ргу,
которую только что вытащил из огня.
   На какое-то время воцарилась  полная  тишина  -  настолько  все  были
потрясены прямо-таки оперной силой голоса  оскорбленного  Тегида.  Потом
Дьярмуд, по-прежнему сидевший на полу, вдруг захохотал  -  звонко,  чуть
истерически и как бы подавая сигнал к возобновлению  всеобщего  буйства.
Рыдая от смеха и с трудом удерживаясь на ногах, Кевин и  Эррон,  который
тоже держался за живот от хохота,  бросились  обнимать  Пола,  на  устах
которого играла язвительная усмешка.
   Понадобилось некоторое время, прежде чем восстановился хоть  какой-то
порядок - главным образом потому, что никто  особенно  и  не  хотел  его
восстанавливать. У человека в красном  дублете  оказалось  здесь  немало
друзей, а также, похоже, и у того, кто разливал  суп  и  кому  досталось
скамьей по спине. Кевин, который не был знаком ни с "красным  дублетом",
ни  с  поваром,  внес  свою  лепту  в  потасовку,  швырнув  в  дерущихся
табуреткой, но потом решил выйти из игры и вместе с Эрроном направился к
стойке. Там к ним присоединились две хорошенькие служаночки, и  кипевшие
вокруг   страсти   только   способствовали   их   быстрому   и    весьма
результативному знакомству.
   Уже направляясь наверх с Марной - той из служанок, что была повыше, -
Кевин в  последний  раз  оглядел  покинутое  ими  "поле  боя".  На  полу
копошилась сплошная масса тел, отдельные лица то  появлялись,  то  вновь
скрывались в дыму. Дьярмуд влез на стойку и швырял  оттуда  в  дерущихся
всем, что попадало под руку, отнюдь  не  заботясь,  в  своих  или  чужих
угодит брошенный им предмет. Кевин поискал глазами Пола, но не нашел,  а
потом  перед  ним  отворилась  дверь,  он  очутился  в  темноте,   дверь
захлопнулась, и женщина, которая  привела  его  сюда,  оказалась  в  его
объятиях; он ощутил ее ищущие губы и привычно полетел  вниз  по  спирали
желания.
   Много позже, когда он  уже  завершал,  но  еще  не  совсем  завершил,
обратный путь по той же спирали вверх, он услышал, как Марна  спрашивает
его застенчивым шепотом:
   - А у тебя это всегда так?
   И он, поскольку ему все еще не хватало  добрых  десяти  минут,  чтобы
вновь обрести способность говорить, заставил себя просто погладить ее по
голове и снова закрыл глаза. Потому что это  действительно  всегда  было
ТАК.  Сперва  вспышка  страсти,  слепая,  конвульсивная,  швыряющая  его
куда-то  вниз,  в  темную  пучину,  которая  каждый  раз  поглощает  его
настолько,  что  он  забывает,  кажется,  даже  собственное  имя,   даже
собственное тело, собственную походку и жесты. И он частенько думал, что
в одну такую распрекрасную ночку может нырнуть в эту пучину так глубоко,
что возврата уже не будет.
   Хотя сегодня ночь была явно самой заурядной.  Вскоре  Кевин  уже  мог
улыбаться Марне, а потом и благодарить ее, и говорить ласковые  слова  -
причем не без известной доли искренности, потому что  девушка  и  впрямь
оказалась очень милой,  а  ему  давно  уже  необходимо  было  испить  из
подобного  чистого  источника.  Поднырнув  под  его  руку,  Марна  уютно
устроилась у него на плече, прижавшись щекой к светлым  волосам,  и  он,
глубоко вдыхая ее запах, уступил наконец усталости,  накопившейся  после
двух бессонных ночей, и провалился в сон.
   Однако поспать ему удалось не  больше  часа,  и  он  чувствовал  себя
совершенно разбитым, когда его разбудило присутствие в  комнате  кого-то
третьего. Оказалось, что это еще какая-то девушка, но не та, что ушла  с
Эрроном. Девушка эта плакала, и волосы ее в  беспорядке  рассыпались  по
плечам.
   - Что случилось, Тьене? - сонно спросила Марна.
   - Это он меня к тебе послал, - сказала темноволосая Тьене,  глядя  на
Кевина и хлюпая носом.
   - Кто? - проворчал Кевин, тщетно пытаясь проснуться. - Дьярмуд?
   - Ах нет! Тот, второй чужеземец. Пуйл.
   Он понял не сразу.
   - ПОЛ! А что... Что случилось?
   Он явно выкрикнул это слишком громко.  И  без  того  уже  напряженные
нервы  Тьене  не  выдержали,  она  с  упреком  глянула  на  него  широко
раскрытыми большими глазами, рухнула на кровать  и  горько  разрыдалась.
