ейчас мы четверо - союзники. Я принял это. Разве ты не видишь,
что я не лгу?
   - А потом? - тихо осведомился посвященный.
   - Что ты хочешь сказать? - огрызнулся Дэмьен.  -  Что  я  одобряю  твой
образ жизни? Что в моем характере сидеть в сторонке и смотреть, как  режут
женщин ради твоей забавы? Я поклялся избавить от тебя мир гораздо  раньше,
чем встретил. Но этот обет принадлежит другому времени и  месту  -  вообще
другому миру. Здесь другие правила. И если мы оба хотим  вернуться  домой,
мы, черт возьми, должны работать вместе. После  же  этого...  Полагаю,  ты
знаешь, как позаботиться о себе, вернувшись назад, в  Лес.  Ты  и  вправду
думаешь, что простые слова могут что-то изменить?
   Минуту Таррант пристально всматривался в него. Невозможно  было  понять
выражение его глаз, направление его мыслей; невозможно было проникнуть под
его непроницаемую маску.
   - Упрямство  -  одно  из  немногих  твоих  качеств,  которое  возмещает
нехватку  прочих,  -  задумчиво  проговорил  он  наконец.  -  Иногда   оно
раздражает... но с ним приходится считаться.
   Внезапно сорвался ветер, всколыхнул траву  у  них  под  ногами.  Где-то
неподалеку хрипло крикнула голодная хищная птица.
   - Ты спрашиваешь, кто я, как будто на это так просто ответить. Словно я
сам не провел столько веков, пытаясь выяснить именно это. - Он  отвернулся
от Дэмьена, так что тот не мог видеть его  лица;  его  слова  адресовались
ночи. - Десять веков назад я  пожертвовал  своей  человеческой  сущностью,
заключив сделку. Есть в этом мире силы столь злые, что им нет имени, столь
всеобъемлющие, что ни один образ не может вместить их. Я  говорил  с  ними
через канал, протравленный кровью моей семьи. "Дайте мне вечную  жизнь,  -
сказал я им, - и я буду служить вашим целям. Я приму любую форму, какую вы
потребуете, приспособлю свою плоть, чтобы удовлетворить вашу  волю,  -  вы
получите всего меня, кроме моей души. Она одна останется при мне".  И  они
ответили -  не  словами,  превращением.  Я  стал  чем-то  другим,  не  тем
человеком, которым был; существом, чей голод и  инстинкты  служили  темной
воле. И договор этот до сих пор действителен.
   Законы моего существования? Я узнавал их не сразу. Как  актер,  который
обнаружил себя стоящим на незнакомой сцене, изрекающим строки, которых  он
не знает, в пьесе, которую никогда не читал, я ощупью брел сквозь века. Ты
думаешь, это было не так? Ты думаешь, когда я принес жертву, кто-то  сунул
мне в руки учебник и сказал: "Вот новые правила. Ты должен следовать  им".
Жаль разочаровывать тебя, священник... - Он холодно хмыкнул. - Я  живу.  Я
хочу есть. Я ищу то, что  может  насытить  голод  и  учусь  добывать  это.
Вначале у меня было мало опыта, и грубый голод утоляла грубая пища. Кровь.
Насилие. Судороги агонизирующей плоти. Когда я стал искушеннее,  таким  же
стал и мой аппетит... Но прежняя пища еще подкрепляет меня, -  предупредил
он. - Пусть это будет человеческая  кровь,  если  нет  ничего  другого.  Я
ответил на твой вопрос?
   - Ты был вампиром.
   - Какое-то время. Когда только начинал. Прежде, чем Открыл, что есть  и
другие возможности. Жалкая полужизнь  этих  типов  и  огромные  физические
усилия никогда меня  не  привлекали.  Я  счел  утонченное  наслаждение  от
вмешательства в физиологию гораздо  более...  удовлетворительным.  Что  до
власти, что поддерживает во мне жизнь...  Назови  это  слиянием  тех  сил,
которые на Земле считались просто  негативными,  но  которые  здесь  имеют
материальную основу и энергетический потенциал,  о  котором  на  Земле  не
приходилось и мечтать. Холод, который есть отсутствие тепла. Тьма, которая
есть отсутствие света. Смерть - отсутствие жизни.  Эти  силы  заключают  в
себе мое бытие - они хранят мою жизнь,  они  определяют  мою  силу  и  мою
слабость, мои желания, даже мой способ  мыслить.  Что  до  того,  как  эта
власть проявляет себя... - Он помолчал. - Я принимаю  любую  форму,  чтобы
внушить страх тем, кто окружает меня.
