ское
существование на  Земле,  начиная  с  Homo  Javanensis  [человек  яванский
(лат.)] и  палеопитека).  Вся  эта  информация  покоится  в  "Гигамеше"  -
укрытая, но ее можно извлечь, - как будто в реальном мире.
   Так мы  доходим  до  главного  творческого  принципа  Ханнахана:  чтобы
превзойти своего великого земляка и предшественника, ему  было  необходимо
уместить в беллетристическом произведении не одно лишь культурно-языковое,
но вообще все наследие истории - всю сумму познаний и умений (Пангнозис).
   Несбыточность этого замысла, казалось бы, очевидна,  его  легко  счесть
манией глупца, и в самом деле: как может  один  роман,  история  повешения
какого-то гангстера, стать экстрактом,  матрицей,  кодом  и  сокровищницей
всех  знаний,  распирающих  библиотеки  планеты!  Предвидя  заранее   этот
холодный  и  даже  издевательский   скептицизм   читателя,   Ханнахан   не
ограничивается обещаниями - в "Истолковании" он дает доказательства.
   Изложить их все немыслимо; творческий метод писателя мы можем  показать
лишь на мелком, второстепенном примере. Первая глава  "Гигамеша"  занимает
восемь страниц, на  протяжении  которых  смертник  оправляется  в  нужнике
военной тюрьмы, читая - над писсуаром -  бесчисленные  граффити,  которыми
солдатня успела испещрить стены. Эти надписи остаются где то на пограничье
его сознания, и как раз потому их  безудержное  похабство  оказывается  не
дном бытия, а люком, ведущим нас прямо  в  неопрятное,  горячее,  огромное
нутро  рода  людского,  в  пекло  его  копролалической  и  физиологической
символики, восходящей, через "Камасутру" и  китайскую  "войну  цветов",  к
сумрачным пещерам со стеатопигическими  [стеатопигия  -  ожирение  ягодиц]
Венерами пралюдей, ведь именно  их  обнаженный  срам  проглядывает  сквозь
похабные силуэты, коряво нацарапанные на стене; вместе с  тем  фаллическая
откровенность других  рисунков  ведет  нас  к  Востоку  с  его  ритуальной
сакрализацией Фаллоса-Лингама [лингам - стилизованный фаллический символ в
индуизме], причем Восток означает местонахождение первоначального Рая - то
есть искусной лжи,  неспособной  укрыть  ту  истину,  что  в  Начале  была
скверная информация. Да, да: ибо Пол и "грех" возникли  еще  тогда,  когда
праамебы утратили свою однополую девственность, поскольку  эквиполентность
и двуполюсность Пола прямиком вытекают из Теории Информации  Шеннона;  так
вот что означает последняя буква ("Ш") в названии эпоса! А стало быть,  со
стены нужника открывается путь  в  бездну  природной  эволюции...  которая
вместо фигового листка прикрылась муравейником  культур.  Но  и  это  лишь
капля из океана, потому что в первой главе, кроме того, содержится:
   a)   Пифагорейское   число   "пи",   символизирующее   женское   начало
(3,14159265358979...); именно столько тысяч букв  насчитывается  в  тысяче
слов этой главы.
   b) Если взять числа, обозначающие даты  рождения  Вейсмана,  Менделя  и
Дарвина, и приложить их к тексту, как  ключ  к  шифру,  то  окажется,  что
мнимый хаос клозетной скатологии [литература (или шутки) на тему нечистот,
в более широком смысле - на темы, вызывающие  отвращение]  есть  изложение
сексуальной  механики,  в  которой  сталкивающиеся  (коллизирующие)   тела
заменяются копулирующими. Вся эта  цепочка  значений  входит  в  сцепление
(SYNCHROMESH!) с  другими  частями  романа,  а  именно:  через  III  главу
(Троица!) она соотносится  с  X  главой  (беременность  длится  10  лунных
месяцев!), а эта последняя, прочитанная наоборот,  оказывается  изложением
фрейдизма _по-арамейски_. Мало  того:  как  следует  из  III  главы  (если
наложить ее на четвертую, перевернув книгу  вверх  ногами),  фрейдизм,  то
есть  учение  о  психоанализе,  есть  обмирщенная   версия   христианства.
