,  поскольку  должен  он   немедля   дать
чрезвычайно важные показания о некоем ужасном злодеянии. Тут же его окружили
и кандалы надели, но, на счастье, не сковали обеих рук, а лишь его десницу к
шуйце стражника приторочили.
     В    участке   полицейском   Балерион-комендант   встретил   скованного
Клапауциуса, удовлетворенно ворча и злорадно подмигивая маленькими глазками,
конструктор же еще с порога возопил, всячески стараясь изменить свою речь на
чужеземный манер:
     -- Господина начальника! Ваша благородия полицейская! Моя хватать,  что
я  Клапауциус,  но нет, моя не знать никакая Клапауциус! Но, может быть, это
такая нехорошая, она боднуть-пихнуть моя рогами на улице,  и  моя-твоя  чудо
быть,  наша-ваша  и  моя  терять  телесность,  и теперь душевность от моя, а
телесность  быть  от  не  моя,  моя  не  знать  как,  но  та  рогач  убежать
быстро-быстро! Ваша великая полицейскость! Спасите!
     И  с  этими  словами пал хитрый Клапауциус на колени, гремя кандалами и
болтая быстро и неустанно на том же ломаном языке. Балерион же, в мундире  с
эполетами  за столом стоя, слушал и моргал, слегка ошеломленный; вглядывался
он в коленопреклоненного, и видно  было,  что  уж  почти  поверил  ему,  ибо
Клапауциус  по дороге к участку вдавливал пальцы свободной левой руки в лоб,
чтобы получились  там  две  вмятины,  подобные  тем,  какие  оставляют  рога
аппарата.   Приказал  Балерион  расковать  Клапауциуса,  выгнал  всех  своих
подчиненных, а когда  остались  они  с  глазу  на  глаз,  велел  Клапауциусу
подробно рассказать, как было дело.
     Клапауциус  сочинил  длинную  историю о том, как он, богатый чужеземец,
лишь сегодня утром  причалил  к  пристани,  везя  на  своем  корабле  двести
сундуков  с  самыми  удивительными  в  мире  головоломками, а также тридцать
прелестных заводных девиц, и хотел он и то  и  другое  преподнести  великому
королю Балериону, ибо был это дар от императора Труболюда, который тем самым
желал  выразить  династии  Кимберской  дистанционное свое почтение; и как по
прибытии сошел он с  корабля,  дабы  хоть  ноги  размять  после  длительного
странствия, и прохаживался преспокойно по набережной, когда некий субъект, с
виду  вот  именно  такой, -- тут показал Клапауциус на свое туловище, -- уже
тем возбудивший его подозрение, что так алчно глазел на великолепное одеяние
чужеземное, внезапно ринулся на него с разгона, будто обезумел и хотел  его,
страхом  объятого,  навылет пробежать, однако же лишь сорвал с головы шапку,
боднул его сильно рогами, и свершилось тогда непонятное чудо обмена душ.
     Заметить тут надлежит, что  Клапауциус  немало  страсти  вложил  в  сие
повествование,  стремясь придать ему как можно более правдоподобия. Подробно
рассказывал он о своем утраченном теле, а притом весьма презрительно и  едко
отзывался  о  том,  в  коем  сейчас  пребывал;  он  даже оплеухи себе самому
закатывал и плевал то на живот, то на ноги; не менее  подробно  описывал  он
сокровища,  им  привезенные,  а  в  особенности -- девиц заводных; говорил о
своей семье, оставленной в краю родном, о любимом сыне-машине, о мопсе своем
электронном, об одной из  трехсот  своих  жен,  которая  умеет  такие  соусы
готовить  на  сочных  ионах,  что и сам император Труболюд подобных не едал;
доверил он также коменданту полиции самый большой свой секрет, а именно, что
условился он с капитаном корабля, чтобы тот отдал сокровища любому,  кто  на
палубе появится и тайное слово произнесет.
     Алчно выслушивал Балерион-комендант бессвязное его повествование, ибо и
вправду все это казалось ему логичным: Клапауциус хотел, видимо, укрыться от
полиции и совершил это, перенесясь в тело чужеземца, которого избрал потому,
что муж  сей  облачен  был в великолепные одежды, а значит, наверняка богат;
благодаря такой пересадке возможно  было  обзавестись  немалыми  средствами.