   - Как ты поступил в Морготе.
   - Как я поступаю даже сейчас.
   Дэмьен застыл.
   - Леди знает, что я могу, подражая тварям, атаковавшим ее, заставить ее
вновь пережить эту боль в любое  время,  когда  мне  того  захочется.  Это
достаточно страшно, как ты думаешь? Сензи Рис требует гораздо более тонкой
работы. Скажем, я олицетворяю собой власть,  которой  он  жаждет,  соблазн
отбросить все, чем он дорожит, и без оглядки прыгнуть во тьму -  и  страх,
что он вернется оттуда с пустыми руками, с душой, опаленной  и  израненной
злом.
   - А я? - с трудом спросил Дэмьен.
   - Ты? - Охотник тихо рассмеялся. -  Для  тебя  я  стал  самым  коварным
существом из всех: цивилизованное зло, культурное,  обольстительное.  Зло,
которое ты терпишь, поскольку нуждаешься в его  услугах,  даже  когда  это
самое  терпение  выбивает  подпорки  из-под  твоей  морали.  Зло,  которое
заставляет тебя  сомневаться  в  самых  глубинных  принципах,  на  которых
держится твоя личность, которое размывает границу между  светом  и  тьмой,
пока ты не перестаешь понимать, что есть что и как они разделяются...  Это
твой самый большой страх, священник. Проснуться однажды утром и больше  не
знать, кто и что ты есть. - Бледные глаза жадно блеснули в лунном свете. -
Это тебя успокоило? Хватит с тебя? Или хочешь услышать еще что-нибудь?
   Какое-то время Дэмьен не мог вымолвить  ни  слова;  рана  была  слишком
свежа, и голос не подчинялся. Наконец  он  заговорил,  тщательно  подбирая
слова:
   - Когда это все кончится... когда мы встретимся с нашим  врагом,  когда
выберемся из земель ракхов - тогда я убью тебя, Охотник. И избавлю мир  от
твоей заразы. Клянусь.
   Трудно сказать, что выражала гримаса, исказившая лицо Охотника. Печаль?
Веселье?
   - Не сомневаюсь, что ты попытаешься, - негромко проговорил он.


   В путь отправились на закате. Когда  усаживались  на  лошадей,  селение
вздрогнуло от толчка, украшения на палатках  зазвенели,  как  колокольчики
под ветром, и детвора  разбежалась,  визжа,  как  маленькие  бесенята,  но
несмотря на шум, небольшое землетрясение не причинило особого ущерба. Зато
к поверхности поднялось  свежее  земное  Фэа,  на  какое-то  время  усилив
потоки, - Дэмьен посчитал это отличным предзнаменованием.
   На первый взгляд отряд был неплохо снаряжен для  путешествия  -  пятеро
путников,  пять  скакунов,  припасов  достаточно,   чтобы   добраться   до
восточного побережья и обратно. Никому не хотелось думать, что вернутся не
все: они запаслись снаряжением в избытке на всех,  словно  выполняя  некий
ритуал надежды, отвергая  очевидность,  вооружаясь  против  самой  Смерти,
поскольку  направлялись  прямиком  в  ее  владения.  Все  члены  маленькой
экспедиции, заметил Дэмьен,  являли  собой  сочетание  противоположностей:
Сиани и Сензи восседали на ксанди, ракханка поигрывала арбалетом,  он  сам
был закутан в наскоро перешитые чужие тряпки, разукрашенные  в  ракханском
стиле. Вообще-то надо было бы поблагодарить хозяев  за  толстую  шерстяную
рубаху, защищавшую его от  осенних  ветров  лучше,  чем  его  собственный,
сотканный людьми плащ, но слишком уж яркие рисунки, украшавшие эту одежду,
делали ее... чересчур заметной. Нет, его не  раздражали  чистые  тона,  он
надевал без возражений даже ту безвкусную и  кричащую  дрянь,  что  носили
щеголи Ганджи-на-Утесах, но совершать подвиги в ракханском стиле,  путаясь
в  развевающихся  ярких  тканях,  окутывающих  его  персону...   Он   даже
засомневался,  не  проявился  ли  таким  образом  скрытый  сарказм  -  эти
таинственные пиктограммы вполне могли быть чем-то вроде ракханского юмора,
насмешкой в его адрес. В самом деле, для чего еще могли служить  картинки,
иллюстрирующие его собственную историю, обмотанные вокруг его живота?
