-то  время  его  мучает
желание  создать  кентавра.)  Но,  не  питая  иллюзий,  он  понимает,  что
присутствие существ,  в  какой-то  мере  совершенных,  выйдет  ему  боком.
Поэтому сначала он заводит себе того, о ком раньше, до сих пор, мог только
мечтать, а именно верного слугу, butler'а [дворецкий (англ.)], камердинера
и лакея в одном лице - толстяка  (толстяки  покладисты!)  Глюмма.  В  ходе
робинзонады наш подмастерье Творца размышляет о демократии, которую, как и
все люди (в этом он убежден), терпел лишь по необходимости. Еще мальчишкой
он,  засыпая,  мечтал  о  том,  как  здорово  было  бы  родиться   великим
властелином в средневековье. И вот наконец мечты могут исполниться.  Глюмм
умом не блещет и тем самым  непроизвольно  возвеличивает  своего  хозяина;
звезд с неба не хватает,  но  расторопен  и  никогда  не  отказывается  от
работы; все исполняет вмиг, даже то, чего хозяин и пожелать-то не успел.
   Автор никак не объясняет, сам ли - и каким образом - Робинзон  работает
вместо Глюмма, поскольку повествование ведется от первого  лица,  от  лица
Робинзона: если даже он сам (а как может быть  иначе?)  потихоньку  делает
то, что считается потом результатом службы лакея, то действует  совершенно
бессознательно, и  поэтому  видны  только  результаты  этих  усилий.  Едва
Робинзон утром протрет глаза, еще слипающиеся, у его изголовья  уже  лежат
заботливо приготовленные устрицы, какие он больше всего  любит,  -  слегка
присоленные морской водою, приправленные кислотой из щавелевых стеблей,  а
на  закуску  -  мягкие  червяки,   белые,   как   масло,   на   аккуратных
тарелках-камешках;  чуть  в  стороне  -  до  блеска  начищенные  кокосовым
волокном сияют туфли и в ожидании лежит одежда, разглаженная  нагретым  на
солнце камнем; на брюках складка,  а  в  петлице  сюртука  свежий  цветок;
господин, как обычно, слегка побрюзжит, завтракая и одеваясь,  закажет  на
обед крачку, на ужин - кокосовое молоко, только как  следует  охлажденное;
Глюмм,  разумеется,  как  полагается  хорошему   дворецкому,   выслушивает
распоряжения в почтительном молчании.
   Господин  брюзжит  -  слуга  слушает;  господин  приказывает  -   слуга
исполняет; приятная это  жизнь,  вроде  каких-нибудь  каникул  в  деревне.
Робинзон совершает прогулки, собирает интересные камни, даже коллекцию  из
них начинает составлять, а Глюмм в это время готовит еду - и при этом  сам
вообще ничего не ест - и экономно, и удобно! Однако  вскоре  в  отношениях
Господина  и  Слуги  появляется  первая  трещина.   Существование   Глюмма
неоспоримо: сомневаться в нем - все равно что смотреть на деревья и облака
и думать, будто их нет вовсе.  Но  исполнительность  слуги,  его  усердие,
повиновение, послушание становятся  назойливы:  туфли  _всегда_  вычищены,
каждое  утро  рядом  с  жестким  ложем  ждут  ароматные   устрицы.   Глюмм
помалкивает - еще бы, господин терпеть  не  может  слуг-резонеров,  но  из
этого всего не следует, что Глюмм  как  _личность_  вообще  существует  на
острове; Робинзон  решает  добавить  что-нибудь  способное  эту  ситуацию,
слишком простую,  усложнить.  Наделить  Глюмма  нерадивостью,  упрямством,
легкомыслием не удастся: он уже такой, как есть,  какой  получился;  тогда
Робинзон берет на службу поваренка-мальчишку Смена.  Это  неряшливый,  но,
можно сказать, красивый цыганенок, с ленцой, но сообразительный,  склонный
к дурацким розыгрышам, и  теперь  у  Слуги  прибавляется  работы  -  не  с
обслуживанием Господина, а с сокрытием от него выходок  этого  сопляка.  В
результате Глюмма, постоянно  занятого  натаскиванием  Смена,  нет  в  еще
большей степени, чем раньше. Иногда Робинзон  слышит  отголоски  Глюммовых
нагоняев, доносимые морским ветром  (скрипучий  голос  Глюмма  удивительно
напоминает крики больших крачек), но  сам  в  ссоры  слуг  вмешиваться  не
собирается! Смен отвлекает Глюмма от Господина? Выгнать его, пусть идет на
все четыре стороны. Ведь он  даже  осмеливался  красть  устрицы!  Господин
готов забыть об этом эпизоде, да  у  Глюмма  не  получается.  Он  начинает
работать небрежно; выговоры не  помогают;  слуга  продолжает  молчать,  он
по-прежнему тише воды, ниже травы, но, очевидно,  о  чем-то  задумывается.
