абого  красноватого  света,  исходила  резкая
омерзительная    вонь.    Дым    столбами    поднимался    над     этими
светильниками-курильницами и на уровне глаз Пакс клубился,  извивался  и
превращался  в  одно  неопределенной  формы  облако.  В   полуобморочном
состоянии Пакс смотрела на него, удивляясь тому, что у нее еще находятся
силы, чтобы  пытаться  понять,  на  что  похоже  изменяющееся  поминутно
облако. Эти размышления и наблюдения отвлекли ее от заклинаний, читаемых
жрецами. Пакс даже нашла в себе силы повторить про себя молитву и десять
заповедей Геда. Но боль и усталость все же сделали свое дело: как только
стражники направились к ней, она не смогла больше сосредоточиться ни  на
чем, кроме ожидания новых страданий. У нее свело живот,  язык  прилип  к
пересохшему нёбу. Двое охранников перерезали ремни,  которые  удерживали
запястья Пакс, и отпустили  ее.  Она  рухнула  вниз  всем  телом,  лицом
вперед, ударившись об пол, словно сброшенный с  телеги  мешок.  Пакс  на
мгновение вновь потеряла сознание и даже не почувствовала, как стражники
обрезают ремни, удерживавшие у столбов ее ноги. Она пришла в себя,  лишь
когда ее ступни также стукнулись об пол.
   Облегчение от  того,  что  руки  перестало  вырывать  из  тела,  было
недолгим. Не прошло и минуты, как конвоиры схватили ее за руки и за ноги
и перетащили на каменный алтарь в центре помоста. Они вновь привязали ее
за  запястья  и  лодыжки  так,  что  грубая   каменная   глыба   впилась
шероховатостями в израненную спину Пакс. Высокий жрец  положил  плоский,
довольно большой камень на живот Паксенаррион.  Затем  из-за  его  спины
показался его напарник и положил второй камень ей на грудь. Пакс гадала,
что будет дальше. Пока что камни не доставляли  ей  особого  неудобства,
если не считать боли в тех местах, где их вес  пришелся  на  ожоги.  Она
ждала, что произойдет. Пока что, не ощущая сильной боли в руках и плечах
и имея возможность расслабить шею, положив голову на каменную глыбу, она
чувствовала себя куда лучше, чем до этого. Впрочем, через  минуту  дикая
боль  прокатилась  волной  от  пальцев  к   локтям   и   плечам.   Стало
восстанавливаться  кровообращение,  и  затекшие,  онемевшие   конечности
горели, словно в огне. Тем временем жрецы подозвали зрителей, сказав  им
подойти поближе.
   - Мы продемонстрируем вам пытку, которая применяется только в случаях
особо важных жертвоприношений, таких как сегодняшнее,  -  сказал  первый
жрец. - Мы будем прибавлять вес  к  этим  камням,  используя  для  этого
звенья тяжелой железной цепи. Вес будет увеличиваться до тех  пор,  пока
она не перестанет дышать. Потом мы снимем  несколько  звеньев,  и  тогда
главным мучителем для нее станет время.  Рано  или  поздно  ее  тело  не
выдержит, легкие не смогут втянуть в себя воздух, и дыхание остановится.
Вы же будете нашими помощниками в ритуальной части  этой  процедуры.  Вы
вручили свои души нашему  Повелителю,  и  теперь  от  вашего  имени  мы,
действуя ему во славу, будем добавлять столько звеньев цепи, сколько  вы
потребуете.
   Рядом с алтарем стоял большой кувшин, в  который  каждый  подходивший
бросал монету или две. По команде жрецов  стражники  опускали  на  камни
соответствующее число звеньев железной  цепи.  Один  человек  в  богатом
шелковом одеянии положил в копилку большую серебряную монету. Двенадцать
звеньев зараз опустились Пакс на грудь.
   Навалившаяся на нее тяжесть впечатала  спину  Паксенаррион  в  камень
алтаря. Перед нею прошла лишь половина  толпы,  а  ей  уже  было  тяжело
дышать. Она попыталась напрячь грудь и вдыхать за счет мышц  живота,  но
жрецы сразу же добавили груза именно на  нижний  камень.  Перед  глазами
Пакс  опять  поплыли  разноцветные  круги.  Она   зажмурилась,   пытаясь
сосредоточиться лишь на своем дыхании. Она слышала  жрецов,  но  уже  не
могла разобрать, что именно они  говорят.  Когда  сознание  должно  было
вот-вот покинуть Пакс,  тяжесть  перестала  увеличиваться.  Она  уже  не
понимала, что происходит, а лишь инстинктивно боролась за каждый  вздох.