Видно  было,  что  различные мысли Балериона одолевают. Всячески старался он
выпытать тайное слово от  лжечужеземца,  который,  впрочем,  не  очень  тому
противился  и,  наконец,  шепнул  ему  на  ухо это слово, а звучало оно так:
"Ныртек". Теперь уже видел конструктор,  что  привел  Балериона  туда,  куда
нужно, ибо Балерион, на головоломках помешанный, не желал, чтобы преподнесли
их королю, поскольку сам он сейчас королем не был.
     Сидели  они  теперь  молча, и видно было, что какой-то план созревает в
голове  Балерионовой.  Начал  он  кротко  и  тихо  выспрашивать  у   мнимого
чужеземца,  где  стоит  его  корабль,  как  на  него  попасть  и  так далее.
Клапауциус отвечал, на алчность Балериона рассчитывая, и не ошибся, ибо  тот
внезапно  поднялся,  заявил,  что  должен  проверить  его  слова, и вышел из
кабинета, тщательно замкнув двери.  Услыхал  также  мнимый  чужеземец,  что,
наученный  недавним  опытом,  Балерион  поставил  на  пост под окном комнаты
вооруженного стражника.
     Знал, разумеется, Клапауциус, что корыстолюбец вернется ни с  чем,  ибо
ни корабля такого, ни сундуков с головоломками, ни заводных девиц и в помине
не  было.  Однако  на  этом  его  план  основывался. Едва закрылись двери за
королем, подбежал Клапауциус к столу, достал из  ящика  аппарат  и  поскорее
нацепил  его  на  голову,  а  потом преспокойно стал дожидаться Балериона. В
скором времени услыхал он грохот шагов и извергаемые сквозь зубы  проклятия,
потом  заскрежетал  ключ  в заимке, и ввалился в комнату комендант, с порога
еще выкрикивая:
     -- Мерзавец, где корабль, где сокровище, где головоломки?!
     Однако больше он ничего не  успел  вымолвить,  потому  что  Клапауциус,
притаившийся  за дверью, прыгнул на него, как взбесившийся козел, боднул его
в лоб, и, прежде чем успел Балерион как следует расположиться в новом  теле,
Клапауциус-комендант  во  весь  голос  заорал,  вызывая полицейских, и велел
заковать короля, тут же в каземат отправить да стеречь хорошенько. Ополоумев
от неожиданности, Балерион в новом  теле  понял,  наконец  как  позорно  его
провели;  уразумев, что все время имел дел с ловким Клапауциусом, а никакого
чужеземца  и  не  существовало,   разразился   он   в   темнице   ужасающими
ругательствами и угрозами, но тщетно -- не было уже у него аппарата,
     Клапауциус  же  хоть  временно  и утратил свое хорошо знакомое тело, но
зато получил обменник индивидуальности, чего и добивался. Так что  облачился
он побыстрее в парадный мундир и отправился прямиком в королевский дворец.
     Король  по-прежнему  спал,  однако  же  Клапауциус в качеств коменданта
полиции заявил, что необходимо ему хоть на десять  секунд  повидать  короля,
поскольку речь идет о деле величайшего значения, об интересах государства, и
всякого  такого  наговорил,  что  придворные  перепугались и допустили его к
спящему. Хорошо зная привычки и причуды  Трурля,  Клапауциус  пощекотал  ему
пятку,  Трурль подпрыгнул и немедленно пробудился, потому что щекотки боялся
сверх меры. Он быстро пришел  в  себя  и  удивленно  глядел  на  незнакомого
исполина  в  полицейском  мундире,  но  тот,  склонившись,  сунул голову под
балдахин кровати и шепнул:
     -- Трурль, это я, Клапауциус, мне пришлось  пересесть  в  полицейского,
иначе я не добрался бы до тебя, а к тому же у меня и аппарат при себе...
     Рассказал  ему  тут  Клапауциус  о  своей  хитрой  проделке,  и Трурль,
чрезвычайно  обрадованный,  немедля  встал  и  заявил,  что  чувствует  себя
отменно. А когда обрядили его в пурпур, воссел он со скипетром и державой на
троне,  дабы отдать многочисленные приказания. Велел он попервоначалу, чтобы
привезли ему из больницы его  собственное  тело  с  ногой,  которую  свихнул
Балерион  на  портовой  лестнице;  когда  же сделали это, наказал он лекарям
придворным, дабы пострадавшего немедля величайшей заботой и опекой окружили.
