не обещали, что вы выполните свою.
   Да и кто эти твари, собственно говоря, такие?
   Ему ничего не ответили. На протектора просто смотрели, облизывая темным
языком острые как бритвы зубы.  Затем  первая  тварь  перевела  взгляд  на
дворец, и ее глаза сузились, словно она заметила чье-то приближение.
   Протектор посмотрел в ту же сторону. И в тот же миг его ударили  сзади,
ударили  чем-то  твердым  и  острым,  заставив  опуститься  на  колени   и
скорчиться от боли. Он поднес руки к голове, оберегая ее от второго удара,
и почувствовал липкую влагу на темени и в волосах.
   - Насчет уговора нам крайне жаль, - прошипела тварь. - Но нам предстоит
сделать здесь столь многое, а оставлять свидетелей... уж извини!
   - Но мой народ! - выдохнул он. - Вы обещали. Они же ничего не знают!
   Сквозь туман  боли  и  крови  он  увидел:  тварь  трансформируется.  Ее
тщедушное тело на глазах набрало вес и стало гораздо  выше.  Бледная  кожа
потемнела.  Черты,  и  поначалу  почти  человеческие,  приняли  еще  более
привычный вид, - и, всмотревшись в лицо твари, он узнал ее  и  содрогнулся
от невыразимого ужаса. Протектор попробовал было закричать,  чтобы  успеть
предупредить хоть кого-нибудь - своих приближенных, своих воинов, да  кого
угодно... но еще один удар - еще более сильный -  швырнул  его  наземь.  И
крик захлебнулся в крови и пыли. Кровь заливала ему теперь и глаза.
   - Нам крайне  жаль,  -  глумился  над  ним  пришелец.  Используя  _его_
интонации. _Его_ голос. -  Но  на  войне  как  на  войне,  сам  понимаешь.
Разумеется, протектор, ты выполнил свою часть. А что до твоего народа... -
Пришелец хмыкнул, а когда заговорил вновь, то его тон показался протектору
чудовищно знакомым: - К сожалению, нам придется его употребить. - Это  был
_его_ собственный  голос.  Это  была  _его_  собственная  внешность.  -  К
сожалению, нам придется употребить твоих людей до последнего человека.
   "Я проиграл, Мира. Я проиграл нас всех. Да смилуется Господь  над  моей
душой..."
   И под хохот - под свой собственный хохот - он  провалился  в  последнюю
тьму.


   Глубоко во внутренних покоях дворца протектора,  в  комнате  без  окон,
Йенсени, играя, теребила подол ночной сорочки, извлекая из  этого  занятия
сладостное звучание. Однажды она попробовала объяснить  отцу,  что  изящно
переплетенные друг с другом тонкие нити издают, если к ним особым  образом
прикоснешься, своеобразную музыку, но он так ничего  и  не  понял.  Он  не
слышал этой музыки, да и многого другого не слышал тоже: шума дождя, когда
его капли падают на  восковые  листья,  скрипа  живых  стеблей,  когда  их
отрывают от земли, точного и тонкого ритма прялки  за  работой...  Иногда,
если Сияние было достаточно сильным, ей  казалось,  что  она  в  состоянии
различить даже шум ярмарки  по  соседству,  крики  торговок,  не  желающих
сбавлять цену, а в это время руки ее отца теребили мягкую ткань,  извлекая
из нее звуки, подобные арфе.  Она  пыталась  объяснить  ему  это,  но  все
по-прежнему оставалось для него недоступным. Как много не  слышал  он  изо
всего, чем был наполнен ее мир!
   Иногда он брал ее с собой на прогулку. Иногда,  глубокой  ночью,  когда
все его люди засыпали, он приходил к  ней,  будил,  и  они  выбирались  из
дворца полюбоваться лунным светом, послушать шум  ветра  и  прочую  ночную
музыку. И он рассказывал ей сказки о том, как  устроен  мир  за  пределами
дворца, пытаясь изобразить все на словах так, чтобы она увидела это словно
воочию. Он и не подозревал о том, что порой его слова и впрямь делали  эти
картинки реальными, так что ей стоило большого труда не  потянуться  и  не
дотронуться до них. А иногда он грустил - и для нее становилась  зримой  и
сама его грусть: она облепляла все его  тело  комьями  серого  или...  Или
черного, как в дни после того, как умерла ее  мать.  Черного,  как  в  тот
страшный день...
