществующих  явлений,
люди обстраиваются культурой, по ее понятиям переиначивают картину мира, а
потом, по прошествии тысячелетий, еще и удивляются, что им в  этой  тюрьме
недостаточно удобно. Начинается это всегда невинно и на первый взгляд даже
несерьезно, как у тех павианов, что съедают птичек, надкусывая их всегда с
левой стороны. Но когда из  этих  пустяков  возникнет  система  понятий  и
ценностей,  когда  ошибок,   несуразностей   и   недоразумений   наберется
достаточно,  чтобы,  говоря  языком   математики,   они   смогли   создать
_замкнутую_ систему, человек уже сам станет пленником того, что,  являясь,
по сути, совершенно случайным собранием всякой всячины, представляется ему
высшей необходимостью.
   Будучи эрудитом, Сэдботтхэм  подкрепляет  свои  утверждения  множеством
примеров, заимствованных из этнологии; помнится, его сопоставления также в
свое  время  наделали  много  шума,  особенно   таблицы   "случайность   и
необходимость",  где  он  сопоставил  все  ошибочные  толкования,  которые
культура дает ряду явлений. В самом  деле,  многие  культуры  гласят,  что
человек смертей в  силу  некой  случайности;  человек,  как  утверждается,
сначала был бессмертен, но затем лишился бессмертия либо  за  грехи,  либо
из-за  вмешательства  чьей-то  злой  воли;  и,   наоборот,   случайное   -
сформированный в ходе эволюции физический облик человека  -  все  культуры
возвели в  ранг  обусловленной  необходимости,  вследствие  чего  основные
религии и по сей день утверждают, что человек по строению тела не случаен,
ибо создан по образу и подобию Божьему.
   Критика, которой доцент Клоппер подвергает гипотезу своего  английского
коллеги, не является ни новой, ни  оригинальной.  Будучи  немцем,  Клоппер
разделил эту критику на две части: имманентную и позитивную. В имманентной
он только  отрицает  положения  Сэдботтхэма,  эту  часть  мы  опустим  как
малосущественную, поскольку в ней повторяются критические  замечания,  уже
известные из специальной литературы. Во второй, позитивной  части  критики
Вильгельм Клоппер переходит наконец к изложению собственной  контргипотезы
"культуры как ошибки".
   Свое изложение он начинает, на наш взгляд, весьма удачно и эффектно - с
наглядного примера. Различные птицы  вьют  гнезда  из  разных  материалов.
Более того, одна и та же порода птиц  в  разных  местностях  не  сооружает
гнезд из одинакового материала, поскольку полностью зависит от  того,  что
найдет поблизости. Какой именно строительный материал - травинки,  кусочки
коры, листья, ракушки, камешки - птице легче отыскать, зависит от  случая.
Поэтому в одних гнездах будет больше ракушек, а в других - камешков,  одни
будут построены в основном из полосок коры, тогда как другие - из  перышек
и мха. Но хотя строительный материал,  несомненно,  сказывается  на  форме
гнезда, все же нельзя утверждать, что гнезда являются  результатом  чистой
случайности. Как гнезда  есть  орудие  адаптации,  хотя  они  строятся  из
случайно найденных кусочков чего попало, так и культура - это также орудие
адаптации. Однако - в чем и заключается новая мысль автора - эта адаптация
принципиально отличается от той, что  присуща  растительному  и  животному
миру.
   "Was ist der Fall?" ("Каково же истинное положение дел?") -  спрашивает
Клоппер. Положение таково; в человеке, как в существе телесном, нет ничего
обязательного. Согласно современной биологической науке,  человек  мог  бы
оказаться не таким, как в действительности, он мог бы жить  в  среднем  не
шестьдесят,  а  шестьсот  лет,  иметь   иначе   сформированное   туловище,
конечности, иметь  другой  аппарат  продления  рода,  другой  тип  системы
пищеварения: к примеру, мог быть строгим вегетарианцем, откладывать  яйца,
мог быть двоякодышащим, мог бы проявлять способность к размножению  только
раз в году, во время гона, и так  далее.  Правда,  у  человека  есть  одно
свойство, которое настолько  обязательно,  что  без  него  он  не  был  бы
человеком. А именно: человек обладает мозгом, способным к созданию речи  и
мышления,  и,  рассматривая  свое  тело  и  судьбу,  которая  этим   телом
определяется,   человек   покидает   сферу   таких   размышлений    крайне
неудовлетворенным. Живет он недолго, к  тому  же  много  времени  отнимает
несознательное детство; годы самой плодотворной зрелости  составляют  лишь
малую долю всей жизни; едва достигнув расцвета, человек начинает  стареть,
а в отличие от всех прочих созданий он знает, к чему приводит старость.  В
условиях естественной эволюции жизнь находится под постоянной  угрозой  и,
чтобы выжить, нужно всегда быть настороже; поэтому эволюция  очень  сильно
развила во всем живом болевые ощущения; _страдания_ служа