Посоветовавшись затем с  комендантом  полиции,  сиречь  Клапауциусом,  решил
действовать во имя восстановления всеобщего равновесия и подлинного порядка.
     Нелегко  это было совершить, ибо история безмерно запуталась. Однако же
конструкторы не имели намерения вернуть  все  души  в  прежние  их  телесные
оболочки.  Ранее  всего,  со всевозможной быстротой следовало так поступить,
дабы Трурль и телесно стал Трурлем, равно как  Клапауциус  --  Клапауциусом.
Повелел  поэтому  Трурль привести пред лицо свое скованного Балериона в теле
коллеги, прямо из полицейского каземата. Совершили тут же первую  пересадку,
Клапауциус снова стал собой, а королю в теле экс-коменданта полиции пришлось
выслушать немало весьма для него неприятного, после чего отправился он опять
в каземат, на этот раз -- королевский; официально же объявили, что впал он в
немилость вследствие неспособности к решению ребусов.
     Назавтра  тело  Трурля до такой степени уже выздоровело, что можно было
отважиться на пересадку. Одна лишь проблема оставалась нерешенной. А  именно
-- неловко  все  же  было  покинуть  эту  страну,  должным образом не уладив
вопроса о престолонаследии. Ибо о том, чтобы извлечь Балериона  из  оболочки
полицейской и снова на престол его усадить, конструкторы и думать не желали.
Решили они поэтому рассказать обо всем тому честному матросу, который в теле
Трурлевом  обретался,  взяв с него великую клятву, что сохранит он молчание.
Увидев же, как много содержится разума в этой простой душе,  сочли  они  его
достойным  властвовать, и после пересадки Трурль стал самим собой, матрос же
-- королем.
     Еще ранее повелел Трурль доставить во дворец большие часы  с  кукушкой,
каковые  заприметил  Клапауциус  в  антикварном  магазине,  когда  бродил по
городу. И пересадили разум короля Балериона в  тело  кукушечье,  а  кукушкин
разум -- в тело полицейского; тем самым восторжествовала справедливость, ибо
королю  с той поры пришлось добросовестно трудиться и аккуратным кукованьем,
к которому принуждали его в соответствующее время уколы часовых  шестеренок,
должен  он  был  весь  остаток  жизни, вися на стене тронного зала, искупать
безрассудные свои забавы и покушение на здоровье конструкторов. Комендант же
вернулся на свою прежнюю работу и отлично с ней справлялся, ибо  кукушечьего
разума оказалось для этого вполне достаточно.
     Когда  же  это  произошло,  друзья, попрощавшись поскорее с венценосным
матросом, взяли пожитки свои на постоялом дворе и, отряхнув с башмаков  прах
этого не слишком гостеприимного королевства, двинулись в обратный путь.
     Присовокупить  следует, что последним деянием Трурля в теле королевском
было  посещение  дворцовой   сокровищницы,   откуда   забрал   он   коронную
драгоценность  рода Кимберского, поскольку награда эта по справедливости ему
полагалась как изобретателю неоценимого укрытия.



   Станислав Лем.
   Два молодых человека



 Перевод с польского: Ариадна Громова
 Сканирование и проверка: Несененко Алексей tsw@inel.ru  31.01.1999


                     Перевод с польского Ариадны ГРОМОВОЙ

    Белый дом над ущельем казался пустым.
    Солнце уже не жгло, грузное, красное, оно висело средь
облаков, маленьких золотых пожарищ, остывающих до
красноватого накала, а небо от края до края наливалось
бледной зеленью такого неземного оттенка, что когда утихал
ветер, то казалось мгновение это перейдет в вечность.
    Если бы кто-нибудь стоял в комнате у открытого окна, он
видел бы скалы ущелья в их мертвой борьбе с эрозией, которая
миллионами бурь и зим терпеливо прощупывает слабые места,
способные рассыпаться щебнем и то романтически, то
насмешливо превращает упрямые горные вершины в развалины
башен или в искалеченные статуи. Но там никто не стоял;
солнце покидало дом, каждую комнату порознь, и словно
напоследок заново открывало все, что там находилось^ вещи
внезапно озарялись и в этом фантастическом отсвете казались
предназначенными для целей, о которых никто еще не грезил.