   Что  до  Тарранта...  тот  остался  Таррантом.   Высокий,   элегантный,
утонченно высокомерный, он ехал на последнем из коней Леса, как будто  это
всегда была и всегда будет его верховая лошадь. Не  было  и  речи  о  том,
чтобы он сел на  ксанди,  -  животные  не  стерпели  бы  его,  а  он  явно
рассматривал их как ошибку  природы.  К  великому  удивлению  Дэмьена,  не
успели они оставить селение ракхов, как посвященный на своем  черном  коне
встал во главе отряда. Как будто бросил вызов врагу.
   "Похоже, он чертовски хорошо знает, что никто не собирается  сейчас  на
нас нападать, - думал Дэмьен. - Он не дурак".
   И тут же поправился:
   "Ты не прав, священник. Ты пристрастен". Он напомнил себе,  что  сделал
для него посвященный. Не только спас его жизнь в реке, но и вылечил  потом
от лихорадки, что трепала  его,  промокшего  и  промерзшего  насквозь.  Он
вздрогнул, вспомнив холодный огонь, брызнувший по его жилам, боль и  ужас,
что терзали его тело (а Охотник конечно же подкормился его чувствами,  как
он это всегда делал), когда убийственное средство  подействовало,  но  сам
Дэмьен в его том состоянии вообще не смог бы помочь себе.
   "Называй это как хочешь, - мысленно обратился он к Охотнику. - Для меня
это выглядело как Исцеление".
   Технические подробности. Он знал теперь, что  значит  истинное  Целение
для договора, связывающего посвященного. Стоит ему сделать что-нибудь  для
жизни - или обратиться к огню, к истинному свету - и ослабеет власть,  что
сохраняет его жизнь. Адская цена за простое сострадание.
   "По какой же тонкой грани ты  должен  идти,  чтобы  сопровождать  нас!"
Дэмьен посмотрел на спину посвященного - и дальше, во тьму,  что  скрывала
владения их врага. И весь передернулся. "По какой тонкой ниточке  идем  мы
все!"



        34

   Сензи пугало, что враг может Увидеть их продвижение. Он до ужаса боялся
этого. Иногда ему было до того трудно сдерживать  страх,  что  он  не  мог
выполнять простейшую работу - разбить лагерь,  приготовить  еду,  отстоять
дежурство, страх заполнял его целиком, и единственное, что он тогда мог, -
заползти в постель и  дрожать  от  паники.  Как  справляются  с  этим  его
товарищи? Неужели они не испытывают таких чувств вообще или  просто  лучше
их прячут?
   Раньше с ним такого не бывало. Когда они  шли  в  Кали,  через  Лес,  у
границ Завесы. Потому что их врагом тогда был не  человек,  а  не  имеющая
формы абстракция. Дуновение зла, тень угрозы,  но  вовсе  не  существо,  у
которого есть имя, родина, армии, крепости, оружие, о котором можно только
догадываться. Враг, который знает, как читать потоки, которому  становится
известным любое их движение, пока они медленно приближаются к границам его
владений. Может быть, Затемнение, которое произвел Таррант, как-то  укрыло
их, а может, и нет. Само их присутствие в землях ракхов, инородное тело  в
местных потоках, вызывало в них такие явные изменения, что  только  слепой
может проморгать подобное. Так объявил им Таррант.
   Надо же было ему об этом говорить!
   Но другого пути не существует: так сказал Дэмьен. Нет  другого  пути  к
цели, и нет другого способа ее достичь. Риск реален, но неизбежен. Таррант
Творил каждое утро и каждую  ночь,  возобновляя  рисунок,  закрывающий  от
врага их истинную сущность, их вооружение, их намерения... Но помогала  ли
эта хитрость или была  лишь  напрасной  тратой  сил,  знали  только  боги.
Путники делали все, что могли. И надеялись, что этого хватит.
   И молились.
   День за днем продолжался путь по поросшей травой равнине, простертой  в
бесконечность плоской земле,  населенной  тысячами  жизней.  Дикие  ксанди
паслись на бурых осенних лугах, сторожко поглядывая на своих  одомашненных
сородичей, когда отряд проходил мимо. Мелкие хохлатые падальщики прыгали в
траве, порой становясь жертвой  молниеносного  броска  зубастого  хищника.
