же похолодание, первый ряд менее жарких, дождливых  лет...
Кстати  сказать,   и  сегодня  самых  больших  насекомых  мы  встречаем  в
тропиках...  но и это маленькие организмы;  даже самые большие среди них -
малютки в сравнении  со  средним  четвероногим,  позвоночным...  Ничтожные
размеры  нервной  системы,   ничего  не  удалось  сделать,  эволюция  была
бессильна.
     Первой моей мыслью было построить электронный мозг по  схеме  нервной
системы насекомого... какого? Ну, хотя  бы  муравья.  Однако  я  сразу  же
сообразил, что это просто глупо, что я собираюсь  идти  путем  наименьшего
сопротивления. Почему я, конструктор, должен повторять ошибки эволюции?  Я
снова занялся фундаментальной проблемой:  обучением.  Учатся  ли  муравьи?
Конечно, да: у них можно выработать условные рефлексы,  это  общеизвестно.
Но я думал о чем-то  совершенно  ином.  Не  о  тех  знаниях,  которые  они
наследуют от своих  предков,  нет.  О  том,  совершают  ли  муравьи  такие
действия, которым их не могли обучить  родители  и  которые  они,  тем  не
менее, могут выполнять без всякого обучения! Как вы  смотрите  на  меня...
Да, я знаю. Тут мои  слова  начинают  попахивать  безумием,  да?  Мистикой
какой-то? Откровение, которое дано было постичь муравьям? Априорное знание
о мире? Но это лишь вступление,  начало,  лишь  первые  буквы  методологии
моего сумасшествия. Пойдем дальше.  В  книгах,  в  специальной  литературе
вообще не было ответа на такой вопрос, ибо никто  в  здравом  уме  его  не
ставил и не отважился бы на это. Что  делать?  Ведь  не  мог  же  я  стать
мирмекологом <ученый, изучающий муравьев> только для того, чтобы  ответить
на этот один - предварительный вопрос. Правда, он решал "быть или не быть"
всей моей  концепции,  однако  мирмекология  -  обширная  дисциплина,  мне
пришлось бы опять потратить три-четыре года: я  чувствовал,  что  не  могу
себе этого позволить. Знаете, что я сделал? Отправился к Шентарлю. Ну  как
же, имя! Для вас это каменный монумент, но он и тогда, в мои молодые годы,
был легендой! Профессор вышел на пенсию, не преподавал уже четыре  года  и
был тяжело болен. Белокровие. Ему продляли жизнь месяц за месяцем, но  все
равно было ясно, что конец  его  близок.  Я  набрался  смелости.  Позвонил
ему...  скажу прямо: я бы позвонил, даже если б он уже агонизировал. Такой
безжалостной, такой уверенной в себе бывает лишь молодость. Я,  совершенно
никому неизвестный щенок, попросил его побеседовать со мной. Он велел  мне
придти, назначил день и час.
     Он лежал в кровати. Кровать эта стояла у шкафов с книгами, и над  ней
было укреплено особым образом зеркало и механическое приспособление, вроде
длинных щипцов, чтоб он мог, не вставая, вытянуть  с  полок  любую  книгу,
какую захочет. И как только я вошел, поздоровался, и посмотрел на эти тома
- я увидел  Шеннона,  и  Мак  Кея,  и  Артура  Рубинштейна,  того  самого,
сотрудника Винера, - знаете, я понял, что это  тот  человек,  который  мне
нужен. Мирмеколог, который знал  всю  теорию  информации,  -  великолепно,
правда?
     Он сказал мне без предисловий, что очень слаб и что временами у  него
гаснет сознание,  поэтому  он  заранее  извиняется  передо  мной,  а  если
потребуется, чтоб я повторил что-нибудь, он даст мне знак. И чтоб я  сразу
начал с сути дела, так как он не знает, долго ли будет сегодня в сознании.
     Ну что же, я выстрелил сразу изо всех моих пушек, мне  было  двадцать
семь лет, вы можете вообразить, как я говорил!  Когда  в  цепи  логических
рассуждений не хватало звена, его заменяла  страстность.  Я  высказал  ему
все, что думаю о человеческом мозге, не так, как вам, - уверяю, что  я  не
подбирал слов! О путях паллидума и стриатума, о палеоэнцефалоне, о брюшных
узлах насекомых, о птицах и муравьях, пока не подошел к этому злополучному
вопросу: знают ли муравьи что-то, чему они не учились, и что, вне  всякого
сомнения, не завещали им предки? Знает ли он случай,  который  подтверждал
бы это? Видел ли он что-либо подобное за восемьдесят лет своей  жизни,  за
шестьдесят лет научной деятельности? Есть ли, по крайней мере, шанс,  хотя
бы один из тысячи?