Сумрак смягчал резкие грани скал, открывая в них сходство со
сфинксами или грифами превращал бесформенные провалы в
глаза, оживленные взглядом, и эта неуловимая спокойная
работа с каменными декорациями создавала все новые эффекты -
хоть эффекты эти и становились все более иллюзорными, ибо
сумрак постепенно отнимал цвета у земли, щедро заливая
глубины фиолетовой чернью, а небо -- светлой зеленью. Весь
свет словно возвращался на небеса, и застывшие косогоры
облаков отнимали остатки сияния у солнца, перечеркнутого
черной линией горизонта. Дом снова становился белым - это
была призрачная, зыбкая белизна ночного снега; последний
отблеск солнца долго таял на небосклоне.
    Внутри дома было еще не совсем темно; какой-то
фотоэлемент, не вполне уверенный, настала ли пора, включил
освещение, но это нарушало голубую гармонию вечера, и
освещение немедленно погасло. Но и за этот миг можно было
увидеть, что дом не безлюден. Его обитатель лежал на
гамаке, запрокинув голову, на волосах у него была
металлическая сеточка, плотно прилегающая к черепу, руки он
по-детски прижимал к груди, будто держал в них нечто
невидимое и драгоценное; он учащенно дышал, и его глазные
яблоки поворачивались под напряженно сомкнутыми веками. От
металлического щитка сетки плыли гибкие кабели,
подсоединенные к аппарату, который стоял на трехногом
столике, тяжелый, словно выкованный из шероховатого серебра.
Там медленно вращались четыре барабана в такт зеленовато
мигающему катодному мотыльку, который, по мере того как
сгущалась тьма, из бледно-зеленого призрачного мерцания
превращался в источник света, четким контуром обводящего
лицо человека.
    Но человек ничего об этом не знал - он давно уже был в
ночи. Микрокристаллики, зафиксированные в ферромагнитных
лентах, посылали по свободно свисающим кабелям в глубину его
мозга волны импульсов, и импульсы эти рождали образы,
воспринимаемые всеми чувствами. Для него не существовало ни
темного дома, ни вечера над ущельем, он сидел в прозрачной
головке ракеты, мчавшейся меж звездами к звездам, и, со всех
сторон охваченный небом, смотрел в галактическую ночь,
которая никогда и нигде не кончается. Корабль летел почти
со световой скоростью, поэтому многие звезды возникали в
кольцах кровавого свечения, и обычно невидимые туманности
обозначались мрачным мерцанием. Полет ракеты не нарушал
неподвижности небосвода, но менял его цвета, звездное
скопление впереди разгоралось все более призрачной
голубизной, другое же, оставшееся за кормой, багровело, а те
созвездия, что находились прямо перед кораблем, постепенно
исчезали, будто растворяясь в черноте; два круга ослепшего
беззвездного неба - это была и цель путешествия, видимая
лишь в ультрафиолетовых лучах, и солнечная система,
оставшаяся за выхлопами пламени, невидимая теперь и в
инфракрасной части спектра.
    Человек улыбался, ибо корабль был старый, и поэтому его
наполнял шорох механических крыс, которые пробуждаются к
жизни лишь в случае необходимости - когда неплотно
закрываются вентили, когда индикаторы на щите реактора
обнаруживают радиоактивную течь или микроскопическую потерю
воздуха. Он сидел неподвижно, утонув в своем кресле,
неестественно громадном, словно трон, а бдительные
четвероногие сновали по палубам, шаркали в холодных втулках
опустевших резервуаров, шуршали в кормовых переходах, где
воздух жутко мерцал от вторичного излучения, добирались до
темного нейтринного сердца реактора, где живое существо не
продержалось бы и секунды. Беззвучные радиосигналы
рассылали их по самым дальним закоулкам - там крысы что-то
подтягивали, там - уплотняли, и корабль был весь пронизан
шелестом их вездесущей беготни, они неустанно семенили по
извилинам переходов, держа наготове щупальца - инструменты.