Воздух с хрипом входил и выходил из ее горла. Кто-то плеснул ей  в  лицо
холодной водой. Вода  попала  ей  в  рот,  Пакс  подавилась,  попыталась
откашляться и не смогла. Прежде чем она окончательно отключилась, с  нее
сняли несколько звеньев цепи и стали наблюдать за тем,  как  она  станет
сопротивляться оставшемуся весу. Когда и эта тяжесть измотала ее вконец,
были сняты еще несколько звеньев.
   Больше всего Пакс хотелось уснуть  и  чуть-чуть  отдохнуть  от  этого
кошмара. Но с таким грузом на груди и на  животе  ни  о  каком  сне  или
забытьи речи быть  не  могло.  Стоило  ей  чуть  забыться,  как  дыхание
останавливалось. И  вновь  она  потеряла  счет  времени,  совершенно  не
представляя, сколько тянутся эти мучения. Ей казалось, что от  одного  с
невероятным трудом дающегося вдоха до другого проходит едва ли  не  час.
Она слышала голоса, чувствовала,  как  жрецы  играют  с  нею  на  потеху
публике, то добавляя веса, то снимая часть звеньев с ее груди и  живота.
Время от времени они начинали колоть ее остриями кинжалов,  хлестать  по
ногам и рукам плетьми, плевать ей в лицо, пытаясь добиться хоть какой-то
реакции. Она была способна думать лишь о воздухе, желать  лишь  воздуха.
Она боролась за каждый вдох, а камень и металл, лежавшие на ней, слишком
быстро выдавливали из ее груди с таким трудом добытый воздух.
   В те минуты, когда сознание не отказывалось служить Пакс, она не  раз
и не два вспоминала о том, как раньше переносила выпадавшие на  ее  долю
арест или плен. В ту ночь, которую она провела в карцере в роте  герцога
Пелана, она так жалела себя, страшась, как самого  страшного  наказания,
гнева Стэммела. Боль  казалась  ей  настоящей  и  нестерпимой,  страх  -
абсолютно обоснованным... Сейчас Пакс прекрасно понимала, что  это  были
совершенно  детский  страх  и  боль  ребенка,  которого   отшлепали   за
проступок. Ребенок, растерявшись и не понимая взрослой жизни, не верит в
то, что боль скоро  пройдет,  а  родители  рано  или  поздно  перестанут
сердиться. Он  при  этом  искренне  уверен  в  том,  что  его  страдания
неимоверно тяжелы. Взрослые разбираются в этом уже лучше.  Повзрослевшая
Пакс пожалела ребенка в самой  себе,  вспомнив,  как  она,  замерзшая  и
испуганная, сидела в темном карцере, похоронив раз  и  навсегда  надежду
стать  настоящим  воином.  А  потом  -  каким  жестоким  показалось   ей
наказание, которое понес Коррин! Много дней после этого она вздрагивала,
представляя на себе удары хлыстом и позор перед строем. С нее хватило  и
того, что ее вывели на плац перед всей ротой без одежды. Так, постепенно
в ней выковывалась солдатская выносливость,  умение  переносить  боль  и
преодолевать страх, заменяя его злостью, стремлением к победе и надеждой
на  отмщение.  Этот  праведный  гнев  сослужил  ей  хорошую   службу   в
противостоянии силам Синьявы, по крайней мере  так  ей  тогда  казалось.
Стремясь отомстить за погибших друзей, она  сделала  то,  что  в  другой
ситуации оказалось бы не под силу обычному человеку. Зато в Колобии  тот
же самый гнев навлек на нее страшную беду. Она слишком хорошо помнила то
состояние - черную ярость, граничащую с безумием,  куда  менее  невинное
чувство, чем паника избитого новобранца. Но, в конце  концов,  под  этой
яростью скрывались  те  же  самые  детские  страхи,  спрятанные,  хорошо
замаскированные, но так и не подавленные до конца.
