сь.
   Он, оказывается, давно отвернулся от окна и смотрел прямо  на  нее.  Лицо
его было залито лунным светом.
   -  Это  правда.  Вчера  я  вдруг  понял,  что  мне   неприятна   страсть,
пробуждаемая  Майдаладаном.  Я  предпочитаю  действовать   по   собственному
желанию. И твою страсть я тоже хотел бы разжечь сам. Повторяю: я  пришел  не
для того, чтобы переспать с тобой; я всего лишь хотел  сказать  то,  что  ты
только что услышала.
   Она до боли стиснула руки. Но все же не удержалась и поддразнила  его,  и
голос ее звучал довольно холодно.
   - Если это правда, - сказала она, - то,  я  полагаю,  прошлой  весной  ты
явился в Лараи Ригал  исключительно  для  того,  чтобы  полюбоваться  нашими
садами, верно?
   Он не пошевелился,  но  голос  его,  казалось,  сам  приблизился  к  ней,
каким-то невероятным образом зазвучал совсем  рядом.  И  звучал  он  чуточку
хрипловато.
   - Тогда я хотел полюбоваться только одним цветком, - сказал Дьярмуд. -  И
нашел в ваших садах куда больше, чем надеялся найти.
   Ей следовало бы хоть что-то сказать, бросить ему в лицо одну  из  его  же
собственных язвительных шуточек, но во рту почему-то пересохло,  и  говорить
она оказалась не в состоянии.
   А он уже и сам двинулся к ней, приблизившись всего на полшага, но тут  же
оказался в темноте, выйдя из полосы  света.  Пытаясь  разглядеть  его  лицо,
Шарра снова услышала его голос - теперь он  уже  тщательно  -  и  совершенно
тщетно! - скрывал охватившее его волнение:
   - Принцесса, сейчас настали тяжелые времена, и у этой войны свои  законы;
она может означать, что наступает конец нашему  миру,  всему  тому,  что  мы
знали и любили. Но,  несмотря  на  это,  я  с  твоего  позволения  хотел  бы
посвататься к тебе так, как того  требует  обычай,  как  подобает  свататься
принцу Бреннина к принцессе Катала, и завтра же я скажу твоему отцу то,  что
говорю сегодня тебе.
   Он помолчал. Шарре вдруг показалось, что ее комната вся пронизана  лунным
светом, и ей на миг стало страшно; она задрожала всем телом и снова услышала
его голос.
   - Шарра, - сказал он, - В ТВОИХ ГЛАЗАХ ВОСХОДИТ СОЛНЦЕ!
   Сколько мужчин делали ей предложение, произнося эту традиционную  формулу
любви! Сколько мужчин - но ни один никогда не мог заставить ее плакать.  Она
хотела встать, но не верила собственным ногам. Он все еще был  на  некотором
расстоянии от нее. Согласно обычаю - так он сказал.  Станет  говорить  с  ее
отцом утром. И она, безусловно, слышала волнение в его голосе...
   И снова услышала это волнение в каждом его слове, ибо он снова заговорил:
   - Если я неприятно удивил тебя, то прошу за это прощения. Этого я  совсем
не хотел. А теперь я уйду. И не стану говорить с Шальхассаном  до  тех  пор,
пока ты сама мне не позволишь.
   Он уже двинулся к двери. И тут она... Но он же не  мог  видеть  ее  лица!
Сидела-то она в тени и все время молчала...
   Она не только вскочила, но и,  выталкивая  слова  из  заплетающихся  уст,
попыталась справиться с мучительной волной любви и  страсти,  охватившей  ее
всю, так что голос ее звучал смущенно, но где-то в  глубине  все  же  таился
смех:
   - Ну скажи, к чему вся эта игра? И  зачем  притворяться,  что  Майдаладан
здесь ни при чем? Чтобы окончательно запутаться, да так и  не  понять,  куда
способны занести нас собственные непристойные мысли и желания?
   Он резко повернулся к ней, издав горлом какой-то странный звук.
   Она сделала шаг в сторону, к свету,  чтобы  он  мог  видеть  ее  лицо,  и
сказала, глядя ему прямо в глаза:
   - Ну скажи на милость, разве я могла  бы  когда-нибудь  полюбить  кого-то
еще?
   И он мгновенно оказался рядом, и его губы уже осушали ее слезы,  целовали
ее уста, и полная луна Майдаладана светила над ними, осыпая их дождем  своих
белых лучей, разгоняя царившую вокруг тьму и  заставляя  их  забыть  о  том,
сколько тьмы еще будет у них впереди.