    Человек, по горло погруженный в пенистое пилотское
кресло, обмотанный, как мумия спиралями амортизации,
опутанные тончайшей сетью золотых электродов, следящих за
каждой каплей крови в его теле лежал с закрытыми глазами,
перед которыми мерцал звездный мрак, и улыбался - потому что
полет должен был тянуться еще долго, потому что он
чувствовал, напрягая внимание, длинный китообразный корпус
корабля, который вырисовывала перед его слухом, будто
выцарапывая контуры на черном стекле, беготня электронных
созданий. Никак иначе он не мог бы увидеть весь корабль
целиком, вокруг не было ничего, кроме неба - черноты,
набухшей сгустками инфракрасной и ультрафиолетовой пыли,
кроме той предвечной бездны, к которой он стремился.
    А в то же самое время другой человек летел - но уже
вправду - в нескольких парсеках над плоскостью Галактики.
Пространство штурмовало немыми магнитными бурями
бронированную оболочку корабля, она уже не была такой
гладкой, такой незапятнанно чистой, как давным-давно, когда
корабль стартовал, стоя на колонне вспененного огня.
Металл, самый прочный и стойкий из всех возможных, медленно
таял под бесчисленными атаками пустоты, которая, прилипая к
непроницаемым стенкам корабля, таким земным, таким реальным,
обсасывала его отовсюду, и он испарялся, слой за слоем,
незримыми облаками атомов; но броня была толстая, созданная
на основе знаний о межзвездном пространстве, о магнетических
водопадах, о водоворотах и рифах величайшего из всех океанов
- океана пустоты.
    Корабль молчал. Он словно умер. По многомильным его
трубопроводам мчался жидкий металл, но каждый их изгиб,
каждая излучина были взращены в теплом нутре земных
Вычислителей, были заботливо избраны из сотен тысяч
вариантов, проверены неопровержимыми расчетами, так чтобы ни
в одном их участке, ни в одном стыке не зазвучал опасный
резонанс. В силовых камерах извивались узловатые жилы
плазмы этой мякоти звезд, плазма напряженно билась в
магнитных оковах и, не касаясь зеркальных поверхностей
которые она мгновение превратила бы в газ извергалась
огненным столбом за кормой. Эти зеркала пламени, оковы
солнечного огня сосредоточивали всю мощь, порожденную
материей на грани самоуничтожения, в полосе света, которая
вылетала из корабля, словно меч, выхваченный из ножен.
    Все эти механизмы для укрощения протуберанцев имели свою
земную предысторию, они долго дозревали в пробных полетах и
умышленных катастрофах, которым сопутствовало то
спокойно-одобрительное, то испуганно-удивленное мерцание
катодных осциллографов, а большая цифровая машина,
вынужденная разыгрывать эти астронавтические трагедии,
оставалась неподвижной, и лишь тепло ее стен, ласково
греющее руки, как кафельная печь, говорило дежурному
программисту о мгновенных шквалах тока, соответствующих
векам космонавтики.
    Огненные внутренности корабля работали бесшумно. Тишина
на борту ничем не отличалась от галактической тишины.
Бронированные окна были наглухо закрыты, чтобы в них не
заглянула ни одна из звезд, багровеющих за кормой или
голубеющих впереди. Корабль мчался почти так же быстро, как
свет, и тихо, как тень, - будто он вообще не двигался, а вся
Галактика покидала его, уходя в глубину спиральными извивами
своих рукавов, пронизанных звездной пылью.
    От индикаторов оболочки, от толстых латунных крышек
счетчиков, от измерительных камер тянулись тысячи серебряных
и медных волокон, сплетались под килем, как в позвоночнике,
в плотные узлы, по которым ритмы, фазы, утечки,
перенапряжения, превращаясь в потоки сигналов, мчались к
передней части корабля, на доли секунды задерживаясь в
каждом из встречных реле.
    То, что в огнеупорном нутре кормы было звездой,
распластанной под давлением невидимых полей, в блоках
информационного кристалла становилось сложным танцем атомов,
молниеносными па балета, который разыгрывался в пространстве
величиной с мельчайшую пылинку. Впаянные в наружную броню
глаза фотоэлементов искали ведущие звезды, а вогнутые
глазницы радаров следили за метеорами. Внутри балок и
шпангоутов, распирающих закругленные стены, несли бессменную
вахту вдавленные в металл гладкие кристаллы - каждое
растяжение, каждый поворот и нажим они превращали в ток,
словно в электронный стон, которым они точно и немедленно
докладывали о том, какое напряжение испытывает громада
корабля и сколько она еще может выдерж