   И опять Паксенаррион видела себя такой, какой представляла в  детских
мечтах. Она скакала на прекрасном коне в сверкающих доспехах и с мечом в
руке. Боль и удушье заставили образ померкнуть.  Ей  удалось  разглядеть
тень, отбрасываемую прекрасным всадником, тень,  сотканную  из  страхов,
которые и породили этот исполненный силы и  уверенности  в  себе  образ:
отчаяние, унижение, боль, смерть в одиночестве или в окружении врагов, а
дальше - пустота,  бесконечная  пустота.  Она  всегда  боялась  этого  и
творила из этих страхов мечту - о власти,  о  свободе,  о  непреодолимой
силе и храбрости. Она заставила себя поверить в то, что ей  не  придется
пережить ничего из того, что так ее пугало, ибо ей  суждено  было  стать
героем, побеждающим всех врагов, героем, который выше любого страдания.
   И  вот  она  лежит,  связанная  по  рукам   и   ногам,   истерзанная,
беспомощная, перед врагами, которые наслаждаются ее болью и страданиями.
По их словам, это  прекрасный  пример  власти  Лиарта.  Для  них  она  -
замечательная возможность вложить еще больше страха и ненависти в  своих
последователей, доказательство тому, что победа света -  лишь  обман.  И
нет у нее  ничего,  что  она  могла  бы  противопоставить  лживым  речам
служителей зла: нет ни силы, ни сверкающего меча, ни горячего  коня,  ни
возможности защитить даже саму себя.
   Потом образ ее мечты перестал дрожать и расплываться  в  дымке.  Пакс
яснее прежнего увидела паладина на  сверкающем  коне.  В  конце  концов,
никто на свете не хочет  страданий,  не  хочет  стать  жертвой  заговора
черных сил, жертвой предательства, никто не желает ни себе, ни кому-либо
из близких таких мучений, какие выпали на ее долю.  Ее  детские  страхи,
пусть и оставшиеся с нею на всю жизнь, ничем не отличались  от  страхов,
испытываемых другими. Людям  свойственно  бояться  боли,  одиночества  и
отчаянной тоски, точно так же, как им  свойственны  тяга  к  деньгам,  к
комфорту, желание любить и  быть  любимыми,  простое  желание  по  вкусу
посолить пищу. Это Пакс осознала, живя у киакдана. А сейчас,  на  пороге
смерти, она в конце  концов  признала  за  собой  право  испытывать  эти
человеческие страхи. Она поняла, что не должна отрицать  их  в  себе,  а
должна лишь побеждать, преодолевать их в глубине своей души.
   И в этом - Пакс не могла не понимать - мечта сбылась  полностью.  Она
реализовывалась не в преодолении сугубо эгоистического страха за себя  и
стремлении защитить только себя саму, но создавалась постепенно с  целью
выступить на стороне добра, защищая других.  И  за  эту  мечту,  как  бы
далека и недостижима она ни казалась в эти страшные минуты,  стоило  еще
побороться до последнего вздоха.  Прекрасный  образ  непобедимого  героя
вовсе не уводил сознание от страха, как типичная мечта о власти и  силе,
но в ее случае уже исполнившаяся мечта в жизни Пакс вновь обращала ее  к
тому самому  страху.  Вся  ее  жизнь,  весь  узор,  раскрашенный  яркими
красками, был похож на прекрасную песню, на символическое дерево  жизни,
о котором рассказывал ей киакдан под кронами священной рощи. Корни этого
дерева уходили в  толщу  страхов;  отчаяния,  набирались  сил  в  смерти
друзей, опутывали кости павших,  впитывали  в  себя  пролитую  кровь.  А
где-то высоко-высоко наверху сверкали на солнце мирные весенние листочки
и яркие лепестки цветов. И чтобы стать такой цветущей веткой, непременно
нужно питаться теми же самыми страхами. А значит, уметь  находить  их  в
себе, направлять и использовать себе во благо,  но  не  отвергать  и  не
отбрасывать.
   Эти мысли привели ее к видению нового образа. И Пакс не узнала  себя.
Кто она теперь? Какая она? Этого она не смогла  бы  сказать  даже  самой
себе. Словно несколько четко очерченных "я" появились  в  ее  внутреннем
мире, таинственным образом разделенные и  в  то  же  время  неразрывные.