 
*** 
 
   На открытом месте всегда холоднее, но сегодня ночью мороз  отчего-то  был
не такой свирепый, заснеженные холмы сияли ярким светом, а над  головой  еще
ярче светили крупные звезды; свет тех, что помельче  и  послабее,  затмевала
полная луна, явившаяся сегодня во всей своей красе.
   Кевин ровным шагом ехал к востоку, и постепенно  стал  ощущаться  пологий
подъем. Настоящей дороги или тропы не было, во всяком случае, в таких снегах
она совершенно затерялась. Но, впрочем, сугробы здесь оказались  не  слишком
глубоки.
   Холмы разбегались в обе стороны - к  югу  и  к  северу,  -  и  он  вскоре
добрался до самой высокой точки гряды и остановился, чтобы оглядеться. Вдали
в серебристом свете луны посверкивали горные вершины, далекие и  загадочные.
Он надеялся, что ехать слишком долго не придется.
   Справа от него между сугробами и ледяными торосами мелькнула темная тень,
и Кевин резко повернулся в ту сторону, пронзительно сознавая, что  безоружен
и совершенно одинок во всей этой бескрайней ночи.
   Но это был не волк. Серый пес неторопливой и какой-то сдержанной походкой
приблизился к всаднику и остановился  перед  самой  мордой  коня.  Это  было
прекрасное животное, хотя шкуру его покрывали ужасные шрамы, и  Кевин  сразу
почувствовал к нему глубочайшее расположение.  Некоторое  время  они  так  и
стояли - точно статуи в снегу на вершине холма, -  слушая  тихие  шелестящие
вздохи ветра.
   - Ты отведешь меня туда? - спросил Кевин.
   Пес Кавалл еще некоторое время молча  смотрел  на  него,  словно  пытаясь
задать какой-то вопрос или требуя какого-то подтверждения от этого одинокого
всадника на одиноком коне.
   Кевин догадался.
   - Я действительно боюсь, - признался он. - Но я  никогда  и  не  стал  бы
лгать тебе. Какое-то сильное чувство влечет меня, и оно стало еще сильнее  -
с тех пор, как ты здесь. Я бы и один все равно отправился в Дан Мору. Так ты
покажешь мне путь туда?
   Порыв ветра взметнул снег на вершине холма.  Когда  снег  улегся,  Кавалл
повернулся  и  потрусил  вниз  по  склону  холма  на  восток.  Кевин  быстро
оглянулся. Позади виднелись огни Морврана и  Храма,  и,  если  прислушаться,
даже здесь еще слышны были приглушенные расстоянием крики и смех. Он натянул
поводья, и конь двинулся вперед, следом за псом, и по  мере  того,  как  они
спускались все ниже по склону, огни и шум окончательно исчезли.
   Он знал, что это не слишком далеко от Гуин Истрат.  Примерно  час  Кавалл
вел его, спускаясь в долину и чуть забирая к северо-востоку. Конь, человек и
пес были  единственными  движущимися  точками  в  этом  зимнем  безмолвии  и
неподвижности. А ведь когда-то здесь  зеленели  луга,  но  теперь  они  были
завалены толстым слоем снега, из которого торчали порой одетые инеем  кусты,
да виднелся свинцовый лед в небольших овражках. Дыхание замерзало, становясь
видимым в темном ночном воздухе, а единственными звуками были фырканье коня,
шуршание снега под его копытами да вздохи ветра, теперь уже почти неслышные,
поскольку Кавалл и Кевин спустились с холма в низину.
   Вдруг пес остановился и снова внимательно  посмотрел  на  Кевина,  и  тот
далеко не сразу сумел разглядеть пещеру, хотя они находились прямо  напротив
нее.
   Вход сильно зарос кустарником и плющом и оказался значительно меньше, чем
Кевин предполагал - скорее, это была просто трещина в скале.  Тропинка  вела
наискосок, как бы мимо входа в пещеру и куда-то вниз,  видимо,  к  последним
пологим отрогам холмов. Не будь луна такой  яркой,  он  бы  вообще  никакого
входа не разглядел.
   Если честно, то руки у Кевина здорово дрожали. Он несколько раз  медленно
и глубоко вздохнул, пытаясь успокоиться, и действительно  почувствовал,  что
сердце начинает биться медленнее и ритмичнее. Спешившись, он встал  рядом  с
Каваллом, глядя на вход в пещеру. Ему было очень страшно.
   Потом он еще раз глубоко вздохнул, вернулся к своему коню и долго  гладил
его по морде, прижимаясь к нему щекой  и  чувствуя  его  тепло.  Потом  взял
поводья и развернул коня мордой к холмам и лежавшему за ними городу.