Кевин потряс ее за плечо:
   - Да говори же! Что случилось?
   - Он ушел, - прошептала Тьене едва слышно.  -  Он  поднялся  со  мной
наверх, а потом ушел...
   Тряхнув головой, Кевин тщетно попытался сосредоточиться.
   - Ну и что? Да говори ты! А он... он в  состоянии  был  заниматься  с
тобой?..
   Тьене шмыгнула носом и вытерла катившиеся по щекам слезы.
   - Ты хочешь сказать, мог ли он быть со мной? Да, конечно! Но  только,
по-моему, никакого удовольствия ему  это  не  доставило.  Он  все  делал
только для меня одной... а я ничего... я ничего ему не дала, и... и...
   - И что, черт тебя подери?!
   - И я заплакала, - сказала эта дурочка  так,  словно  каждая  женщина
обязательно должна плакать, когда занимается с кем-то сексом! - А  когда
я заплакала, он взял и  вышел  из  комнаты.  И  велел  мне  найти  тебя,
господин мой.
   От страха она заползала все дальше  и  дальше  на  постель,  и  Марна
заботливо  подвинулась,  уступая  ей  место.  Темные  глаза  Тьене  были
огромными, как у оленихи, платье распахнулось, и Кевин видел  ее  нежную
округлую грудь. Вдруг он почувствовал, что Марна под  простыней  ласкает
его, и кровь бросилась ему в голову. Он глубоко вздохнул...
   И одним прыжком выскочил из постели, проклиная вновь  охватившее  его
возбуждение. Сейчас это ему было совсем ни к чему. Он с  трудом  натянул
узкие штаны и накинул дублет, подаренный Дьярмудом, не потрудившись даже
застегнуть его. А потом выбежал из комнаты.
   На площадке  перед  лестницей  было  темно.  Подойдя  к  перилам,  он
посмотрел вниз, на руины питейного зала таверны "Черный кабан". Тени  от
коптивших факелов метались по стенам, по распростертым телам спящих,  по
перевернутым столам и скамьям.  В  одном  из  углов  тихо  разговаривали
несколько человек; у ближайшей к нему стены вдруг раздался женский  смех
и тут же смолк.
   А потом он услыхал и кое-что еще: кто-то перебирал струны гитары.
   Его гитары.
   Пытаясь определить, откуда исходит этот звук, он повернулся и  увидел
Дьярмуда, вместе с Коллом и Карде сидевшего у окна. Сам принц  устроился
на подоконнике, нежно обняв гитару,  а  остальные  разлеглись  прямо  на
полу.
   Пока Кевин спускался по  лестнице  и  пробирался  к  ним,  глаза  его
настолько успели привыкнуть к темноте,  что  он  разглядел  и  остальных
членов их компании; они тоже возлежали на полу,  некоторые  прижимали  к
себе женщин.
   - Привет тебе, друг Кевин, - ласково  сказал  Дьярмуд;  глаза  его  в
темноте светились, как у дикого зверя. - Не покажешь  ли,  как  на  этом
играют? Эту твою штуку Колл притащил - по моей просьбе. Надеюсь,  ты  не
против? - Голос принца звучал лениво и чуть устало, что было естественно
в столь поздний час. У него за спиной, в окне, сияли рассыпанные по небу
звезды.
   - А правда, дружище, - шевельнулась у стены чья-то огромная  тень,  -
ты бы спел для нас, а? - Господи, да ведь это  он  Тегида  за  сломанный
стол принял!
   Без лишних слов Кевин, перешагивая через распростертые на полу  тела,
подошел к окну и взял из рук Дьярмуда гитару. Принц тут же соскользнул с
подоконника,  освобождая  ему  место.  Окно  было  распахнуто   настежь;
настраивая гитару, Кевин чувствовал, как легкий ветерок шевелит волосы у
него на затылке.
   Стояла глубокая ночь; вокруг было очень темно и тихо. И  он  был  так
далеко от дома и так устал! Сердце у него  мучительно  ныло:  Пол  снова
ушел один, даже сегодня! Даже сегодня ему так и не удалось  испытать  ни
капли радости, даже сегодня он так и не дал воли слезам!  Даже  сегодня,
даже здесь. И всему этому причина была только одна, и Кевин ее прекрасно
знал. А потому он, с трудом проглотив ком в горле, сказал:
   - Это "Песнь Рэчел", так я назвал ее. - И заиграл. Этой музыки  никто
здесь не знал и, конечно, не мог догадаться, отчего  она  так  печальна,
однако сила той печали, что была заключена в ней,  оказалась  достаточно
велика, чтобы мгновенно подчинить всех себе. Довольно долго Кевин  играл
молча, но потом все же запел глубоким приятным баритоном, хотя давно уже
решил никогда не исполнять эту свою песню вслух:
 