     А когда я оборвал речь будто посредине, не отдавая себе отчета в том,
что  это  уже  конец  моих  рассуждений,  ибо  я  не  подготовил  никакого
заключения, совсем не обращая  внимания  на  форму,  -  то,  запыхавшийся,
попеременно краснея и бледнея, почувствовал вдруг слабость и -  впервые  -
страх, Шентарль открыл глаза: пока я говорил, они были закрыты. Он сказал:
     - Жалею, что мне не тридцать лет.
     Я ждал, а он опять закрыл глаза и  заговорил  лишь  спустя  некоторое
время:
     - Лимфатер, вы хотите добросовестного, искреннего ответа, да?
     - Да, - сказал я.
     - Слыхали вы когда-нибудь об акантис рубра?
     - Виллинсониана? - спросил я. - Да, слышал: это  красный  муравей  из
бассейна Амазонки...
     - А! Вы слышали?! - произнес он таким тоном, словно  сбросил  с  плеч
лет двадцать. - Вы слышали о нем? Ну, так что же вы  еще  мучаете  старика
своими вопросами?
     -  Да  ведь,  господин  профессор,  то,  что   Саммер   и   Виллинсон
опубликовали в альманахе, было встречено сокрушительной критикой...
     - Понятно, - сказал он. - Как  же  могло  быть  иначе?  Взгляните-ка,
Лимфатер... - Он показал своими щипцами на шесть черных томов  монографии,
принадлежавшей его перу.
     - Если б я мог, - сказал он, - я взялся бы за это... Когда я начинал,
не было никакой теории информации, никто  не  слышал  об  обратной  связи,
Вольтерру большинство биологов считало безвредным безумцем, а  мирмекологу
было  достаточно  знать  четыре  арифметических  действия...  Эта  малютка
Виллинсона - очень любопытное насекомое, коллега Лимфатер. Вы знаете,  как
это было? Нет? Виллинсон вез с собой  живые  экземпляры;  когда  его  джип
попал в расщелину между скал,  они  расползлись  и  там  -  на  каменистом
плоскогорье! - сразу принялись за дело так, будто всю жизнь провели  среди
скал, а ведь это муравьи с побережья амазонки,  они  никогда  не  покидают
зоны джунглей!
     - Ну да, - сказал я. - Но Лорето утверждает, что отсюда следует  лишь
вывод об их горном происхождении: у них были  предки,  которые  обитали  в
пустынных местностях и...
     - Лорето - осел, - спокойно ответил старик, - и вам следует  об  этом
знать, Лимфатер. Научная литература в наши времена так обширна, что даже в
своей  области  нельзя  прочесть  всего,  что   написали   твои   коллеги.
"Абстракты"? Не говорите мне  об  "Абстрактах"!  Эти  аннотации  не  имеют
никакой ценности и знаете, почему? Потому, что по ним  не  видно,  что  за
человек писал работу. В физике, в математике это не имеет такого значения,
но у нас... Бросьте лишь взгляд на любую  статью  Лорето,  и,  прочтя  три
фазы, вы сориентируетесь, с кем имеете дело. Ни одной фразы, которая... но
не будем касаться подробностей. Мое мнение для вас что-то значит?
     - Да, - ответил я.
     - Ну так вот. Акантис никогда не жили в горах. Вы  понимаете?  Лорето
делает то, что  люди  его  уровня  делают  всегда  в  подобных  ситуациях:
пытается защитить ортодоксальную точку зрения.  Ну,  так  откуда  же  этот
маленький Акантис узнал, что единственной его  добычей  среди  скал  может
быть кватроцентикс эпрантиссиака и что на нее следует  охотиться,  нападая
из расщелин? Не вычитал ли же он это у меня и  не  Виллинсон  же  ему  это
сообщил! Вот это и есть ответ на ваш  вопрос.  Вы  хотите  еще  что-нибудь
узнать?
     - Нет, - сказал я. - Но я  чувствую  себя  обязанным...  Я  хотел  бы
объяснить вам, господин профессор,  почему  я  задал  этот  вопрос.  Я  не
мирмеколог и не имею намерения им стать. Это лишь аргумент в пользу одного
тезиса...