Когда разговор  путников  сменялся  молчанием,  они  слышали,  как  звенел
воздух,  наполненный  чириканьем,  клохтаньем,  шелестом  и  шуршаньем,  -
царство  природы,  сметаемое  напором  зимы.  Время   от   времени   Сензи
задействовал Видение и Наблюдал узоры Фэа, что доминировали на этой земле:
ровные, мощные потоки,  тонкий  узор,  мягкие  завитки  и  круги  которого
связывали хищника, подстерегающего добычу, и  беспечного  зверька,  и  все
живое вокруг них, солнце, что их грело,  облака,  что  питали  их  влагой.
Здесь, в  этих  местах,  присутствие  людей  казалось  свежей  ссадиной  -
вспухшим,  лиловато-серым   синяком,   демонстративным   следом   насилия.
Невозможно было представить, что Таррант в силах  Затемнить  такую  помету
или хотя бы замаскировать ее на  время.  Если  их  враг  умел  Видеть,  он
наверняка уже заметил их; и никто из них не  сомневался,  что  так  оно  и
случилось.
   "Да помогут нам боги, - лихорадочно молился Сензи. - Нам всем".
   Ночью приходили демоны, кровососы и сходные с ними, но  в  сравнении  с
теми, что  обитали  в  Лесу,  или  даже  с  чертовщиной  Джаггернаута  они
выглядели просто заморышами: вылепленные аурой страхов отряда,  они  могли
обрасти лишь призрачной плотью, чтоб мелькнуть и растаять, не  больше.  Им
не хватало материальности, чтоб устоять против самого  слабого  Рассеяния,
той  материальности,  что  приходит  только   с   годами   паразитического
существования при хозяевах-творцах, что берет  начало  из  темных  глубин,
которые есть во всякой  человеческой  душе.  Даже  Сензи  мог  изгнать  их
труднопроизносимым   словом-ключом   к   Действию.   Видимо,    извращения
человеческой природы, создающей себе демонов, не имели подобия в  сознании
ракхене. Земли, заселенные аборигенами Эрны, в этом смысле были куда более
спокойными, чем те, где жили люди. Здесь почти  не  встречалось  кошмаров,
что терзали первых колонистов.
   "Тогда откуда же пришли пожиратели памяти? - размышлял Сензи. - Ни одно
сознание не способно в одиночку взрастить ужас такой силы".
   Миля за милей убегала под копытами коней однообразная унылая равнина. С
каждым шагом удалялись они от Ниспосланных гор,  и  дымка  легкого  сизого
тумана укутывала уходившие за горизонт острые пики.  Однажды  утром  Сензи
осмотрелся и обнаружил, что больше не видит ничего примечательного: ни гор
за спиной, ни обрыва  на  востоке  -  ничего,  никакой  отметины,  которая
нарушала бы совершенную плоскость земли. Теперь казалось, будто они  могут
ехать бесконечно по неизменной земле, под неизменным небом, и лишь  легкие
ленивые облака заденут их, проплывая, своей мимолетной тенью.
   И тут без всякого предупреждения раздался крик. Кто-то свистнул,  потом
зарычал по-звериному - или это был членораздельный вопль, в  котором  даже
можно было распознать искаженный английский.  Густая  трава  расступилась,
пропустив воинов-ракхене, которые окружили их, встопорщив  гривы,  с  явно
враждебными намерениями. Подоспели и другие, точно стая охотящихся  зверей
- бешеные воины-кочевники явно собирались разобраться с  любым  человеком,
который встал бы на их пути. Их темперамент был так  дик,  так  необуздан,
что Сензи, попытавшийся Познать их,  уловил  лишь  сеть  их  послеобразов,
точно он слишком долго смотрел на солнце.
   И только проводница-ракх спасла положение. Она торговалась за их жизни,
шипела, то приказывая, то убеждая, принимала  угрожающие  позы,  когда  не
хватало слов, - так с рычанием и визгом решался территориальный  конфликт.
Взъерошенный мех и напряжение шей служили далеко не последними аргументами
в иерархическом споре. Неохотно, со злобой расступилось враждебное  племя,
чтобы дать им дорогу. Низкое рычание возникало глубоко в глотках  ракхене,
когда ненавистный человеческий запах достигал их  чувствительных  ноздрей,
но они не двинулись с места, не причинили вреда исконным своим врагам -  и
скоро тоже исчезли, поглощенные бескрайним травяным морем, что тянулось от
горизонта до горизонта без конца и края.