   Любовь моя, ты помнишь мое имя?
   Зимою, вдруг сменившей лето,
   Когда июнь вдруг обернулся декабрем,
   В снегах с пути я сбилась. И моей
   Душе пришлось платить за это.
   Шелест волн на песчаной косе,
   Стук дождя серым утром по крыше...
   И камень могильный в росе.
   На дне морском, в пучине, в глубине,
   Любовь моя, свое ты горе спрячешь,
   Но нелегко приливы приручить...
   И он придет - тот день, когда
   Ты обо мне, любовь моя, заплачешь.
   Шелест волн на песчаной косе,
   Стук дождя серым утром по крыше...
   И камень могильный в росе.
   Любовь моя, ты помни мое имя!
 
   Кевин умолк и долго еще играл ту же мелодию без  слов,  и  она  точно
перемещала  его  в  иные  времена,  действовала  на  него  так,  как  не
действовало ничто другое из написанного им за всю его жизнь; в ней  было
все, что произошло и происходило с ним сейчас, и глупые  слезы  текли  и
текли у него по щекам.  Особенно  больно  щемило  сердце,  когда  в  его
собственную  мелодию  вплеталась  другая  -  прекрасная  и  до   предела
насыщенная воспоминаниями: это был фрагмент из второй части  фа-мажорной
сонаты Брамса для виолончели.
   Звуки лились, чистые, незамутненные, хотя свет свечей  расплывался  у
него перед глазами, когда он вспоминал, как  Рэчел  Кинкейд  играла  эту
пьесу на выпускном экзамене, и в этих  звуках  он  давал  выход  горю  -
которое, в сущности, было не совсем его горем.
   И "Песнь Рэчел" звучала в  темной  харчевне,  и  спящие  заворочались
беспокойно, ибо печаль проникла даже в  их  сны.  А  те,  кто  не  спал,
слушали ее  точно  завороженные,  припоминая  свои  собственные  утраты.
Мелодия проникла и в верхние помещения, и на площадке лестницы,  держась
за перила, стояли две молодые женщины и плакали, теперь уже обе. И  даже
сквозь запертые двери комнат наверху просочилась эта печальная  мелодия,
туда, где сплелись на постелях тела, уставшие от любовной игры. И музыка
вылетела из открытых окон в ночь и полетела по  притихшему  под  широким
звездным небом городу.
   И тогда на темной мостовой перед дверями  таверны  остановился  вдруг
прохожий, помедлил, но внутрь так и не вошел.  Улица  была  пуста,  ночь
темна, и вокруг никого. Человек этот долго слушал льющуюся из  открытого
окна мелодию, а когда она смолкла, тихо пошел прочь. Он сразу узнал  ее:
он не раз слышал ее прежде.
   Так Пол Шафер, который только что сбежал отсюда, испугавшись  женских
слез, и теперь проклинал себя за эту глупость, окончательно выбрал, куда
ему идти. И больше уж назад не поворачивал.
 