Господину не пристало допрашивать слугу или вызывать его на  откровенность
- не исповедником же ему становиться?! Строгость ни к чему не  приводит  -
тогда и ты, старый дурак, прочь с глаз моих! Держи трехмесячное  жалованье
- только убирайся!
   Робинзон,  гордый,  как  всякий  Господин,  тратит  целый  день,  чтобы
сколотить плот, добирается  на  нем  до  разбившейся  о  рифы  "Патриции";
деньги, к счастью, на месте. Расчет произведен,  Глюмм  исчезает,  но  что
поделаешь - причитающихся ему денег он не взял. Робинзон, получив от слуги
такое оскорбление, не знает, что предпринять. Он  чувствует,  пока  только
интуитивно, что совершил ошибку: что же, что именно не удалось?
   - Я всемогущ! - утешает он себя и заводит служанку Срединку.  Она,  как
мы догадываемся, одновременно  и  обращение  к  парадигме  Пятницы,  и  ее
оппозиция (Пятница соотносится со Срединкой, как пятница  со  средой).  Но
эта молоденькая простушка могла бы ввести Господина в искушение. Он мог бы
легко погибнуть в ее дивных - неощутимых -  объятиях,  воспылать  похотью,
потерять разум из-за слабой загадочной улыбки, невзрачного профиля,  босых
ступней, черных от золы очага,  волос,  пропахших  бараньим  жиром.  И  он
сразу, по вдохновению, делает Срединку - трехногой;  в  обычной,  банально
объективной повседневности ему бы это не удалось! Но здесь он Господь  Бог
и Творец. Он поступает, как  человек,  имеющий  бочку  метилового  спирта,
ядовитого, но соблазнительного; он сам заколачивает ее наглухо,  чтобы  не
подвергаться все время искушению,  которому  не  желает  поддаваться.  Его
разум будет непрерывно занят работой,  потому  что  постоянное  стремление
раскупорить бочку никуда не исчезнет. Так и Робинзон  с  этих  пор  станет
жить бок о бок с трехногой девушкой,  будучи  в  состоянии  воображать  ее
_без_ средней ноги, - не более того. Он сохранит богатство  нерастраченных
чувств,  нереализованных  приемов  обольщения  (зачем  же  тратить  их  на
этакое?). Срединка, которая вызывает у него ассоциации и с  сиротинкой,  и
со  средой  (Mittwoch  [среда  (нем.)],   средина   недели:   здесь   явно
прослеживается символика  Секса),  станет  его  Беатриче.  Подозревала  ли
вообще глупенькая четырнадцатилетняя девчонка-подросток о муках вожделения
Данте? Робинзон действительно доволен собой. Он сам сотворил ее и  сам  от
себя в том же акте забаррикадировал - этой ее трехногостью. Но вскоре  все
начинает трещать по  швам.  Сосредоточившись  на  одной,  впрочем,  важной
проблеме, Робинзон упускает из виду столько других черт Срединки!
   Сначала речь идет о довольно невинных вещах.  Ему  иногда  хотелось  бы
подсмотреть за нею, но гордость не позволяет поддаться этому  желанию.  Но
затем разное приходит ему в голову. Девушка выполняет то, что прежде делал
Глюмм. Собирать устрицы - это ерунда, но следить за гардеробом  Господина,
даже за его бельем? В этом можно увидеть нечто двусмысленное - да что  там
двусмысленное! Совершенно однозначное! И он поднимается  украдкой,  темной
ночью - когда она наверняка спит, - чтобы постирать бельишко в заливе. Но,
раз он начал так рано вставать, почему бы и ему как-нибудь забавы ради (но
только ради своей господской, одинокой  забавы)  не  выстирать  ее  белье?