Пленница своего терзаемого тела, она оставалась  все  тем  же  ребенком,
воспринимавшим каждую новую пытку как  волну  невыносимой  боли,  каждый
стон, вызываемый этой  болью,  -  как  новое  унижение.  Опытный,  много
повидавший на своем веку солдат  с  сочувствием  смотрел  на  это  тело,
которое постепенно отступало под натиском истощения и невыносимой  боли,
как сдавалось бы любое тело: чье-то чуть раньше, чье-то чуть позже. И не
было никаких оснований стыдиться ни своей беспомощности, ни каких бы  то
ни  было  звуков,  издаваемых  под  пыткой,  ни  запаха,  исходящего  от
истерзанного тела. Такое могло случиться с кем угодно, и Пакс  с  чистой
совестью могла сказать,  что  никогда  не  насмехалась  над  страданиями
других и не хвасталась, что на  месте  другого  смогла  бы  продержаться
дольше или лучше. Этот закаленный в боях солдат  требовал  от  нее  лишь
одного: терпеть, пытаться сберечь силы и пусть  даже  погибнуть,  но  до
последней секунды сохранить надежду  на  то,  что  удастся  отомстить  и
прихватить с собой на тот свет хотя бы одного врага. Но в  то  же  время
Пакс понимала, что появился в ней еще кто-то: она  сама,  но  совершенно
новая, отказавшаяся от вечной солдатской тактики  выжидания,  накопления
злости, стремления отомстить. Это ее новое "я" заглядывало в собственные
страхи, в свою же боль и пыталось найти нити, связывавшие ее с теми, кто
собрался вокруг, по крайней мере с теми из ее мучителей, кто выглядел не
довольным, а испуганным, с теми, кто не был потерян окончательно для сил
добра.
   В редкие минуты передышки, когда жрецы отвлекались  от  издевательств
над нею, чтобы обратиться к своим  последователям,  или  когда,  приведя
Пакс в чувство, готовили инструменты для  новых  пыток,  она,  к  своему
удивлению, ощущала себя абсолютно спокойной.  Разумеется,  ни  боль,  ни
страх  никуда  не  исчезли.  Но  она  не  чувствовала   себя   обязанной
реагировать на них так, как раньше. В ней  не  осталось  ни  злости,  ни
ненависти, ни жажды мести - ничего, кроме жалости  к  тем,  кто  находил
происходящее забавным, и тем, кто не понимал, зачем он здесь  находится,
но не мог найти в себе храбрости воспротивиться или просто уйти. То, что
с нею случилось, могло случиться. Все, чего  она  боялась,  все,  с  чем
боролась, взяв в руки оружие, - все это навалилось на нее  непреодолимой
тяжестью и... и  она  смирилась.  Смирилась  не  потому,  что  это  было
справедливо:  такой  кошмар  не  мог  быть  порождением  справедливости.
Смирилась не потому, что  заслужила  это:  никто,  ни  один  человек  не
заслуживал такого насилия над собой. Смирилась она  потому,  что  смогла
смириться, будучи такой, какой она была. Это смирение  разрушало  власть
зла над нею и над другими, доказывая на примере  ее  истерзанного  тела,
что сила страха коренится в самом страхе, что еще  большая  сила  может,
питаясь от тех же погруженных во мрак корней, найти путь к свету.
   Этот покой, это смирение создали вокруг себя небольшой островок  мира
в море насилия и жестокости. Сначала это заметили только жрецы,  которые
обрушили всю свою ненависть и злобу на крошечный клочок инородного в  их
святилище светлого спокойствия. Но  оно  не  было  ни  стальным  листом,
который можно было бы согнуть или пробить  другой  сталью,  ни  стеклом,
которое можно расколоть, а походило скорее на застывший на  одном  месте
мощный поток,  исходивший  от  неровного  ритма  едва  бьющегося  сердца
Паксенаррион и даже от ее стонов. Спокойствие распространялось все  шире
и шире. Оно лилось из глаз, в которых  не  было  ненависти  к  тем,  кто
плевал ей в лицо или пробовал на вкус  ее  кровь;  из  голоса,  который,
вырываясь из ее окровавленного горла, рождал лишь стоны и слова молитвы,
а не проклятия в адрес своих мучителей.
   Те, кто в изумлении смотрел на нее,  не  могли  не  видеть  ран:  они
видели, как эти раны появлялись на теле Паксенаррион, они сами делали их
более болезненными. Все видели кровь, чувствовали ее  запах.  Многие  из
них познали  ее  соленый  вкус.  Все  ощущали  удушливый  запах  горелой
человеческой плоти. Все видели, как  появляются  на  теле  пытаемой  все
новые и новые раны и как жрецы ковыряют клинками  и  каленым  железом  в
старых,  заставляя  их  вновь  кровоточить.  Все  видели,  как   умирала
девочка-служанка. Все видели исполосованного кнутом и  истекшего  кровью
мальчика. Все присутствовали при поругании девственности и  видели,  как
надругались над старыми солдатскими шрамами, покрывая их свежей  кровью.