*** 
 
   Какое-то время вокруг была  только  тьма  да  паутина  улочек,  потом
знакомые ворота, освещенные факелами, потом снова тьма тихих коридоров и
переходов, где слышны были лишь его шаги...  И  все  время  в  ушах  его
звучала та музыка. Он нес ее с собой - а может, она несла его по  волнам
воспоминаний? Что, впрочем, совершенно неважно.
   Он шел тем путем, который уже был ему знаком, и в некоторых залах еще
горел свет, а некоторые были совершенно темны,  и  кое-кто  еще  вел  за
запертыми дверями ночные  разговоры,  но  никого  не  было  в  коридорах
Парас-Дерваля в ту ночь, кроме него.
   И он пришел как раз вовремя, неся в себе эту музыку и свою  утрату  и
сам уплывая на волнах печальной мелодии, и осталось  время  еще  минутку
помедлить перед дверью, из-под которой выбивалась узкая полоска света.
   Дверь ему отворил тот тип с темной бородой, Горлас, и какое-то  время
он еще помнил, что не доверяет этому человеку, однако вскоре  думать  об
этом перестал, ибо  в  данный  момент  все  это  уже  не  имело  особого
значения, и этот Горлас был ему безразличен.
   А потом он встретился глазами с королем и увидел, что король уже  все
знает откуда-то, знает и не имеет сил отвергнуть то предложение, которое
он, Пол, сейчас сделает ему, и он это предложение сделал:
   - Сегодня я намерен отправиться к Древу Жизни - чтобы  подменить  там
тебя, господин мой. Ты ведь отпустишь меня? И сделаешь все  необходимое?
- Казалось, он произносит вслух слова, которые  были  написаны  когда-то
давным-давно. И в словах этих звучала музыка.
   Айлиль плакал, когда говорил с ним, но сообщил ему все, что нужно,  и
он слушал внимательно, потому что одно дело просто  умереть,  но  совсем
другое - умереть бессмысленно. И, слушая короля, он позволял его  словам
сплетаться в сложный узор в такт той музыке, что звучала у него в душе и
влекла его куда-то, и потом, когда он вышел из дворца вместе с  Горласом
и еще двумя сопровождающими через потайную  калитку,  эти  слова  и  эта
музыка продолжали нести его на своих волнах.
   Над ними светили звезды, вдали чернел  лес.  Пол  по-прежнему  слышал
музыку, которая, похоже, и не думала умолкать. И он вспомнил, что так, в
конце концов, и не попрощался с Кевином, что было очень грустно,  но,  в
общем-то, по сравнению с тем, что ему сейчас предстояло, казалось  всего
лишь досадной оплошностью.
   А потом лес уже не чернел вдали, а обступил его  со  всех  сторон,  и
оказалось, что, пока он шел,  успела  взойти  ущербная  луна,  озарившая
серебристым светом деревья вокруг. Но музыка по-прежнему была с ним и  с
ним были последние слова Айлиля: "А теперь я отдаю тебя Морниру. На  три
ночи и навсегда". Так сказал тогда король. И заплакал.
   И теперь, слыша в душе своей эти слова и эту музыку, он увидел  перед
собой то, что и должен был увидеть: лицо той, которую он  никак  не  мог
оплакать. Темные ее глаза. Ни у кого на свете не было таких  глаз!  И  в
этом мире тоже!
   И он вошел в Священную  рощу,  и  роща  эта  была  темна.  И  деревья
трепетали на ветру, что дул в этой роще, - то было дыхание божества.  На
лицах спутников Пола был написан страх, когда  послышались  эти  вздохи,
похожие на дыхание моря.
   Они  вели  его  меж  расступающимися  и  вновь  сходящимися  стволами
деревьев, и ветви раскачивались у него над головой, и вскоре он  увидел,
что тропа, по которой они шли, стала совершенно прямой, а деревья по обе
стороны от нее выстроились двумя стройными рядами, и он двинулся  дальше
по этому коридору один - мимо Горласа, влекомый звучащей в душе музыкой,
- и приблизился к тому месту, где высилось Древо Жизни.
   Это был дуб-великан, темный,  почти  черный,  с  узловатым  дуплистым
стволом, огромный, как дом. Он высился в одиночестве посреди  жертвенной
поляны и цепко сжимал землю своими корнями, старыми, как сам  этот  мир,
бросая вызов звездам, светившим в небесах, и все вокруг  было  пронизано
неописуемой магической силой. И, стоя перед Древом  Жизни,  Пол  ощутил,
как эта неведомая сила пронизывает его, жаждет его крови, его  жизни,  и
понял, что вряд ли сумеет дожить до конца третьей ночи на этом дереве, и
все же шагнул вперед - чтобы ни в коем случае не повернуть  назад!  -  и
музыка тут же умолкла.
   Они сняли с него одежду и обнаженным привязали  к  стволу  при  свете
ущербной луны. Когда же они ушли, на поляне  воцарилась  полная  тишина,
если  не  считать  неумолчных  вздохов  листвы.   Оставшись   один,   он
почувствовал,  как  его  всего  пронизывает  та  могучая  сила,  которой
полнится Древо Жизни, и если бы у него было в  жизни  еще  хоть  что-то,
чего он мог бы бояться, он, конечно же, испугался бы.
 
*** 
 
   И это была первая ночь Пуйла-чужеземца на Древе Жизни.
 