Состояние до Невроза - Рай; детская душевная травма  -  это  Грехопадение;
Невротик - Грешник; Психоаналитик - Спаситель,  а  фрейдовское  лечение  -
Спасение через благодать.
   c)  Выходя  из  нужника,  в  конце   I   главы,   Дж.Меш   насвистывает
шестнадцатитактную  мелодию  (шестнадцать   было   девушке,   которую   он
обесчестил и  удушил  в  шлюпке);  слова  же  -  крайне  вульгарные  -  он
произносит лишь про себя. Этот  эксцесс  психологически  обоснован;  сверх
того, силлабо-тонический анализ песенки  дает  нам  прямоугольную  матрицу
преобразований для следующей главы (которая получает при  этом  совершенно
другое значение). Глава II - развитие  богохульной  песенки,  которую  Меш
насвистывает  в  первой  главе;  после  применения  матрицы   богохульство
оборачивается ангельским пением. Роман в целом имеет  три  отсылки:  1)  к
"Фаусту" Марло (действие II, явление VI  и  след.);  2)  к  "Фаусту"  Гете
("Alles vergangliche ist nur ein  Gleichniss"  [все  преходящее  -  только
подобье (нем.)]), а также 3) к "Доктору Фаустусу" Т.Манна, причем  отсылка
к этому роману - просто  чудо  искусства!  Подобрав  по  очереди  ко  всем
_буквам_  II  главы  ноты  согласно  старогрегорианскому  нотному   ключу,
получаем  музыкальную  композицию  -  _обратное_   переложение   (согласно
"Фаустусу" Манна)  оратории  "Apocalypsis  cum  Figuris"  ["Апокалипсис  с
фигурами"  (лат.)],  которую  Манн,  как  известно,  приписал  композитору
Адриану Леверкюну.  Эта  адская  музыка  присутствует  и  в  то  же  время
отсутствует в романе Ханнахана (ведь в явном виде ее там  нет)  -  подобно
Люциферу (буква "Л", опущенная в заглавии). IX, X и XI главы  (слезание  с
грузовика, причащение перед смертью, приготовления к  казни)  также  имеют
музыкальный подтекст (а именно "Klage Dr.Fausti"), но, так сказать,  между
прочим. Ибо, если проанализировать их как адиабатическую систему  согласно
Сади Карно,  они  оказываются  Собором,  который  покоится  на  постоянной
Больцмана, а в Соборе этом  совершается  Черная  Месса.  (Ритуалу  говения
соответствуют смутные воспоминания Меша в  кузове  грузовика;  завершаются
они матерщиной, сочное глиссандо которой венчает VIII главу.) Эти главы  -
самый  настоящий  Собор,  поскольку  межфразовые   и   межфразеологические
пропорции образуют синтаксический скелет, эквивалентный  _изображению_  на
мнимой плоскости - в  проекции  Монжа  -  собора  Нотр-Дам  со  всеми  его
башенками, консолями, контрфорсами, с монументальным порталом,  знаменитой
готической Розой и т.д. и т.п. Таким образом,  в  "Гигамеше"  заключено  и
богословие, вдохновленное  архитектурой.  В  "Истолковании"  (стр.  397  и
след.) читатель найдет подробную проекцию Собора в том виде,  в  каком  он
содержится в тексте упомянутых глав, в масштабе  1:1000.  Но  если  вместо
стереометрической проекции  Монжа  применить  неравноугольную  проекцию  с
исходной дисторсией согласно матрице из I главы, то получим Дворец Цирцеи,
а Черная Месса  превратится  в  карикатуру  на  изложение  августинианской
доктрины (опять-таки иконоборчество: августинианство - во  Дворце  Цирцеи,
зато в Соборе - Черная Месса). Итак, Собор или августинианство  не  просто
механически вставлены в роман; они - звенья общего идейного замысла.
   Уже этот скромный пример показывает,  каким  образом  автор,  благодаря
своему ирландскому упорству, вогнал в один роман весь мир человека  с  его
мифами, симфониями, храмами,  физическими  теориями  и  анналами  всеобщей
истории. Пример  этот  снова  отсылает  нас  к  заглавию,  ибо  (в  данном
контексте) "Гигамеш" - это "гигантская  мешанина",  что  имеет  необычайно
глубокий  смысл.  Ведь  Космос,  согласно  второму  закону  термодинамики,
движется к финальному  хаосу.  Энтропия  _должна_  возрастать,  и  поэтому
всякое бытие обречено на поражение. А значит,  ГИГАнтская  МЕШанина  -  не
только то, что случилось с каким-то экс-гангстером; Вселенная  в  целом  -
тоже Гигантская Мешанина (в просторечии беспорядок - "бардак", поэтому все
бордели, о которых вспоминает Меш по  дороге  на  виселицу,  суть  подобия
Космоса). Одновременно  совершается  ГИГАнтская  МЕССа  -  пресуществление
Порядка в финальный Беспорядок. Отсюда сочетание  Сади  Карно  с  Собором,
отсюда же - воплощение в Соборе постоянной  Больцмана:  Ханнахан  _должен_
был это сделать, поскольку именно _хаос_ будет последним, Страшным  судом!