   Внезапно  девочка  услышала  чьи-то  шаги,  и  сердце  у  нее  в  груди
взволнованно забилось. Как раз наступила ночь - именно в это время  обычно
и заходил к ней отец перед тем, как отправиться спать. Может, он и  сейчас
заглянет. А может, возьмет ее с собой на прогулку и позволит поглядеть  на
мир, созданный ее матерью. Йенсени оставила в покое подол и  сложила  руки
на коленях, не обращая внимания на призывный  звон,  исходящий  от  ночной
сорочки.  Отца  раздражает,  когда  она  слышит  то,  что  недоступно  его
собственному слуху. Он говорит, что  это  напоминает  ему  о  причинах  ее
заточения здесь, равно как и о том, что Церковь непременно убьет ее,  если
обнаружит, что он прячет ее здесь  все  эти  годы,  давая  ей  возможность
вырасти. Как  всегда,  подумав  об  отце,  девочка  почувствовала  смутное
беспокойство - беспокойство,  замешенное  на  любви,  почитании,  тревоге,
страхе и на тысяче других чувств  сразу.  Все  это  относилось  и  к  нему
самому, и к миру, который он представлял собой.  Потому  что  она  боялась
внешнего мира и вместе с тем невероятно тосковала по нему - таким было  ее
отношение и к родному отцу.
   И вот тяжелая дверь отворилась  и  появился  отец.  Лицо  его  лучилось
любовью, гордостью и отеческой заботой; было совершенно ясно, как  рад  он
тому, что сумел отложить в сторону все дела и выкроить несколько часов  на
общение с дочерью. Йенсени подбежала к нему, он обнял ее, прижал к себе, и
тепло, исходящее от его тела, представилось ей надежным щитом,  защищающим
от любой опасности. О Господи, как она его любит! Мать она любила тоже, но
теперь у нее остался только отец - и она прижалась к нему всем телом.  Как
будто тем самым она обнималась не только с отцом, но и с покойной  матерью
тоже.
   Но нынче ночью что-то было не так. И она  почувствовала  это,  не  умея
подыскать  собственным  чувствам  словесного  определения.  Внезапно   его
объятия показались ей... какими-то не такими... Как  будто  он  сам  вдруг
стал каким-то не таким.
   Смущенная девочка отпрянула от отца. И вдруг поняла: "Это же  та  самая
ночь! - Мимолетное веяние страха коснулось  ее.  -  Они  уже  должны  были
прибыть".
   - В чем дело, малышка? С тобой все в порядке?
   На мгновение она просто уставилась на него, не понимая смысла  вопроса.
Или  ему  кажется,  будто  она  не  осознает   опасности   затеянного   им
предприятия? Или он думает, будто подобное осознание  не  вызывает  у  нее
ужаса?
   Йенсени попыталась придать  своему  голосу  такую  же  бодрость,  какая
неизменно звучала у него в голосе. Она спросила:
   - Они уже прибыли?
   И голос ее лишь едва заметно дрогнул.
   Широко раскрыв глаза, девочка пристально всматривалась отцу  в  лицо  в
попытке понять, что же такое происходит. Потому  что  у  нее  не  было  ни
малейших сомнений в том, что  что-то  происходит.  И  вот  он  отвернулся,
словно  испугавшись   этого   настойчивого   взгляда.   Подумать   только,
отвернулся! Словно испугавшись того, что она раскроет  его  тайну.  Словно
вдруг перестал ей доверять. Эта мысль обожгла ее,  оказавшись  мучительней
любой физической боли. Как будто  он  заранее  не  рассказал  ей  о  своем
уговоре с пришельцами. Как будто перестал доверять ей  -  плоти  от  плоти
своей, - как будто она не сохранила бы любую его тайну!
   - Прибыли, - подтвердил он в конце  концов.  Осторожно  выбирая  слова,
вроде как толком не зная, в какой мере следует ей доверять. Глядя на него,
Йенсени почувствовала неприятную  щекотку.  Даже  не  столько  неприятную,
сколько странную; хотелось бы ей знать,  откуда  эта  щекотка  взялась.  -
Теперь все будет в порядке, - заявил он. -  Все-все-все.  Тебе  не  о  чем
беспокоиться.
   "Не о чем беспокоиться", - отметила она.