Глава 8 
 
   А в другом лесу, к востоку от Парас-Дерваля, все еще  пели  альвы,  и
под их пение Дженнифер начала засыпать. Под звездным небом голоса альвов
и  лунные  лучи  сплетались  в  дивную  печальную  мелодию,  но  печаль,
звучавшая в ней, была столь  древней  и  глубокой,  что  казалась  почти
наслаждением.
   Она приподнялась и села на приготовленном для нее ложе.
   - Брендель?
   Он подошел и преклонил  перед  ней  колено.  Теперь  его  глаза  были
совершенно синими. А в последний раз, когда она заглядывала ему в  лицо,
они были зелеными, как и у нее самой. А днем, там, на  холме,  они  были
золотистыми...
   - Скажи: вы бессмертны? - сонно спросила она.
   Он улыбнулся.
   - Нет, госпожа моя. Бессмертны только Боги,  но  некоторые  полагают,
что даже и Боги со временем умрут. Мы, альвы, действительно живем  очень
долго, и убивает нас не старость, госпожа моя; мы умираем  от  меча,  от
огня, а то и от сердечной тоски.  И  еще  порой,  когда  кто-то  из  нас
устанет от жизни, усталость эта заставляет  его  плыть  вслед  за  своей
песней. Хотя это совсем другое...
   - Плыть?
   - Да, на запад. Там есть одно место - его не  найдешь  на  картах,  -
созданное Ткачом для светлых альвов... Туда  мы  и  отправляемся,  когда
покидаем Фьонавар. Если только Фьонавар не убьет нас прежде.
   - А сколько тебе лет, Брендель?
   - Я родился через четыре века после битвы у подножия горы Рангат. Так
что теперь мне чуть более шестисот лет.
   Дженнифер потрясение молчала. Да и действительно, что тут можно  было
сказать. Рядом с ней мирно спали Лаэша и Дранс.  Чистыми  голосами  пели
альвы, и она поплыла куда-то в светлые дали на  волнах  этой  прекрасной
музыки, а потом незаметно уснула.
   Брендель  долго  смотрел  на  спящую  Дженнифер,  и  глаза  его  были
по-прежнему  синими  и  очень  спокойными;  в  них   читалось   глубокое
восхищение красотой в любом ее воплощении. Впрочем, в  этой  девушке  он
видел и нечто большее. Она кого-то ему напоминала, он это знал,  точнее,
чувствовал, и все же хоть и не сомневался в своей правоте, никак не  мог
вспомнить, на кого же она так похожа, а потому и предупредить никого  не
сумел.
   Наконец он встал и  присоединился  к  своим  сородичам,  чтобы  спеть
последнюю песню. Как всегда, это  был  "Плач  Ра-Термаина",  посвященный
всем погибшим альвам. Они пели о тех, кто погиб недавно  в  Пендаранском
лесу, и о тех, кто  умер  давным-давно  и  кому  теперь  уж  не  суждено
услышать ни их сегодняшнего пения, ни своей  собственной  песни.  И  так
пели альвы, что даже звезды над деревьями, казалось, стали светить ярче,
хотя, возможно, это было лишь потому, что перед  рассветом  небо  всегда
кажется более темным. И, допев  эту  последнюю  песню  до  конца,  альвы
притушили костер и улеглись спать.
 
*** 
 
   Светлые альвы - народ древний и прекрасный, и глаза их, меняющие свой
цвет и похожие на вспышки разноцветного пламени, отражают  великую  душу
этого народа; все их искусство проникнуто духом  глубочайшего  почитания
великого Ткача, ибо светлые альвы - самые  мудрые  и  блестящие  из  его
детей. И вечный праздник жизни вплетен в самую суть их существования,  и
на древнейшем языке названы они именем Света, противостоящего Тьме.
   Но альвы, увы, не бессмертны.
   Двое альвов, стоявшие в ту ночь на  страже,  погибли  от  отравленных
стрел;  еще  четверым  перерезали  горло  волки.  Нападение  было  таким
предательски внезапным, что эти  четверо  не  успели  даже  как  следует
проснуться.  Один,  правда,  все-таки  громко   закричал,   предупреждая
остальных, и даже сумел, будучи смертельно раненным, заколоть  напавшего
на него волка своим кинжалом.
   Отважно сражался маленький отряд альвов, разя врага светлыми мечами и
острыми стрелами, ибо  природное  изящество  и  ловкость  представителей
этого народа в случае необходимости становятся смертельно опасными.
   Дранс, Брендель и еще двое альвов окружили женщин, не подпуская к ним
наседавших со всех сторон огромных волков; защитники стояли насмерть,  и
мечи их без устали вздымались и  опускались  в  молчании,  сотканном  из
отчаяния и отваги. Но было еще слишком  темно,  а  невидимые  в  темноте
черные волки и цверги, похожие на уродливые темные  тени,  наступали  со
всех сторон.
   Но даже и  теперь  мужественные  светлые  альвы,  вместе  с  которыми
сражался могучий