Миф о Гильгамеше, само собой,  целиком  воплощен  в  романе,  но  верность
Ханнахана вавилонскому образцу - сущий  пустяк  по  сравнению  с  безднами
толкований,  кишащих  в  каждом  из  241.000  слов  книги.  Предательство,
совершенное Н.Кидди (Энкиду)  по  отношению  к  Мешу  -  Гильгамешу,  есть
квинтэссенция и сплав всех предательств в истории человечества; Н.Кидди  -
это _также_ Иуда, Дж.А.Дж.Меш - это _также_ Спаситель, и т.д., и т.п.
   Открыв  книгу  наудачу,  на  стр.131,  строка   4   сверху,   встречаем
восклицание "Ба!", которое  вырывается  у  Меша  при  виде  пачки  сигарет
"Кэмел", предложенной ему шофером. В указателе к "Истолкованию" находим 27
различных "ба!", а нашему "ба" на  стр.131  соответствует  следующий  ряд:
Баал,  Байя,  Баобаб,  Бахледа  (можно  было  бы  подумать,  что  Ханнахан
_ошибся_, дав неверное написание имени этого польского альпиниста: Bahleda
вместо Bachleda; но ничего подобного! Опущенное "c" отсылает, согласно уже
известному  нам  принципу,  к  символу  "c",  которым   Кантор   обозначил
трансфинитный  континуум!),  Бахомет,  Бабелиски  (багдадские  обелиски  -
типичный для автора неологизм), Бабель (Исаак), Авраам,  Иаков,  лестница,
пожарные, мотопомпа, уличные беспорядки, хиппи, бадминтон,  ракета,  луна,
горы, Берхтесгаден (поскольку в БАварии начал свою  карьеру  Гитлер,  этот
поклонник Черной Мессы XX века).
   Так работает на всех высотах и широтах _одно_  лишь  словечко,  обычное
восклицание,  казалось  бы,  совершенно  невинное!  Нечего  и  говорить  о
семантических лабиринтах, что ожидают нас  на  следующих  этажах  языковой
постройки, какую являет собой "Гигамеш"! Теории преформизма борются там  с
теориями эпигенеза (гл. III, стр. 240  и  след.);  движениям  рук  палача,
цепляющего веревку за крюк, синтаксически  аккомпанирует  теория  Хойла  -
Милна о двух временнЫх шкалах _скручивания в петлю_ Спиральных Галактик; а
воспоминания Меша о своих  злодеяниях  суть  полный  каталог  грехопадений
человека ("Истолкование" показывает,  как  соотносятся  с  черными  делами
героя крестовые походы,  империя  Карла  Мартелла,  избиение  альбигойцев,
резня  армян,  сожжение  Джордано  Бруно,  охота  на  ведьм,  коллективные
помешательства,  самоистязания   секты   бичевников,   моровые   поветрия,
гольбейновские  пляски  смерти,  ноев  ковчег,  Арканзас,  -  ad  calendas
graecas, ad nauseam [до греческих календ,  до  тошноты  (лат.)]  и  т.п.).
Гинеколог,  которого  Меш  пнул   ногой   в   Цинциннати,   звался   Кросс
Б.Андроидисс,  то  есть  именем  ему  служил  Крест  (Cross),  фамилией  -
сингломерат Человекообразности (Андроид, Антропос) и Улисса  (Одиссей),  а
серединная буква - Б (В) означает тональность си бемоль, поскольку в  этом
фрагменте текста закодированы "Жалобы доктора Фауста".
   Да: бездонная бездна этот роман; в любой его точке  сходится  несчетное
множество путей (не случайно топология запятых  в  VI  главе  есть  аналог
карты Рима!), и притом не каких  попало  -  их  разветвления  гармонически
сплетаются в единое целое (что Ханнахан доказывает методами топологической
алгебры -  см.  "Истолкование",  Математическое  Приложение,  стр.  811  и
след.). Итак, все обещанное  исполнилось.  Остается  лишь  одно  сомнение:
сумел  ли   Патрик   Ханнахан   своим   романом   сравняться   с   великим
предшественником или хватил через край, поставив под вопрос свое  -  но  и
Джойса! - место в царстве искусств. Ходят слухи, будто Ханнахану  помогала
группа компьютеров, которыми снабдил его концерн IBM. Если даже и так,  не
вижу  тут  ничего  зазорного:  композиторы  сплошь  и   рядом   пользуются
компьютерами - почему же это непозволительно романистам? Кое-кто полагает,
что созданные по этой методе книги доступны одним лишь  цифровым  машинам,
поскольку человеческий ум не в силах объять такой океан  фактов  и  связей
между ними. Тогда попрошу вас  ответить:  а  есть  ли  на  свете  человек,
способный объять целиком "Поминки по  Финнегану"  или  хотя  бы  "Улисса"?