Разве это не будет его подарок?  Не  побоявшись  акул,  он  несколько  раз
плавал, чтобы перерыть оставшиеся  на  "Патриции"  вещи,  -  и  нашел  там
кое-какие дамские одеяния - юбочки, платьица, трусики; а  выстирав,  нужно
все развесить на веревке  между  стволами  двух  пальм.  Опасная  игра!  И
опасная тем более, что, хотя Глюмма как слуги на острове нет, он не  исчез
окончательно. Робинзон чуть ли не ощущает его сопящее  дыхание,  угадывает
его мысли: мне-то Господин ни разу ничего не постирал. Будучи рядом, Глюмм
никогда бы не отважился сказать  что-либо  подобное,  но,  отсутствуя,  он
становится необычайно болтлив! Глюмма в самом деле нет, - но есть пустота,
оставшаяся после него! Его нигде не видно, но и когда он был, то  держался
скромно и тогда не попадался Господину под руку,  на  глаза  ему  не  смел
показываться.  Теперь  же  от  Глюмма  деться  некуда:  его  выпученные  с
патологической  услужливостью  глаза,  его  пронзительный  голос   -   все
становится заметным; то отдаленные стычки  со  Сменом  слышатся  в  криках
крачек; то Глюмм выпячивает волосатую грудь в спелых  кокосах  (бесстыдные
намеки!) и выгибается корой пальмовых стволов,  то  рыбьими  глазами,  как
утопленник из-под набегающей волны, высматривает Робинзона. Где?  Вон  он,
на скальном мысу, - у Глюмма было маленькое  хобби:  он  любил  сидеть  на
скале и хриплым голосом ругать старых, а потому совсем  ослабевших  китов,
пускавших фонтаны в кругу семьи.
   Если бы со Срединкой можно было  найти  общий  язык,  превратить  ее  в
союзницу и таким образом отношения, уже весьма  неслужебные,  сделать  еще
более тесными, подправляя их  приказаниями,  суровой  требовательностью  и
господской, мужской зрелостью! Но это, в сущности, простая девушка, она  о
Глюмме даже не слыхала, с ней говорить - все равно что  с  картиной.  Если
даже она что и думает на свой лад  -  слова  от  нее  не  услышишь.  Дело,
казалось бы, в простоте, несмелости (это  тоже  имеет  значение!),  но  на
самом деле ее девическая робость - это  инстинктивная  хитрость.  Срединка
кожей чувствует, почему Господин деловит, спокоен, выдержан и высокомерен.
Ко всему прочему, она часами где-то пропадает:  до  вечера  ее  не  видно.
Может быть, Смен? Но не Глюмм же, это исключено! Да его наверняка  нет  на
острове!
   Наивный, читатель (а таких, увы, немало)  готов  решить,  что  Робинзон
страдает галлюцинациями, что он сошел с ума. Ничего подобного! Если  он  в
плену, то только у собственного творения. Ведь он не может признаться себе
в  том   единственном,   что   подействовало   бы   на   него   радикально
оздоравливающе. А именно в том, что Глюмма вообще никогда не существовало,
так же как и Смена. Во-первых, потому, что Срединка  неотвратимо  пала  бы
жертвой уничтожающего воздействия этого  прямого  отрицания.  Кроме  того,
такое признание навсегда убило бы в Робинзоне Творца. Поэтому, невзирая на
последствия, он так же не может признаться самому себе в _несуществовании_
создаваемого,  как  подлинный,  истинный  Творец  никогда  не  признает  в
сотворенном _зла_. Ведь в обоих случаях это означало бы полный  крах.  Бог
зла  не  сотворял,  по  аналогии  с  этим   Робинзон   не   окружал   себя
несуществующим. Каждый - узник созданного им Духа.
   Таким образом, Робинзон беззащитен перед Глюммом. Глюмм существует,  но
всегда в отдалении, его нельзя достать  ни  палкой,  ни  камнем,  делу  не
помогает даже приманка - оставленная  в  темноте,  привязанная  к  колышку
Срединка (до чего докатился Робинзон!). Изгнанный слуга - нигде, а  значит
- везде. Бедный Робинзон, который  так  хотел  уйти  от  посредственности,
окружить себя избранниками, осквернил сам себя, заглюммив весь остров.
   Герой терпит подлинные муки. Особенно хороши описания  ночных  ссор  со
Срединкой, диалогов, особый ритм которым  придает  ее  обиженное,  манящее
молчание самки;  Робинзон  теряет  меру,  тормоза,  вся  его  господскость
слетает с него, он сам теперь ее собственность - зависит  от  ее  взгляда,
кивка, улыбки. Он различает в темноте эту слабую, легкую  девичью  улыбку,
когда, усталый, в поту, ворочается до утра на твердом ложе и его одолевают
развратные, безумные мысли; он начинает мечтать о том, что мог бы  сделать
со Срединкой...  Может,  воплотить  еще  раз  райский  вариант?  И  в  его
размышлениях появляются намеки, от свитого змейкой платка  до  библейского
змия; поэтому он воображает ее королевой, а затем отсекает "короля", чтобы
оставалась только "Ева", Адамом которой, разумеется, был бы сам  Робинзон.