   "Я хочу защитить тебя, - говорил он в тот страшный день,  когда  умерла
ее мать. - Больше всего на свете мне хочется  оберечь  тебя  ото  всего  -
оберечь твою душу ото всего зла, которое  существует  в  мире,  ото  всего
знания, которое способно причинить тебе боль... но я не  в  силах  сделать
этого, Йен. Больше не в силах. Конечно, это всего лишь суеверие, но и  оно
способно однажды поранить твою душу. Потому что ты  даже  не  знаешь,  что
случится с тобой, если все пойдет вкривь и вкось. Потому  что  не  знаешь,
что случится с тобой, если тебе когда-нибудь придется покинуть эти  стены,
а меня не окажется поблизости, чтобы помочь  тебе.  Поэтому  мне  придется
научить тебя многому. Научить вещам, которые помогут справиться  с  любыми
неприятностями, если тебе  когда-нибудь  придется  столкнуться  с  ними  в
одиночестве. Вещам, которые помогут тебе выжить..."
   С тех пор он взял за обыкновение делиться с ней всем. Вот именно, всем!
Даже когда речь зашла о предательстве, настолько чудовищном,  что  простой
намек на это,  скажем,  в  разговоре  с  нянюшкой,  означал  бы  для  него
пожизненное заключение в темнице. И все же он доверился ей... нет, даже не
так: он счел себя обязанным довериться ей и поделиться с нею. И никогда не
вел себя с дочерью так, словно она всего лишь маленькая глупышка,  которой
не нужно ничего, кроме ласки отеческой руки.
   Так что же произошло? Что изменило его?  Может  ли  отец  обратиться  к
дочери с такими заверениями, а потом взять да и  позабыть  о  них?  Или...
сделать вид, будто позабыл?
   Неприятное ощущение, похожее не щекотку, усилилось, она  почувствовала,
что у нее начали дрожать руки.  Но  что  делать,  если  правила  поведения
внезапно переменились, а никто  не  объясняет,  каковы  они  стали?  Когда
человек, которого ты любишь  больше  всех  на  свете,  -  и  единственный,
которому ты доверяешь, - внезапно, прямо у тебя на глазах, превращается  в
какого-то незнакомца?
   Может быть, именно эта мысль и повлекла  за  собой  видение.  А  может,
Сияние  прорезалось  именно  в  этот  миг,  заставив  все   вокруг   резко
перемениться. Или же... или ей так отчаянно потребовалось узнать и понять,
что происходит, что она сама заставила Сияние прорезаться, может быть, Оно
услышало ее беззвучный  плач  и  только  потому  прорезалось  -  внезапной
радугой, сверкнувшей с яркостью молнии. Блеск был таким ярким, что  у  нее
защипало в глазах и она вскрикнула от боли.  Прошло  несколько  мгновений,
прежде чем ее зрение приспособилось к новой ситуации,  -  времени  на  это
понадобилось несколько больше обычного, потому что на  этот  раз  ей  было
страшно посмотреть. Посмотреть и увидеть.
   И тогда...
   И тогда...
   Ее отец куда-то исчез. Нет, не так! На том месте,  где  он  только  что
находился, появилось нечто иное - голодное  четвероногое  с  перепончатыми
лапами и черными, как сама  ночь,  ненавидящими  глазами.  Когда  чудовище
заскребло когтями по полу, девочка услышала стоны  -  человеческие  стоны,
как будто воскресли все люди, которых погубила эта тварь, - воскресли лишь
затем, чтобы умереть заново, причем в чудовищных  мучениях.  Она  поднесла
руки к ушам, заткнула их как можно плотнее, лишь бы не слышать эти  жуткие
стенания. И еще ей стал слышен настоящий голос  этой  твари,  а  вовсе  не
голос ее отца,  он  вообще  не  был  больше  человеческим,  -  но  девочка
постаралась  заглушить  его,   заглушить   собственным   изумлением,   она
просто-напросто отказалась его слушать. Сквозь слезы она видела, как кровь
капает у чудовища с губ, увидела и кое-что иное: красные мокрые тряпки,  в
которые  оно  куталось.  Радужное  Сияние  обернулось   огненным   вихрем,
ослепительным ураганом, обступив девочку со всех сторон, -  и  она  узнала
эти обагренные кровью лохмотья. То был плащ ее отца. Плащ отца! Эта  тварь
сожрала ее родного отца!
   И вдруг все это сломало ее - Сияние, вызванные им видения и порожденный
видениями страх, - и она мягко осела на пол, и тошнота поднялась из глубин
ее живота, подобно магме, извергающейся из недр  вулкана.  Девочку  начало
отчаянно и безнадежно рвать, все ее тело билось в  судорогах  ужаса  -  не
способное ни уползти, ни  затихнуть,  раздавленное  ощущением  невыразимой
утраты - утраты настолько абсолютной, что ей самой оставалась непонятна ее
природа.