Подчеркиваю: не в плане буквального  прочтения,  но  со  всеми  отсылками,
ассоциациями,  культурно-мифологическими  соответствиями,  со  всеми   без
исключения системами парадигм и архетипов, на которых держатся эти  романы
и возрастают в славе. Уж верно, в одиночку всякий бы  тут  спасовал!  Ведь
никому не по силам даже прочесть всю груду толкований и интерпретаций, уже
написанных о прозе Джеймса Джойса! Так что спор  о  правомочности  участия
компьютеров в сочинении книг попросту беспредметен.
   Зоилы  утверждают,  что  Ханнахан   изготовил   величайший   _логогриф_
литературы, чудовищный семантический _ребус_, поистине адскую _шараду_ или
_головоломку_. Что запихивание миллиона или миллиарда всех этих отсылок  в
беллетристическое произведение, игра в этимологические,  фразеологические,
герменевтические  хороводы,  нагромождение  все  новых   слоев   значений,
нескончаемых  и  коварных  в  своей  антиномичности,  -  не   литературное
творчество,  но  фабрикация  умственных  развлечений  для   узкого   круга
хоббистов-параноиков,   для   маньяков   и   коллекционеров,   распаленных
библиографическим собирательством. Что, словом,  это  крайнее  извращение,
патология культуры, а не свидетельство ее здорового развития.
   Простите - но где проходит граница между многозначностью как  признаком
гениального синтеза  и  таким  приращением  значений  и  смыслов,  которое
становится чистой шизофренией культуры? Подозреваю, что антиханнахановская
партия литературоведов просто опасается безработицы. Ведь  Джойс,  сочинив
свои изумительные шарады, не снабдил их авторскими толкованиями, и  каждый
может продемонстрировать духовные бицепсы, редкую проницательность и  даже
интерпретаторскую гениальность, на свой лад толкуя "Улисса" и "Финнегана".
Напротив, Ханнахан все сделал сам. Не удовольствовавшись созданием романа,
он добавил к нему - вдвое больший -  филологический  аппарат.  Вот  в  чем
коренное различие, а вовсе не в том,  что  Джойс,  дескать,  все  "выдумал
сам", а Ханнахану  ассистировали  компьютеры,  подключенные  к  Библиотеке
Конгресса (23 миллиона томов). Так что я не  вижу  выхода  из  западни,  в
которую загнал нас этот ирландец своей убийственной скрупулезностью:  либо
"Гигамеш" есть  сумма  новой  и  новейшей  литературы,  либо  ни  ему,  ни
повествованию о Финнегане, вместе с джойсовской  Одиссеей,  нет  входа  на
беллетристический Олимп.



    Станислав Лем.
    Король Глобарес и мудрецы

   -----------------------------------------------------------------------
   Stanislaw Lem. Krol Globares i medrcy (1964).
   Пер. с польск. - К.Душенко.
   "Собрание сочинений", т.6. М., "Текст", 1993.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 11 April 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   Однажды Глобарес, властелин Гепариды,  призвал  к  себе  трех  мудрецов
величайших и сказал им:
   - Поистине плачевна судьба короля, который познал все на  свете  и  для
которого любая речь звучит пусто, словно кувшин надтреснутый. Я хочу, чтоб
меня удивили, а на меня наводят скуку;  ищу  потрясений,  а  слышу  глупую
болтовню; жажду необычайного, а получаю грубую лесть. Знайте же,  мудрецы,
что нынче велел я казнить всех моих шутов и паяцев вместе  с  советниками,
тайными и явными, и та же судьба ожидает  вас,  коли  не  выполните  моего
повеления. Пусть каждый из вас расскажет самую удивительную историю, какую
знает, и ежели не вызовет у меня смех или слезы, не поразит  меня  или  не
напугает, не развлечет или не заставит задуматься - не сносить ему головы!