   - А теперь ступай, - сказал он и шлепнул коня по крупу.
   Немного удивленный тем, как легко это ему удалось, он смотрел,  как  конь
рысцой бежит назад по собственному, ясно видному следу. Кевин еще долго  мог
его видеть в ясном лунном свете, пока тропа, приведшая их сюда, не повернула
на юг и конь не исчез за склоном холма. Он  еще  несколько  секунд  постоял,
глядя на запад, туда, где исчез его верный друг, и сказал,  поворачиваясь  к
Каваллу:
   - Ну что ж, пора и мне. - Пес сидел на  снегу,  наблюдая  за  ним  своими
блестящими глазами, в которых было так много печали, что  Кевину  захотелось
обнять его, но  не  он  был  его  хозяином,  их  жизни  еще  только  впервые
соприкоснулись, и он не осмелился. Только каким-то  детским  жестом  помахал
псу на прощание и, не сказав больше ни слова, пошел прямо в Дан Мору.
   И не оглянулся. Позади остался только Кавалл, который, неподвижно сидя на
залитом лунным светом снегу, лишь вопросительно посмотрел бы на него  своими
ясными глазами, если бы он вернулся. А что он ответит на этот немой  вопрос?
И Кевин,  раздвинув  колючие  ветки  кустарника,  решительно  шагнул  внутрь
пещеры.
   И сразу его со всех сторон окружила темнота. Он не захватил  с  собой  ни
фонаря, ни свечи, так что пришлось  подождать,  пока  глаза  не  привыкли  к
темноте. И пока он ждал, до него вдруг дошло, что вокруг  совсем  тепло.  Он
снял плащ и бросил его у входа, но чуть в стороне. Поколебавшись минуту,  он
сделал то же самое  с  великолепно  вышитым  жилетом,  который  подарил  ему
Дьярмуд. Сердце у него екнуло, когда рядом раздался всплеск крыльев,  но  то
была всего лишь птица. Один раз пронзительно прокричала  она,  потом  еще  -
протяжным  дрожащим  криком.  А  потом,  несколько  секунд  спустя,  коротко
крикнула в третий раз, на полтона ниже. И Кевин,  держась  правой  рукой  за
стену, двинулся вперед.
   Камней под ногами  почти  не  было;  пологая  тропа  вела  куда-то  вниз.
Раскинув руки, он мог обеими коснуться обступавших его стен.  Ему  казалось,
что потолок пещеры где-то  очень  высоко,  но  в  такой  темноте  разглядеть
что-либо было невозможно.
   Сердце уже перестало так бешено биться, и ладони были сухими, хотя  стены
вокруг были из грубого влажного камня, да и эту сплошную черноту было трудно
переносить, но он совершенно твердо знал, что зашел так далеко не просто для
развлечения и не для того, чтобы сломать себе шею на темной тропе.
   Он двигался вперед еще очень долго, но не знал, сколько времени прошло  с
тех пор,  как  он  очутился  в  пещере.  Дважды  стены  почти  смыкались,  и
приходилось протискиваться  между  ними  боком.  Один  раз  кто-то  крылатый
пролетел в темноте совсем близко от него, и Кевин в страхе даже присел. Но и
это все постепенно  оставалось  в  прошлом.  Вскоре  коридор  резко  свернул
направо и более круто пошел вниз,  и  далеко  впереди  Кевин  увидел  сияние
света.
   Стало еще теплее. Он расстегнул еще одну пуговицу  на  рубахе,  а  потом,
повинуясь странному порыву, скинул рубаху совсем. Огляделся. Даже освещенный
этим новым ярким светом верхний свод пещеры был так  высок,  что  совершенно
терялся в царившем наверху мраке. Тропа стала шире и теперь спускалась  вниз
в виде широких ступеней. Он считал  их  -  просто  от  нечего  делать,  -  и
двадцать седьмая ступень  оказалась  последней.  С  нее  он  шагнул  на  пол
какого-то  округлого  помещения,  очень  просторного  и  освещенного   ярким
оранжевым светом, источник которого он так и не смог определить.
   Кевин инстинктивно замер на пороге и сразу же почувствовал,  как  у  него
волосы встают дыбом, а сердце мощными толчками погнало кровь  по  телу.  Это
было еще не любовное томление, хотя он знал, что появится и  оно,  а  просто
воздействие мощных магических сил, которыми обладало это  в  высшей  степени
таинственное место.
   - Светлы твои волосы, и светла твоя кровь, - услышал Кевин вдруг и  резко
обернулся.