   И тут послышались торопливые шаги. Нянюшка. Сильные руки  обхватили  ее
сзади за плечи и заставили сесть. Сильные руки открыли ей рот,  прочистили
чем-то горло  и  вернули  возможность  дышать.  Еще  чуть-чуть  задыхаясь,
девочка закрыла глаза. "Убери ее, - взмолилась она. - Убери  эту  гадину".
Ее тело содрогнулось еще раз, но уже  не  так  сильно.  Недавний  страх  и
недавняя ярость уходили. Теплая рука гладила ее по голове.  Горячие  слезы
катились у нее по щекам.
   - В чем дело, Мира?
   Существо, сожравшее ее отца, обратилось к ней.  "Это  не  мое  имя",  -
захотелось ей простонать в ответ. Почему эта тварь называет Йенсени именем
ее  матери?  Тут  чудовище  приблизилось  на  шаг,  и  девочка  задрожала.
Обнимавшие ее руки  нянюшки  удерживали  свою  подопечную,  казалось,  еще
крепче.
   - Дайте  ей  успокоиться,  протектор,  -  заговорила  нянюшка.  Йенсени
радостно окунулась в  знакомый  запах,  в  привычное  тепло  и  в  обычную
надежность объятий. Зарылась в мягкие руки. - Дайте ей перевести дух.
   - В чем дело? - повторило чудовище.  И  хотя  голос  его  вновь  звучал
точь-в-точь как отцовский,  Йенсени  было  больше  не  одурачить.  Неужели
нянюшка не замечает подмены? Неужели не чувствует кровавого  дыхания  этой
гадины? - Что с ней случилось?
   - Да просто нашло что-то, - спокойно ответила нянюшка. - С ней же такое
бывает. Время от времени. Да вы  и  сами  знаете.  -  Мягким  платком  она
вытерла слезы из глаз девочки, очистила ее подбородок от остатков рвоты. -
С ней все в порядке, - прошептала  старуха.  -  Все  прошло.  Только  дыши
глубже. И медленней.
   Йенсени попробовала так и поступить - и тут же задохнулась. Попробовала
еще раз - теперь уже с большим успехом.
   - Такое находит  на  нее,  -  повторила  нянюшка.  Прозвучало  это  как
заклинание, призванное и способное утешить.  -  То  и  дело  с  нею  такое
случается. - Она хотела было подняться на ноги,  но  Йенсени  вцепилась  в
наставницу так крепко, что  у  нее  ничего  не  вышло.  Нянюшка  погладила
девочку по голове, мягко и нежно.  -  Все  будет  в  порядке,  -  спокойно
сказала она. Обращаясь к нему. К этому чудовищу. - Я о ней позабочусь.
   Наступило молчание. Йенсени не осмеливалась поднять  глаза  -  ведь  ей
пришлось бы тогда встретиться взглядом с чудовищем. Она  чувствовала,  что
находится в невероятной опасности; невозможно было даже представить  себе,
как поступит чудовище, узнав о том, что девочка разгадала  обман.  Но,  по
крайней мере, к словам нянюшки оно  отнеслось  с  доверием.  Тяжелая  рука
опустилась девочке на голову и погладила  -  скорее  лаская,  чем  утешая.
Йенсени задрожала, пытаясь  сделать  вид,  будто  принимает  эту  руку  за
отцовскую. И наконец чудовище оставило  ее  наедине  с  нянюшкой,  а  само
удалилось четким шагом из комнаты и захлопнуло за  собой  тяжелую  дубовую
дверь. Что ж, по меньшей мере, она  теперь  в  безопасности.  До  поры  до
времени.
   - Все в порядке, детка. - Нежно бормоча, нянюшка по-прежнему стирала  с
ее лица слезы и рвоту. - Все пройдет. Все всегда проходит.
   "Оно сожрало отца,  -  захотелось  крикнуть  девочке.  -  Это  чудовище
сожрало моего отца!" Но эти слова застревали у нее во рту,  произнести  их
казалось  просто  немыслимым.  В  комнате  стало  холодно,  а  ее   ночная
сорочка... Она печально вздохнула, потому что отец  некогда  прикасался  к
ней, он ее трогал, а теперь его не стало...
   - Йен?..
   Она все знает, и рано или поздно  об  этом  догадается  и  чудовище.  А
догадавшись, убьет ее или сделает с нею что-нибудь еще хуже. Ей надо  уйти
отсюда, уйти как можно дальше, прежде чем это случится. Подальше и...
   "За стены?"