   Король подал знак, и мудрецы услышали железную поступь: палачи окружили
их у ступеней трона, обнаженные мечи  сверкали  как  пламя.  Встревожились
мудрецы и давай подталкивать друг друга локтями - кому же хотелось навлечь
на себя государев гнев и подставить голову под  топор?  Наконец  заговорил
первый:
   - Король и господин мой!  Без  сомненья,  всего  удивительней  в  целом
Космосе, видимом и невидимом,  история  звездного  племени,  именуемого  в
летописях наоборотами. Уже на заре  своей  истории  наобороты  делали  все
совершенно иначе, нежели прочие разумные существа. Предки их поселились на
Урдрурии, планете, знаменитой своими вулканами;  каждый  год  она  рождает
горные гряды, сотрясаясь в ужасных судорогах, от которых рушится все. И  в
довершение этих бед заблагорассудилось небесам  пересечь  орбиту  Урдрурии
большим Метеоритным Потоком; двести дней в году долбит он  планету  стаями
каменных таранов. Наобороты (которые тогда еще назывались иначе) возводили
постройки из закаленной стали, а самих себя обивали многослойным  стальным
листом, так что подобны  были  бронированным  ходячим  холмам.  Но  земля,
разверзаясь  при  сотрясениях,  поглощала  стальные  их  грады,  а  молоты
метеоритов сокрушали их панцири. Всему их народу грозила  гибель.  Сошлись
тогда мудрецы на совет, и  сказал  первый  из  них:  "Не  спастись  нам  в
нынешнем нашем обличье, и нет иного спасения,  кроме  преображения.  Земля
разверзается снизу, поэтому, чтобы  туда  не  свалиться,  каждый  наоборот
должен иметь широкое и плоское  основание;  метеориты  же  падают  сверху,
поэтому каждый пусть  станет  остроконечным.  Уподобившись  конусу,  можем
ничего не бояться".
   И сказал второй: "Нужно сделать иначе.  Если  земля  разинет  свой  зев
широко, то проглотит и конус, а косо падающий метеорит  пробьет  его  бок.
Идеальной будет форма шара. Если земля  начнет  дрожать  и  перекатываться
волнами, шар откатится сам; а падающий метеорит ударится о его круглый бок
и соскользнет по нему; преобразившись так, мы покатимся в лучшее будущее".
   И сказал третий: "Шар точно так же может быть сокрушен  или  проглочен,
как любая материальная форма. Нет такого щита,  которого  не  пробьет  меч
достаточно мощный, и нет меча, который  не  зазубрится  на  твердом  щите.
Материя, братья, это вечные перемены,  непостоянство  и  пертурбации,  она
непрочна, и не в ней надлежит обитать существам,  действительно  разумным,
но в том, что неизменно, вечно и совершенно, хотя и посюсторонне!"
   "А что же это такое?" - спросили прочие мудрецы.
   "Отвечу не словами, но делом", - молвил  третий  мудрец.  И  у  них  на
глазах принялся раздеваться; снял одеяние верхнее, усыпанное  кристаллами,
и следующее, златотканое, и исподнее, из серебра,  снял  крышку  черепа  и
грудь, и чем дальше, тем быстрее  и  тщательней  раздевался,  от  шарниров
перешел к муфтам, от муфт к винтикам, от винтиков к проводочкам, а там и к
мельчайшим частицам, пока не дошел до атомов. И начал лущить свои атомы, и
лущил их так споро, что не было видно уже ничего,  кроме  исчезновения  да
пропадания; но действовал  столь  искусно  и  столь  проворно,  что  после
раздевания на глазах изумленных  сотоварищей  остался  в  виде  идеального
своего отсутствия, в виде изнанки столь точной,  что  она  обретала  новое
бытие. Ибо там, где прежде имел он один атом, теперь у него не было одного
атома; там, где только что было их шесть, появилась нехватка шести атомов,
а вместо винтика возникло отсутствие винтика, зеркально точное и ничем  от
винтика не отличающееся. Короче,  становился  он  пустотой,  упорядоченной
точно так же, как прежде была упорядочена его полнота; и было небытие  его
не омраченным ничем бытием: до того он был проворен и ловок, что  ни  одна
частица, ни один материальный пришелец не осквернили своим вторженьем  его
идеально отсутствующего присутствия! И  прочие  видели  его  как  пустоту,
сформированную в точности так же, как  и  он  минутою  раньше,  глаза  его
узнавали по отсутствию черного цвета, лицо -  по  отсутствию  голубоватого
блеска, а члены - по исчезнувшим