   Он ее не видел, да так и не заметил бы, если  б  она  не  заговорила.  Не
более чем в трех футах от него возвышалась грубо сделанная каменная  скамья,
вырубленная прямо в скальной породе, и на ней, почти согнувшись от  старости
вдвое, восседала морщинистая, уродливая старуха. Длинные  свалявшиеся  пряди
неопрятных волос косицами падали ей на спину и свисали  по  обе  стороны  ее
исхудалого лица. Узловатыми пальцами, такими  же  искривленными,  как  и  ее
позвоночник, она неустанно вязала что-то бесформенное. Заметив, насколько он
ошеломлен, старуха рассмеялась громким  визгливым  смехом,  широко  открывая
свой беззубый рот. Глаза ее, видимо, некогда  голубые,  теперь,  замутненные
катарактами, стали белесыми и слезящимися.
   Ее бывшее белым платье теперь, покрытое пятнами и  засаленное,  приобрело
совершенно неопределенные оттенок и форму и во многих местах  было  порвано.
Сквозь одну из дыр он увидел пустой мешочек морщинистой груди.
   Неторопливо и чрезвычайно почтительно Кевин поклонился ей,  Хранительнице
Порога. Она все еще смеялась, когда он поднял голову, и слюна текла у нее по
подбородку.
   - Сегодня Майдаладан, - сказал он.
   Через некоторое время она успокоилась, глядя на него  снизу  вверх  и  не
вставая со своего каменного сиденья. Спина у нее была настолько согнута, что
ей приходилось выворачивать шею вбок, чтобы посмотреть на него.
   - Верно, - сказала она. - Ночь Возлюбленного Сына. Вот уже семь сотен лет
миновало с тех пор, как сюда являлся мужчина, да еще накануне Иванова дня. -
Она ткнула куда-то одной из спиц, и Кевин увидел рядом с нею груду костей  и
череп.
   - Я не позволила ему пройти, - шепотом пояснила старуха и засмеялась.
   Он сглотнул застрявший в горле комок страха.
   - И давно, - с трудом выговорил он, - ты здесь сидишь?
   - Дурак! - выкрикнула она так громко  и  неожиданно,  что  он  подскочил.
"Дуракдуракдуракдурак", - эхом отдалось от каменных стен, и где-то высоко он
услышал шуршание летучих мышей. - НЕУЖЕЛИ ТЫ ДУМАЕШЬ, ЧТО Я ЖИВАЯ?
   "Живаяживаяживаяживая", - услыхал он, а потом стало  так  тихо,  что  ему
было слышно лишь собственное дыхание. Он видел, как  старуха  отложила  свое
вязание - опустила его на пол,  рядом  с  теми  костями.  Потом  она  снова,
вывернув шею, посмотрела на него снизу вверх. В руках у нее осталась  только
одна спица, длинная, острая, потемневшая от времени. И нацеленная прямо  ему
в сердце. И вдруг старуха запела - чистым, но очень тихим голосом,  так  что
никакого эха не последовало:
 
   Светлы твои волосы, и светла твоя кровь,
   Желтые кудри и красная кровь для Богини.
   Назови же имя свое, моя любовь,
   Настоящее имя - только им ты зовешься отныне.
 
   И за тот краткий миг,  что  оставался  у  Кевина  Лэйна,  прежде  чем  он
выкрикнул это имя, он успел вспомнить огромное множество вещей  -  что-то  с
печалью, а что-то с любовью и нежностью. А  потом  он  выпрямился  переднею,
Хранительницей Порога, чувствуя, как наполняет его магическая сила, и тяжкий
вал плотского желания накатил  на  него,  и  он,  не  раздумывая,  выкрикнул
громко, заставив эхо Дан Моры вторить ему:
   - ЛИАДОН! - И эхо зазвенело ему в ответ, и внутри у него  мощным  ростком
проросла неведомая сила, и он ощутил чье-то дыхание, чье-то прикосновение, и
лицо его точно овеял ветерок.
   Старуха медленно опустила свою спицу.
   - Да, верно, - прошептала она. - Проходи. Однако  он  остался  на  месте.
Сердце его теперь неслось вскачь, но больше уж не от страха.
   - У меня есть одно желание, - заявил он.
   - Ну, одно-то желание всегда найдется, - буркнула старуха.
   Кевин сказал:
   - Светлы мои волосы, и светла моя кровь. И кровь свою когда-то принес я в
жертву в Парас Дервале, далеко отсюда и не сегодня.
   Он ждал, впервые  заметив,  как  переменилось  выражение  ее  глаз.  Они,
казалось, вернули отчасти свою  прежнюю  ясную  голубизну;  а  потом  -  но,
возможно, этот оранжевый свет вокруг сыграл  с  ним  какую-то  шутку  -  ему
показалось, что спина старухи распрямляется!