     И я рассказал ему все. То, что знал сам. То, о чем догадывался и чего
еще не знал. Когда я кончил,  он  выглядел  очень  усталым.  Начал  дышать
глубоко и медленно. Я собирался уйти.
     - Подождите, - сказал он. - Несколько слов я еще как-нибудь  из  себя
выдавлю.  Да...  То,  что  вы  мне  рассказали,  Лимфатер,  может  служить
достаточным основанием, чтобы вас выставили из университета.  Что  да,  то
да. Но этого слишком мало, чтобы вы чего-нибудь достигли в  одиночку.  Кто
вам помогает? У кого вы работаете?
     - Пока ни у кого, - отвечал я. -  Эти  теоретические  исследования...
Это я сам, профессор... Но я намереваюсь пойти к Ван Галису, знаете, он...
     - Знаю. Построил машину, которая учится, за которую  должен  получить
нобелевскую премию и, вероятно,  получит  ее.  Занимательный  вы  человек,
Лимфатер. Что, вы думаете, сделает Ван Галис? Сломает машину, над  которой
сидел десять лет и из ее обломков соорудит вам памятник?
     - У Ван Галиса голова, каких мало, - отвечал я. - Если он  не  поймет
величия этого дела, то кто же?..
     - Вы ребенок, Лимфатер. Давно вы работаете на кафедре?
     - Третий год.
     - Ну, вот видите. Третий год, а не замечаете, что это джунгли  и  что
там действует закон джунглей? У Ван Галиса есть своя теория и есть машина,
которая эту теорию подтверждает.  Вы  придете  и  объясните  ему,  что  он
потратил десять лет на глупости, что эта дорога никуда не ведет, что таким
образом можно конструировать самое большее электронных кретинов -  так  вы
говорите, а?
     - Да.
     - Вот именно. Так чего же вы ожидаете?
     - В третьем томе своей монографии вы сами  написали,  профессор,  что
существуют лишь два вида поведения муравьев: унаследованное и заученное, -
сказал я, - но сегодня я услышал от вас нечто иное. Значит, вы  переменили
мнение. Ван Галис может тоже...
     - Нет, - ответил он. - Нет, Лимфатер. Но вы неисправимы. Я вижу  это.
Что-нибудь препятствует вашей работе? Женщины? Деньги? Мысли о карьере?
     Я покачал головой.
     - Ага. Вас ничто не интересует, кроме этого вашего дела? Так?
     - Да.
     - Ну так идите уж, Лимфатер. И прошу вас сообщить мне, что получилось
с ван Галисом. Лучше всего позвоните.
     Я поблагодарил его, как умел, и ушел. Я был невероятно  счастлив.  О,
этот акантис рубра виллинсониана! Я никогда в жизни не видел его, не знал,
как он выглядит, но мое сердце пело ему благодарственные гимны. Вернувшись
домой, я как сумасшедший бросился к своим записям.  Этот  огонь  здесь,  в
груди, этот мучительный огонь счастья, когда тебе двадцать семь лет  и  ты
уверен, что находишься на правильном пути... Уже  за  рубежом  известного,
исследованного, на территории, куда  не  вторгалась  еще  ни  человеческая
мысль, ни даже предчувствие, - нет, все невозможно  описать...  Я  работал
так, что не замечал ни света, ни тьмы за окнами: не знал, ночь сейчас  или
день; ящик моего стола был набит кусками сахара, мне приносили кофе целыми
термосами, я грыз сахар, не отводя  глаз  от  текста,  и  читал,  отмечал,
писал; засыпал, положив голову на стол, открывал глаза и  сразу  продолжал
ход рассуждений с того места, на котором остановился,  и  все  время  было
так, словно я летел куда-то - к своей цели, с необычайной  скоростью...  Я
был крепок, как ремень, знаете ли, если мне удавалось держаться так  целые
месяцы, - как ремень...
     Три недели я работал вообще без перерыва.  Были  каникулы,  и  я  мог
располагать временем, как хотел. И скажу  вам:  я  это  время  использовал
полностью. Две груды книг, которые приносили по составленному мной списку,
лежали одна слева, другая справа, - прочитанные, и  те,  что  ждали  своей
очереди.