   За стенами лежал реальный мир. За стенами  свирепствовало  неукрощенное
Фэа. За стенами орудовали служители мстительного  Бога,  Церковь  которого
обрекла ее на полусуществование в темнице без окон. Никто не впустит ее  к
себе в дом. Никто не поможет  ей.  Выйти  за  эти  стены  означает  раз  и
навсегда остаться в полном  одиночестве.  Она  подумала  о  том,  что  это
значит, насколько опасно и страшно это  будет...  и  тут  вновь  мысленным
взором увидела окровавленные лохмотья. И  капающую  кровь.  И  ненавидящие
глаза. И поняла, что больше не сумеет обвести чудовище  вокруг  пальца.  И
даже если попробует, оно ей не поверит.
   - Ну вот, - шептала нянюшка. - Не  о  чем  беспокоиться.  Ты  теперь  в
безопасности. Пока я и ты дома, с тобой никогда ничего не случится.
   "Никогда... - подумала девочка, и  по  щекам  у  нее  вновь  покатились
горючие слезы. - Никогда больше я не буду в безопасности и никогда не буду
дома..."



        6

   Вслед за кораблем регента они пошли  в  южном  направлении.  Ветер  всю
дорогу оставался попутным, и Дэмьен не переставая думал о том, уж не  дело
ли это рук Тарранта. То есть  принимал  желаемое  за  действительное.  Как
хорошо было помечтать о том, что Охотник тратит время и энергию на  заботы
о благоприятной погоде, а не на... что-нибудь другое.
   Между тем у них не было иных занятий, кроме как идти избранным курсом и
гадать о городе, в который они  прибудут.  Купцов  явно  ободрили  приметы
роскоши в облике Тошиды и его спутников - большинство из них привезли сюда
главным образом чрезвычайно дорогостоящие товары, рассудив, что предметами
первой необходимости колонисты за восемьсот лет вынужденного уединения так
или иначе ухитрились обзавестись; что касается Мелса,  то  его  привело  в
восторг замечание регента по поводу лошадей. Так что общее  настроение  на
борту было самым радостным, и выпадали из этой картины лишь сам Дэмьен  да
Хессет, время от времени перешептывавшиеся  о  том,  как  это  вышло,  что
страна, обладающая столь замечательными достоинствами, дала приют Злу того
рода, с которым они сражались  в  стране  ракхов.  Но  все  же  довольство
преобладало, попутный ветер приносил приятную прохладу, а если  кто-нибудь
ухитрялся озябнуть, его тут же согревало солнце.
   Пройдя примерно тридцать миль от места первой встречи  с  Тошидой,  они
соединились с флотилией из еще четырех кораблей - меньшего  размера  и  не
так мощно вооруженных, как первый, но, на взгляд пришельца с  Запада,  все
равно чрезвычайно внушительных. Не дожидаясь  соответствующего  приказа  с
борта флагмана, эти корабли попарно зашли "Золотой славе" во фланг и уже в
таком строю продолжили плавание сперва на юг, а потом на восток.  Почетный
караул - так восприняли это купцы. И только Дэмьен с  капитаном  вовсе  не
были уверены в том, что дело обстоит именно так; спорить, однако, не имело
никакого смысла. Пусть пассажиры предаются бездумному оптимизму, если  так
им спокойнее, распорядился капитан. А если и тогда дела пойдут  не  важно,
всегда найдется время для того, чтобы развеять эти иллюзии.
   Они шли каботажным маршрутом, не выпуская из виду  скалистую  береговую
линию. Это косвенно  свидетельствовало  о  том,  как  опасны  должны  быть
свирепствующие здесь штормы, раз уж  даже  опытные  капитаны  предпочитали
терять время, барахтаясь на мелководье, лишь бы  оставаться  возле  хорошо
знакомого берега. "Ничего удивительного в том, что  на  здешнем  побережье
почти никто не живет",  -  подумал  Дэмьен.  Он  видел,  как  изнывает  от
безделья Рася, не в силах найти на берегу хоть  какую-нибудь  мало-мальски
приметную веху, которая пригодилась бы на обратном пути.  За  работой  она
без умолку ругала Тошиду. И дело было не только в том, что он превратил их
в практически беспомощных  мореходов,  поясняла  она,  лишив  ее  надежной
карты, которая позволила  бы  "Золотой  славе"  совершить  самостоятельную
навигацию, - наблюдения за береговой  линией  с  постоянными  приливами  и
отливами могли бы снабдить их  бесценной  информацией  относительно  того,
чего вообще следует ожидать на этом континенте. Это  было  естественное  и
законное желание, на этот счет не могло быть никаких сомнений,