Все, все слышали, как стонет паладин, как и обещали им жрецы.
   И все же... Они не чувствовали ее ненависти. Они  не  чувствовали  ее
страха. И когда ей удавалось произнести несколько слов, она  говорила  о
том, что воля Великого Господина в конце концов восторжествует. Жрецы  в
ответ кричали, угрожали ей, обещали все более страшные пытки, но все  их
угрозы разбивались о  стену  спокойствия  и  убежденности  пытаемой  ими
женщины. Это спокойствие растекалось  все  шире  и  шире  по  залу,  как
незаметно выходит из берегов и разливается по  окрестным  берегам  вдруг
переполнившийся водой ручей по окончании сухого сезона,  когда  проходят
первые дожди.
   Один за другим те, кто собрался в  зале,  прекращали  издеваться  над
Пакс или, понукаемые жрецами, делали это все с меньшей охотой. Она  была
столь слабой и столь беззащитной,  столь  истерзанной,  что...  что  они
вдруг представили себе сестер, подруг, матерей - всех, кого они знали  и
кто мог оказаться на ее месте. Когда они пришли в этот подземный  черный
зал, то думали, что им  доставит  удовольствие  увидеть  паладина  -  не
гордого  и  могущественного,  на  прекрасном  коне,   а   униженного   и
измученного. Но почти все они знали,  кто  такая  Пакс,  знали,  что  ей
пришлось пережить. По  крайней  мере  всем  была  известна  ее  история,
начиная с того года, когда  ей  пришлось  покинуть  Фин-Пенир  и  жалким
трусом, убогой  нищенкой  ходить  по  городам  и  деревням,  боясь  даже
попросить себе кусок хлеба. Все знали, что она родилась в  бедной  семье
простого крестьянина. Какой же был  смысл  в  том,  чтобы  унизить  дочь
пастуха, которая к тому же уже познала весь возможный стыд  и  унижения?
Кое-кто из присутствовавших  раньше  был  солдатом.  Им  не  нужно  было
объяснять, откуда на теле мучимой женщины множество шрамов: мало на  ком
из них не было таких же, общих для всех солдат ран, полученных  за  годы
тяжкого ратного труда. Эти люди понимали, что они не станут храбрее,  не
докажут свою доблесть, переломав  кости  связанному  по  рукам  и  ногам
такому же солдату, как и они. А те, кто  поначалу  хохотал,  глядя,  как
происходит  поругание  девственности,  и  даже  многие   из   тех,   кто
присоединился к этому с охотой и удовольствием, теперь переводили взгляд
с того места, где еще недавно лежала мертвая служанка, в тот  угол,  где
по-прежнему  валялось  тельце  истекшего  кровью,  истерзанного   кнутом
ребенка. При этом они ощущали что-то похожее на стыд - за себя,  за  то,
что они могли поставить удовлетворение своей  похоти  в  ряд  с  другими
адскими издевательствами над людьми. Все понимали, что  Паксенаррион  не
представляла для них  никакой  опасности.  Многие  задавались  вопросом,
почему они решили, что им нужно  ее  бояться  и  за  что-то  ей  мстить.
Паладины никогда не обижали беззащитных и не нападали на  безоружных,  а
опасность... опасность исходила от кого-то другого  и...  и  похоже,  от
тех, кто избрал для себя символом рогатый круг Лиарта,  от  тех,  кто  с
восторгом орудовал шипастым кнутом и раскаленными цепями.
   Мало-помалу настроение собравшейся в подземелье толпы стало меняться.
Почувствовав, что нестойких подданных начинают мучить сомнения, жрецы не
могли не попытаться пресечь опасные мысли в  зародыше.  Но  страх  перед
ними не помог восстановить былое настроение толпы. А когда жрецы занесли
клинки над  далеко  не  случайно  выбранными  жертвами,  жажда  крови  и
звериный восторг при виде чужих страданий сменились в душах  большинства
присутствовавших  внутренним  смятением  и  каким-то  неясным,  еще   не
оформившимся сочувствием к жертвам. Час шел за часом,  сгоревшие  факелы
меняли на новые, день сменялся ночью,  ночь  переходила  в  новый  день.
Постепенно многие из тех, кто пришел в храм Лиарта убежденным в  правоте
темных сил, к собственному  удивлению,  стали  смотреть  на  мир  совсем
по-другому.
   Пакс едва ли смогла бы уловить это изменение в  настроении  и  мыслях
тех, кто пришел посмотреть на ее мучения. В те редкие минуты, когда  о