     Мои рассуждения выглядели так:  априорное  знание?  Нет.  Без  помощи
органов чувств? Но каким же образом? Nihil еst in intellecti...  <В  мозгу
ничего нет - лат.> Вы ведь знаете. Но, с другой стороны, эти муравьи...  в
чем дело, черт побери? Может, их нервная система способна мгновенно или за
несколько секунд, - что практически одно и то же, - создать  модель  новой
внешней ситуации и приспособиться к ней? Ясно я  выражаюсь?  Не  уверен  в
этом. Мозг наш всегда конструирует схемы событий; законы природы,  которые
мы открываем, это ведь тоже такие схемы; а если  кто-либо  думает  о  том,
кого любит, кому завидует, кого ненавидит, то, по сути,  это  тоже  схема,
разница лишь в степени абстрагирования,  обобщения.  Но  прежде  всего  мы
должны узнать факты, то есть увидеть, услышать -  каким  же  образом,  без
посредства органов чувств?!
     Было похоже, что маленький муравей может это делать. Хорошо, думал я,
если так, то почему же этого  не  умеем  мы,  люди?  Эволюция  испробовала
миллионы решений и не применила лишь одного,  наиболее  совершенного.  Как
это случилось?
     И тогда я засел за работу, чтобы разобраться - как так  случилось.  Я
подумал: это должно быть нечто такое...  конструкция...  Нервная  система,
конечно... такого типа, такого вида, что эволюция никоим образом не  могла
его создать.
     Твердый был орешек. Я  должен  был  выдумывать  то,  чего  не  смогла
сделать эволюция. Вы не догадываетесь, что именно? Но ведь она не  создала
очень много вещей, которые создал человек. Вот, например, колесо. Ни  одно
животное не передвигается на колесах. Да, я знаю, что это  звучит  смешно,
однако можно задуматься и над этим. Почему  она  не  создала  колеса?  Это
просто. Это уж действительно просто. Эволюция не может создавать  органов,
которые совершенно бесполезны в зародыше. Крыло, прежде чем  стать  опорой
для полета, было конечностью, лапой, плавником.  Оно  преобразовывалось  и
некоторое   время   служило   двум   целям   вместе.    Потом    полностью
специализировалось в новом направлении. То же самое - с каждым органом.  А
колесо не может возникнуть в зачаточном состоянии - оно или есть, или  его
нет. Даже самое маленькое колесо - все-таки уже колесо; оно  должно  иметь
ось, спицы, обод - ничего промежуточного не существует. Вот почему в  этом
пункте возникло эволюционное молчание, цезура.
     Ну, а нервная система? Я подумал так: должно быть нечто аналогичное -
конечно, аналогию следует понимать широко колесу. Нечто такое,  что  могло
возникнуть лишь скачком. Сразу. По принципу: или все или ничего.
     Но существовали муравьи. Какой-то зародыш этого у них  был  -  нечто,
некая частица таких возможностей. Что это могло быть? Я стал изучать схему
их нервной системы, но она выглядела  так  же,  как  и  у  всех  муравьев.
Никакой  разницы.  Значит,  на  другом  уровне,  подумал  я.   Может,   на
биохимическом? Меня это не очень устраивало, однако я искал.  И  нашел.  У
Виллинсона. Он был весьма добросовестный мирмеколог. Брюшные узлы  Акантис
содержали одну любопытную химическую субстанцию, какой нельзя обнаружить у
других муравьев, вообще ни в каких организмах животных  или  растительных;
акантоидин - так он ее назвал.  Это  -  соединение  белка  с  нуклеиновыми
кислотами, и есть там еще одна молекула, которую до конца не раскусили,  -
была известна лишь ее общая формула, что не представляло никакой ценности.
Ничего я не узнал и бросил. Если б я построил модель, электронную  модель,
которая обнаруживала бы точно  такие  же  способности,  как  муравей,  это
наделало бы много шуму, но в конце концов имело бы лишь значение  курьеза;
и я сказал себе: нет. Если  б  Акантис  обладал  такой  способностью  -  в
зародышевой или зачаточной форме, то она развилась бы  и  положила  начало
нервной системе истинно совершенной, но он остановился  в  развитии  сотни
миллионов лет назад. Значит его тайна - лишь жалкий остаток,  случайность,
биологически бесполезная и лишь с виду многообещающая, в противном  случае
эволюция не презрела бы ее! Значит, мне она ни к чему. Наоборот, если  мне
удастся отгадать, как должен  быть  устроен  мой  неизвестный  дьявольский
мозг, этот мой  apparatis  universalis  Limphateri  <Универсальная  машина
Лимфатера - лат.>, эта machina omnipotens <Всемогущая машина - лат.>,  эта
ens spontanea <Самоорганизующаяся - лат.>, тогда наверняка,  должно  быть,
мимоходом, словно нехотя, я узнаю, что случилось с муравьем. Но не  иначе.