   Они сталкивались и с другими племенами, почти с тем же  результатом.  И
Сензи пришел к выводу, что присоединение  к  отряду  ракханки-красти  было
удивительной удачей. Они уцелели в зловещем Лесу, они  пробивались  сквозь
смертоносные буруны и землетрясения и через засады зверей, но они  никогда
бы не прошли через эти равнины  без  нее.  Ракхов  было  попросту  слишком
много, они  обладали  слишком  взрывным  темпераментом,  слишком  страстно
стремились убивать людей. Отряд разорвали бы  на  куски  прежде,  чем  они
успели бы произнести хоть слово.
   Утомление уже сказывалось на нервах - нормальная  человеческая  реакция
на бесконечные, как две капли воды похожие одна  на  другую  мили.  В  эти
бедные на  события  дни  легко  вспыхивало  раздражение;  страх  и  скука,
объединившись, превращали любую мелкую неприятность  в  повод  для  ссоры.
Сколько еще смогут они так  проехать,  когда  им  со  всех  сторон  грозят
ужасные опасности, а они даже не  имеют  возможности  сразиться?  Миля  за
милей, всегда на виду, ни на мгновение нельзя  уединиться,  чтобы  сменить
одежду, вымыться, облегчиться или хотя бы просто уйти?  По  крайней  мере,
хоть Таррант исчезал каждое утро. Это помогало. Сензи чуть ли  не  глазами
видел, как некое облако  окутывало  Дэмьена,  когда  Охотник  Превращался,
вытягивая широкие крылья, что  уносили  его  в  дневное  убежище.  Таррант
отказывался укрываться вместе с остальными,  и  это  было  мудро:  кто  бы
сказал, когда искушение  легкого  убийства  может  пересилить  вынужденный
сговор священника с совестью, когда  ему,  поклявшемуся  избавить  мир  от
Охотника, станет невмоготу в одной  с  ним  палатке?  Земля  здесь  богата
укрытиями, говорил Таррант, и его Зрение посвященного  легко  проникало  в
тончайшие изменения потоков, которые выдавали близость подходящей  пещеры.
Так что он отдыхал в земле, как мертвец,  пока  они  разбивали  лагерь,  и
отсыпались, и несли нелегкое дежурство. И когда он возвращался к  ночи,  в
глазах Дэмьена было столько же сожаления, сколько  и  облегчения,  что  он
умудрился провести еще один день в безопасности.
   Со временем их стали одолевать кошмары  -  чудовищные  видения,  полные
зловещих,  противоестественных  символов.  Все  чаще  люди  просыпались  в
холодном поту, с колотящимися сердцами, и все  надежды  на  дневной  отдых
развеивались. Даже ракханку это не миновало - она  вздрагивала  во  власти
каких-то  полузвериных  кошмаров,  которые   исторгали   нечленораздельное
рычание из ее рта, яростно билась,  спеленутая  своим  одеялом.  Настоящий
отдых стал почти невозможен, лишь урывки бредовых снов, пока  не  нападали
кошмары.
   А напасть мог и кое-кто еще. Об этом думали все, и все  этого  боялись.
Ведь это враг мог наблюдать за ними откуда-нибудь неподалеку, мог Насылать
этих тварей, чтоб мучить их, лишать их сна, пока они не доберутся  до  его
владений, похожие на собственные тени. Это было реально, и это пугало. Они
пытались бороться - со страхом, с  ночными  кошмарами,  с  клаустрофобией,
выраставшей  из-за  столь  долгой  постоянной  близости  других,  жгучего,
неисполнимого желания побыть одному. И тогда Таррант отразил Творением  их
кошмары, спалив  какие-то  драгоценные  бумаги,  которые  он  до  сих  пор
заботливо укрывал при себе; и после этой его  жертвы  как  будто  вспыхнул
солнечный свет и выжег окрестности от всякой гнили, дав им на время покой.
Творение сохранялось не то день, не то два; у Сензи были сомнения.
   Они направлялись к юго-востоку,  как  посоветовала  ракханка.  Так  они
должны были выбраться к месту, где смыкались две горные цепи,  там  имелся
удобный проход. Они долго и безрезультатно спорили насчет  такого  пути  -
может быть, именно этого и ожидает от  них  враг?  -  но  в  конце  концов
решили, что выбора все равно нет; подступали  холода,  и  дорогу  выбирать
особенно было некогда. Кроме того, неужели они всерьез думают,  что  здесь
можно сохранить тайну? Неужели  искренне  считают,  что  Познанием  нельзя
разведать каждый их шаг, куда бы они ни направились?
   В конце концов, и Таррант убеждал их идти через долину.
   - В горах потоки должны быть сильнее, - сказал он,  -  и  они  текут  к
нашему врагу. Здесь это на