Он вполне осознает, что  исчезновение  Срединки  означало  бы  катастрофу.
Любая форма ее присутствия лучше, чем разлука, это бесспорно.
   Итак, начинается история падения. Еженощная стирка нарядов превращается
в настоящую мистерию. Проснувшись среди ночи, он  чутко  прислушивается  к
дыханию девушки. В то же время он осознает, что теперь должен, по  крайней
мере бороться с собой, чтобы _не_ двинуться с места, _не_ протянуть руку в
_том_ направлении; но если он выгонит свою мучительницу - конец  всему!  В
рассветных лучах ее выстиранное, выбеленное солнцем,  проношенное  до  дыр
(о, расположение  этих  дыр!)  белье  весело  вьется  по  ветру;  Робинзон
проходит  через  все  -  самые  банальные  -  мучения,  составляющие  удел
безответно влюбленного.  А  ее  треснувшее  зеркальце,  а  ее  расческа...
Робинзон теперь все время убегает из  своего  жилища-пещеры,  ему  уже  не
противен мыс, откуда Глюмм переругивался со старыми  ленивыми  китами.  Но
дальше так продолжаться не может, а значит, пусть не продолжается.  И  вот
Робинзон  отправляется  на  пляж,  чтобы  дождаться,  когда  на   тяжелый,
обжигающий подошвы песок, подернутый блеском  умирающих  жемчужниц,  шторм
(тоже,  очевидно,  кстати  придуманный?)  вынесет  огромный  белый  корпус
"Ферганика", трансатлантического парохода.  Но  ведь  неспроста  некоторые
перламутровые раковины таят в себе заколки  для  волос,  а  другие,  мягко
чмокнув слизью, выплевывают к ногам Робинзона мокрые окурки  "Кэмела"?  Не
хочет  ли  роман  показать  таким  образом,  что  и  песок,  и   пляж,   и
переливающаяся вода, ее пена, стекающая назад, в пучину, уже  не  являются
частью материального мира? Но так или иначе, драма, которая начинается  на
пляже, когда корпус "Ферганика",  с  чудовищным  грохотом  напоровшись  на
рифы,  высыпает   перед   приплясывающим   Робинзоном   свое   невероятное
содержимое, - эта драма реальна, как рыдание неразделенной страсти...
   С этого момента, следует признать, книга  становится  все  труднее  для
понимания и требует немалых усилий от читателя. Линия развития,  до  этого
четкая, запутывается и петляет. Неужели автор пытается нарочно, с  помощью
несуразиц, затуманить смысл романа? К чему эти два  высоких  табурета  для
бара, которые родила Срединка, - мы догадываемся,  что  их  трехногость  -
наследственная черта, это ясно, но кто отец табуретов?  Или  речь  идет  о
непорочном зачатии мебели? Почему Глюмм, который раньше  только  плевал  в
китов, оказывается их родней  (Робинзон  говорит  о  нем  Срединке  как  о
"китовом родственнике")? И дальше: в начале второго тома у Робинзона не то
трое, не то пятеро детей. Неопределенность числа  еще  можно  понять:  это
одна из черт галлюцинаторного мира, в значительной мере уже  сложившегося:
Творец уже,  очевидно,  не  в  силах  держать  в  памяти  все  подробности
сотворенного. Прекрасно. Но от кого у Робинзона эти  дети?  Порождение  ли
они его умысла,  как  прежде  Глюмм,  Срединка,  Смен,  или  он  зачал  их
посредством воображаемого акта - с женщиной? О третьей  ноге  Срединки  во
втором томе нет ни слова. Означает ли это некое антитворительное  изъятие?
В восьмой главе это, по-видимому, подтверждается абзацем беседы  Робинзона
и матерого котища с "Ферганика", где тот припечатывает нашего героя:  "Ты,
ногодер!" Но так как этого кота Робинзон не  обнаружил  на  корабле  и  не
создал каким-либо иным способом, потому что его придумала тетка Глюмма,  о
которой жена Глюмма  рассказывает,  будто  бы  она  "производила  на  свет
Гипербореев", то, к сожалению, остается неизвестным, были  ли  у  Срединки
еще дети кроме табуретов. Срединка в этом не признается; во всяком случае,
она не отвечает ни  на  какие  вопросы  Робинзона  во  время  дикой  сцены
ревности, когда он в отчаянии пытается свить себе  веревку  из  кокосового
волокна.  "Неробинзоном"  именует  себя  герой  в  этой  сцене  и  даже  -
НИЧЕГО-"НЕРОБИНЗОНОМ". Но поскольку он столько сработал до этого  момента,
как следует понимать такой пассаж?