   Той же спицей она указала ему  куда-то  в  глубь  пещеры.  Неподалеку,  у
самого порога, Кевин увидел предметы, предназначенные для  жертвоприношения:
плоховато отполированный кинжал и грубоватую каменную  чашу  для  жертвенной
крови. Это были очень древние предметы, здесь  находилась  самая  сердцевина
мироздания. Рядом он заметил еще какой-то каменный столб, довольно  высокий,
ему по грудь; он торчал из каменного пола и завершался не  обычной  округлой
вершиной, а вытянутым и чуть кривоватым  крестом.  Рядом  с  жертвенником  и
стояла та каменная чаша, немногим больше обыкновенной чайной чашки. Когда-то
у этой чаши было две ручки,  но  одна  давно  отбилась.  Никаких  украшений;
простая  и  грубая  чаша  была  исключительно  утилитарна,  и   Кевин   даже
предполагать не смел, насколько это древний сосуд.
   - Проходи, - повторила карга.
   Он подошел к камню и осторожно поднял с пола чашу.  Она  оказалась  очень
тяжелой. И за эти мгновения ему снова вспомнилось огромное множество  вещей;
воспоминания пришли к нему откуда-то  из  прошлого  и  светили,  точно  огни
долгожданной пристани на далеком берегу или огни родного  города,  когда  на
него оглянешься ночью с заснеженного холма.
   Он  чувствовал  себя  отчего-то  очень  уверенно.   Ловким   неторопливым
движением он наклонился над жертвенным камнем и  прильнул  щекой  к  кресту.
Едва ощутив боль и поймав падающие капли крови  в  чашу,  он  услышал  сзади
какой-то вой и улюлюканье. Это были дикие вопли радости и печали,  слившиеся
воедино и то затихавшие, то снова  усиливавшиеся,  и  он  почувствовал,  что
обретает наконец свою истинную силу.
   И обернулся. Старуха встала. Глаза ее теперь стали ярко-голубыми, одеяние
- белоснежным. Волосы тоже были белы как снег, а пальцы -  тонки  и  изящны.
Жемчужные зубы, алые губы и легкий румянец на щеках, и Кевин понял, что  это
румянец страсти.
   И он снова сказал ей:
   - У меня есть одно заветное желание.
   Она  засмеялась.  Нежным,  всепрощающим,  теплым   смехом   матери,   что
склонилась над колыбелью своего младенца.
   - О, Возлюбленный Сын мой, - сказала она. - О, Лиадон! Добро  пожаловать,
Лиадон, Возлюбленный Сын... Майдаладан. Она непременно будет любить тебя!  -
И Хранительница Порога, теперь уже в обличье постаревшей, но все  еще  очень
красивой женщины, слегка коснулась пальцем его все еще кровоточившей раны, и
он ощутил кожей ее благодатное прикосновение, и кровь сразу перестала течь.
   Она привстала на цыпочки и поцеловала его в губы. Желание  охватило  его,
захлестнуло, точно приливная волна при сильном ветре. И он услышал ее слова:
   - Двенадцать столетий прошло с тех пор, как я в последний раз предъявляла
свои права  на  это  жертвоприношение,  которое  должно  быть  совершено  по
собственной воле жертвующего!
   В глазах у нее стояли слезы.
   - А теперь ступай, - сказала она. -  Скоро  полночь,  Лиадон.  Ты  и  сам
знаешь, куда идти: ты помнишь. Излей же эту чашу  и  воплоти  свое  заветное
желание, о Возлюбленный Сын мой. Она, конечно же, будет там. Ради  тебя  она
примчится, точно на крыльях, как это было, когда самый первый кабан  отметил
самого первого из ее возлюбленных. - Изящные длинные  пальцы  уже  раздевали
его.
   Страсть, мощная волна невиданной дотоле страсти. И  пробудившееся  в  нем
могущество вздымало и вздымало эти волны, и они, набегая на невидимый берег,
опадали клочьями пены, как прибой. Не говоря более ни слова, он  повернулся,
действительно отлично помня дорогу, пересек  огромный  подземный  зал,  неся
свою кровь в каменной чаше, как талисман, и подошел к самому краю  расщелины
у дальней стены.
   Нагой, каким он был  во  чреве  матери  и  вышел  оттуда,  стоял  он  над
бездонной пропастью, теперь уже не позволяя своим мыслям возвращаться назад,
к  утраченным  ценностям  прошлого.  Напротив,  он  всем   своим   существом
повернулся навстречу тому единственному и  заветному  своему  желанию,  то