И  я  поставил  крест  на  моем  маленьком  красном  проводнике  во  мраке
неизвестности.
     Итак, надо было подобраться с другой стороны. С какой?  Я  взялся  за
проблему очень старую, очень недолюбливаемую наукой, очень - в этом смысле
-  неприличную:   за   парапсихологические   явления.   Это   само   собой
напрашивалось. Телепатия, телекинез, предсказание будущего, чтение мыслей;
я  перечитал  всю   литературу,   и   передо   мной   распростерся   океан
неуверенности. Вы, вероятно, знаете, как обстоит дело с  этими  явлениями.
95 процентов истерии, мошенничества, хвастовства, затуманивания мозгов,  4
процента фактов сомнительных, но заставляющих задуматься и,  наконец,  тот
один процент, с которым не знаешь,  что  делать.  Черт  побери,  думал  я,
должно же в нас, людях, тоже  быть  что-то  такое.  Какой-нибудь  осколок,
последний след этого неиспользованного эволюцией шанса, который мы делим с
маленьким красным муравьем; и это -  источник  тех  таинственных  явлений,
которые  так  недолюбливает  наука.  Что  вы  сказали?  Как  я   ее   себе
представлял, эту... Эту машину Лимфатера? Это должен  был  быть  мудрец  -
система, которая, начиная функционировать, сразу же знала бы все, была  бы
наполнена знаниями. Какими? Всякими. Биология, физика, автоматика,  все  о
людях, о звездах... Звучит, как сказка, верно? А знаете, что мне  кажется?
Нужно было лишь одно: поверить, что такая вещь... Такая  машина  возможна.
Не раз по ночам мне  казалось,  что  от  размышлений  у  невидимой  стены,
непроницаемой, несокрушимой, у меня череп лопнет. Ну, не знал я ничего, не
знал...
     Я расписал такую схему: чего не могла эволюция?
     Варианты ответов: не могла создать систему, которая
     1) функционирует не в водно-коллоидной среде (ибо и муравьи, и мы,  и
все живое представляет собой взвесь белка в воде);
     2)  функционирует  только  при  очень  высокой   или   очень   низкой
температуре;
     3)  функционирует  на  основе  ядерных  процессов  (атомная  энергия,
превращение элементов и т.д.).
     На этом я остановился. Ночами сидел над этой записью,  днем  совершал
дальние прогулки, а в  голове  у  меня  кружился  и  неистовствовал  вихрь
вопросов без ответов. Наконец, я сказал  себе:  эти  феномены,  которые  я
называю внечувственными, бывают не у всех людей, а лишь у весьма немногих.
И  даже  у  них  бывают  лишь  иногда.  Не  всегда.  Они  этого  не  могут
контролировать. Не властны  над  этим.  Больше  того,  никто,  даже  самый
блестящий медиум, самый прославленный телепат не  знает,  удается  ли  ему
отгадать чью-то мысль, увидеть рисунок на листке в запечатанном  конверте,
или же то, что он принимает  за  отгадку,  есть  полнейшее  фиаско.  Итак,
какова частота того явления среди людей и какова частота успехов у  одного
и того же лица, одаренного в этом отношении?
     А теперь муравей. Мой Акантис. Как с  ним?  И  я  немедленно  написал
Виллинсону  -  просил  ответить  мне  на  вопрос:  все  ли  муравьи  стали
устраивать на плоскогорье ловушки для кватроцентикс эпрантиссиака или лишь
некоторые? А если некоторые, то какой процент от общего числа? Виллисон  -
вот что такое подлинная удача! - ответил мне через неделю: 1) нет, не  все
муравьи; 2) процент муравьев, строивших ловушки, очень невелик. От 0,2  до
0,4 процента. Практически один муравей из двухсот. Он смог  наблюдать  это
лишь  потому,  что  вез  с  собой  целый  искусственный  муравейник  своей
конструкции, - тысячи экземпляров.  За  точность  сообщенных  цифр  он  не
ручается.  Они   имеют   лишь   ориентировочный   характер.   Эксперимент,
первоначально бывший делом случая, он повторил  два  раза.  Результат  был
всегда тот же. Это все.
     Как  я   набросился   на   статистические   данные,   относящиеся   к
парапсихологии! Помчался в библиотеку, словно за  мной  гнались.  У  людей
рассеивание было больше. От нескольких тысячных до одной десятой процента.
Это потому, что у людей такие явления  труднее  установить.  Мур