   Почему Робинзон говорит, что, не будучи таким трехногим, как  Срединка,
он в этом смысле обладает неким отдаленным сходством с  нею,  кое-как  еще
можно понять, но это замечание, завершающее  первый  том,  не  находит  во
втором томе ни анатомического, ни  художественного  развития.  История  же
тетки с ее Гипербореями выглядит довольно неаппетитно, как и детский  хор,
сопровождающий ее  метаморфозу.  ("Нас  здесь  три,  четыре  с  половиной,
слушай, Пятница-старик" - причем Пятница  оказывается  дядей  Срединки  по
отцовской линии - об этом бормочут рыбы в  третьей  главе,  там  же  снова
содержатся намеки на пятки, но неизвестно на чьи.)
   Чем дальше развивается повествование второго  тома,  тем  бессмысленнее
оно становится. Робинзон вообще  уже  не  разговаривает  со  Срединкой  во
второй  части  книги:  последняя  попытка  общения  -  письмо   Робинзону,
написанное ею ночью, в пещере, на пепле очага, на  ощупь;  он  прочитывает
его на рассвете, дрожа заранее, догадавшись о его содержании еще прежде, в
темноте, когда водил пальцами по остывшему пеплу... "Чтобы наконец оставил
меня в покое!" - написала она, а он,  не  смея  ничего  сказать  в  ответ,
побежал прочь - зачем? Чтобы устроить конкурс на титул "Мисс  Жемчужницы",
чтобы стучать палкой по стволам пальм, нещадно  их  ругая,  или  огласить,
прохаживаясь по пляжу, свой замысел - запрячь китов, привязав остров к  их
хвостам! Тогда же, в течение одного  утра,  появляются  прямо-таки  толпы,
которые Робинзон вызывает к жизни мимоходом, нехотя, записывая где  попало
имена, фамилии, прозвища, - после  чего  наступает  полнейший  хаос:  плот
сбивают и тут же разбивают, ставят дом для Срединки, а  потом  валят  его,
руки толстеют настолько, насколько ноги худеют,  а  заодно  развертывается
немыслимая оргия, во время которой наш герой не в состоянии  отличить  ухо
от ушек из теста и кровь от свекольника!
   Все это - почти сто семьдесят страниц, не считая эпилога! -  производит
впечатление, что либо Робинзон отказался от  первоначальных  планов,  либо
сам автор запутался в своем романе.  Вот  почему  Жюль  Нефаст  объявил  в
"Фигаро литерер", что эта вещь "просто  клиническая".  Серж  Н.  _не  мог_
избежать безумия, вопреки его праксеологическому  плану  Творения.  Итогом
действительно  последовательного  солипсистского  творения  _должна_  была
стать шизофрения. Книга старается проиллюстрировать эту банальную  истину.
Поэтому Нефаст находит ее в интеллектуальном отношении  бессодержательной,
хотя местами забавной благодаря фантазии автора.
   Анатоль  Фош  в   "Нувель   критик"   позволяет   себе   усомниться   в
справедливости суждения своего коллеги из "Фигаро  литерер",  замечая,  на
наш  взгляд,  совершенно  справедливо,  что  Нефаст,   безотносительно   к
содержанию  "Робинзонад",  не  компетентен  в  психиатрии  (далее  следует
пространное рассуждение об отсутствии какой бы  то  ни  было  связи  между
солипсизмом и шизофренией, но мы, считая эту проблему  несущественной  для
книги, отсылаем читателя за подробностями к "Нувель критик"). А затем  Фош
излагает философию романа следующим образом: произведение показывает,  что
акт творения _асимметричен_, поскольку  мысленно  можно  создать  все,  но
уничтожить потом удается не все (почти ничего). Этого не позволяет  память
творящего, неподвластная его воле. В трактовке Фоша роман не имеет  ничего
общего с историей болезни (некоего  безумия  в  безлюдье),  но  изображает
состояние затерянности в творении: действия  Робинзона  (во  втором  томе)
настолько бессмысленны, что ему самому они уже  ничего  не  дают,  зато  с
психологической  точки  зрения  они   вполне   объяснимы.   Это   метания,
характерные для человека, попавшего в ситуацию, которую он принимает  лишь
частично; ситуация эта, набирая силу по  собственным  законам,  порабощает